средств их достижения. Оно имеет смысл в малой группе, члены которой обладают
сходными привычками, знаниями и представлениями о своих возможностях. Оно едва
ли имеет какой-либо смысл, когда проблема заключается в приспособлении к
незнакомым обстоятельствам. Однако в основе координации усилий в рамках
расширенного порядка лежит именно приспособление к неизвестному. Конкуренция
представляет собой процедуру открытия, узнавания нового -- процедуру, присущую
эволюции во всех ее формах, заставляющую человека помимо собственной воли
вписываться в новые ситуации. И именно за счет возрастающей конкуренции, а не
за счет солидарности повышается постепенно наша эффективность.
Чтобы конкуренция приносила благоприятные результаты, ее участники должны
соблюдать определенные правила поведения, а не прибегать к физической силе.
Только общие правила поведения могут придать единство расширенному порядку.
(Совместные цели могут выполнять эту задачу лишь в периоды временных
чрезвычайных обстоятельств, создающих общую угрозу для всех. "Моральный
эквивалент войны", предлагаемый для пробуждения солидарности, -- не более чем
рецидив менее зрелых принципов координации). В условиях спонтанного порядка
незачем знать ни обо всех преследуемых целях, ни обо всех используемых
средствах, чтобы учитывать их в своем поведении. В этом нет нужды, поскольку
такой порядок формируется сам по себе. И если правила, создающие порядок,
становятся все более совершенными, так это не потому, что люди начинают лучше
понимать свою задачу, а потому, что процветания достигают те группы, которым
удается изменять правила поведения так, чтобы способность к адаптации у них
возрастала. Характер этой эволюции не прямолинеен, он складывался в процессе
постоянных проб и ошибок, непрерывного "экспериментирования" в сферах, где
происходило "соперничество" между порядками разного типа. Разумеется, никакого
специального намерения ставить эксперименты здесь не было -- и все же
изменения правил поведения, вносимые исторической случайностью, действующей
аналогично генетическим мутациям, оказывались неким подобием
экспериментирования.
Эволюция правил поведения проходила отнюдь не гладко, поскольку силы,
призванные охранять их, обычно противодействовали, а не способствовали
изменениям, вступавшим в противоречие с устоявшимися взглядами на то, что
считать правильным или справедливым. Случалось и так, что принудительное
распространение новых, недавно пробивших себе дорогу и ставших общепринятыми
правил блокировало переход на следующую ступень эволюции или сдерживало
дальнейшее расширение координации индивидуальных усилий. Органы принуждения
редко поощряли подобное расширение координации усилий, хотя время от времени
они брались за насаждение морали, которая уже завоевала признание в правящей
группе.
Все это подтверждает, что чувства, восстающие против ограничений, налагаемых
цивилизацией, анахроничны и приспособлены к размерам и условиям жизни групп
далекого прошлого. Более того, если цивилизация сложилась в результате
постепенных непреднамеренных изменений морали, тогда, как ни противоречит это
нашим хотениям, мы должны навсегда оставить надежду на создание какой бы то ни
было имеющей универсальную значимость системы этики. Но и заключать, строго
исходя из этих эволюционных предпосылок, что любое установившееся правило
непременно и всегда благоприятствует выживанию и росту популяций, следующих
ему, было бы неправильно. Нам еще предстоит показать с помощью экономического
анализа (см. гл. 5), каким образом спонтанно возникающие правила в целом
способствуют выживанию человека. Признавая, что правила отбираются в основном
в процессе конкуренции в соответствии с их относительной ценностью для
выживания человека, мы никоим образом не ограждаем их от тщательного
критического разбора. Он необходим уже потому, что процесс культурной эволюции
очень часто подвергался насильственному вмешательству.
Однако верное понимание культурной эволюции, по существу, обеспечивает своего
рода "презумпцию невиновности" утвердившимся правилам поведения, а бремя
доказательства их нецелесообразности ложится на плечи тех, кто требует их
пересмотра. Историческое и эволюционное исследование зарождения капитализма
(как оно, например, представлено в главах 2 и 3) не может доказать
превосходства рыночных институтов. Тем не менее, оно помогает объяснить
появление столь продуктивных -- хоть и непопулярных и никем не изобретавшихся
-- традиций и важное их значение для людей, попадающих в условия расширенного
порядка. Однако на только что намеченном пути возникает камень преткновения,
который мне сразу же хотелось бы убрать. Это широко распространенное
заблуждение, касающееся того, как мы перенимаем полезные обычаи.
Человеческое сознание -- не направляющая сила, а продукт культурной эволюции,
и зиждется более на подражании, чем на интуиции и разуме
Мы уже упомянули о способности обучаться путем подражания как об одном из
главных преимуществ, унаследованных нами от длительного периода инстинктивного
развития. Действительно, пожалуй, самая важная способность, которой наряду с
врожденными рефлексами человеческий индивид наделен генетически, -- это его
способность в ходе обучения приобретать навыки преимущественно путем
подражания. Ввиду этого важно с самого начала избавиться от представления,
рожденного "пагубной самонадеянностью", как я ее называю, т. е. от идеи, что
источник способности приобретать навыки -- это разум. Ведь на самом деле все
наоборот: наш разум -- такой же результат процесса эволюционного отбора, как и
наша мораль. Только он является продуктом несколько иной линии развития,
нежели мораль, так что не следует полагать, будто наш разум находится по
отношению к ней на более высокой критической ступени и что силу имеют только
те нравственные правила, которые санкционированы разумом.
Я рассматриваю эти вопросы в последующих главах, но, возможно, какое-то
предварительное представление о моих выводах уместно дать сейчас. Название
настоящей главы -- "Между инстинктом и разумом" -- надо понимать буквально. Я
хотел бы привлечь внимание к тому, что лежит действительно между инстинктом и
разумом и вследствие этого часто упускается из виду только из-за
предположения, что "между" ними ничего нет. Иными словами, меня занимает,
прежде всего, эволюция культуры и морали, эволюция расширенного порядка,
которая, с одной стороны (как мы только что видели), выходит за рамки
инстинкта и часто противостоит ему и которую, с другой стороны (как мы увидим
позднее), разум не в состоянии был спроектировать или сотворить.
Вкратце мои взгляды -- некоторые из них в сжатом виде были изложены ранее
(1952/79, 1973, 1976, 1979) -- могут быть суммированы очень просто. Усвоение
правил поведения -- это по большей части источник, а не результат интуиции,
разума и понимания. Человек не рождается мудрым, рациональным и добрым --
чтобы стать таким, он должен обучиться. Наша мораль отнюдь не есть продукт
нашего интеллекта;
скорее, человеческое взаимодействие, регулируемое нашими моральными нормами,
делает возможным развитие разума и способностей, связанных с ним. Человек стал
мыслящим существом благодаря усвоению традиций -- т. е. того, что лежит между
разумом и инстинктом. Эти традиции, в свою очередь, ведут происхождение не от
способности рационально интерпретировать наблюдаемые факты, а от привычных
способов реагирования. Они, прежде всего, подсказывали человеку, что он
должен, и чего не должен делать в данных обстоятельствах, а не то, чего он
должен ожидать.
Далее, признаюсь, что я не в силах удерживаться от улыбки, когда книги по
эволюции (даже написанные великими учеными) при признании, что до сих пор асе
развивалось в процессе спонтанного упорядочения, заканчиваются (а это
случается часто) призывами к человеческому разуму взять бразды правления и
контролировать дальнейшее развитие, поскольку жизнь стала чудовищно сложной.
Подобные благие пожелания поощряются "конструктивистским рационализмом" (как я
назвал это в другом месте, 1973), оказывающим серьезное воздействие на научное
мышление. Это совершенно явственно отражено в заголовке книги хорошо
известного антрополога-социалиста, пользовавшейся большим успехом. Причем
заголовок книги -- "Человек творит самого себя" (V. Gordon Childe, 1936) --
был принят многими социалистами в качестве своего рода пароля (Heilbroner,
1970: 106). Это высокомерное заявление замешано на ненаучных, даже
анимистических представлениях о том, что рациональное человеческое мышление,
или душа, на определенной стадии вошло в развивающееся человеческое тело и
стало новым, активным проводником последующей эволюции культуры. На самом же
деле произошло следующее: человеческое тело постепенно приобрело способность
усваивать чрезвычайно сложные принципы, позволявшие ему успешнее перемещаться
в окружающей среде. Полагать, что культурная эволюция целиком относится к
более позднему времени, чем биологическая или генетическая, значит упускать из
виду самую важную стадию эволюционного процесса: ту, на которой сформировался
сам разум. Идея разума, который сперва возник в ходе эволюции, а потом вдруг
научился самостоятельно определять направление своего собственного будущего
развития, внутренне противоречива и может быть легко опровергнута. (Не говорю
уже о многом другом, чего разум также не в состоянии совершать; см. гл. 5 и
6). Было бы точнее говорить не о том, что мыслящий человек творит и
контролирует собственную культурную эволюцию, а заявить, что культура и
эволюция создали его разум. В любом случае идея, будто в какой-то момент
сознательное конструирование вмещалось и вытеснило эволюцию, по существу,
подменяет научное объяснение сверхъестественным постулатом. Научное же
объяснение состоит в том, что человеческое сознание, каким мы его знаем, вовсе
не было единственной движущей силой цивилизации, целиком определявшей
направление ее эволюции, но скорее оно само развивалось и эволюционировало
совместно и одновременно с цивилизацией. Человек не наделен уже от рождения
тем, что мы называем сознанием (mind), -- это не мозг, с которым он рождается,
и не то, что его мозг вырабатывает. Человеческое сознание есть то, что на
основе имеющегося генетического потенциала (т. е. мозга определенной величины
и структуры) каждый индивид по мере взросления перенимает от своей семьи и от
старших, впитывая генетически не передаваемые традиции. Понимаемое так
человеческое сознание -- это не столько поддающиеся проверке знания о внешнем
мире или осуществляемые человеком интерпретации непосредственного своего
окружения, сколько способность обуздывать инстинкты -- способность, которую
нельзя наблюдать на примере индивидуального разума, поскольку она проявляется
только в группе. Взращенное и сформированное средой индивидуальное
человеческое сознание в свою очередь действует так, чтобы сохранить,
развивать, обогащать и разнообразить существующие традиции. Через человеческое
сознание, складывающееся преимущественно в семье, одновременно проходит
множество потоков различных традиций, в любую из которых новый член данного
сообщества может погрузиться. Вопрос: а можно ли про индивида, не имевшего
возможности приобщиться к такого рода культурным традициям, сказать, что он
вообще обладает сознанием -- вполне резонен.
Как инстинкт древнее обычая и традиции, так и последние древнее разума: обычай
и традиции находятся между инстинктом и разумом -- в логическом,
психологическом и временном смысле. Они не обусловлены ни тем, что именуется
иногда бессознательным, ни интуицией, ни рациональным пониманием. Хоть и
основанные на опыте человека (в том смысле, что они складывались в ходе
эволюции культуры), обычаи и традиции формировались не путем выведения
рациональных заключений из конкретных фактов или постижения каких-то общих
закономерностей окружающего мира. Управляемые в своем поведении тем, чему
научились, мы зачастую не знаем, почему мы делаем то, что делаем. Врожденные
