зазвучали в Вавилоне. Снова надрывались голые рабы в
позолоченных набедренных повязках, нагнетая помпами давление по
всему Великому Городу. На стихийных митингах великий народ
вавилонский требовал выдать на народную расправу виновных в
бессмысленной кровавой бойне, учиненной в песках эламских, от
которой не было городу ровным счетом никакой пользы.
Таким образом ультраправое правительство радикалов было
смещено и его место заняло ультралевое. Чтобы успокоить
возмущенных горожан, на кол публично были посажены министр
иностранных дел, два его секретаря-референта, советник
правительства по делам добрососедских отношений, председатель
независимого профсоюза (за то, что недостаточно активно выражал
протест), атташе по связям с международной общественностью (по
той же причине) и Верховный Жрец Оракула - за
недальновидность.
Однако ж виновных так и не сыскали. В самом начале
священного похода чудесным образом (сейчас в этом подозревали
искусно организованный террористический акт) взорвался головной
компьютер Оракула, так что погибла вся информация, касающаяся
положения дел в Вавилоне на момент подготовки и начала
священного похода против Элама и пророка Нуры. Верховный же
Программист, который держал в памяти большую часть данных
головного компьютера, покончил с собой по распоряжению
Верховного Жреца, ныне также казненного. Многих жриц отыскать
не удалось, а прочая обслуга Оракула либо растворилась среди
храмовых рабов по всей Вавилонии, либо сгинула в священном
походе.
Одно время работала инициативная группа по розыску
ротмистра Шарру, который один раз выступил по телевидению с
разоблачениями и обличениями и призывал народ вавилонский
опомниться и прекратить кровавую бойню. Однако поиски эти ни к
чему не привели. Сам ротмистр и вся его родня, до седьмой
степени родства, исчезли бесследно, а на месте их дома высилось
новое бетонное строение, где помещался Пятый Градостроительный
Банк, причем управляющий банка уверял, что их учреждение
находилось на этом месте в течение последних ста пятидесяти лет.
Наконец вспомнили о глиняных табличках с подписями. И в
самом деле! Собирали же подписи с требованиями священного
похода! Стало быть, никто конкретно в этой кровавой бойне не
виновен, коли требовал ее с такой настойчивостью весь народ
вавилонский в лице восьмидесяти тысяч своих достойных
представителей!
Стали разыскивать - где эти таблички? Ибо правительство,
свергнутое после бесславного поражения священного похода,
желало оправдаться и показать истинного виновника всех событий -
волю вавилонского народа. Долго искали и лишь случайно нашли.
Все таблички, что некогда едва на десяток телег уместились,
весом которых волы грыжу себе наживали, были свалены в
безответственном беспорядке на заднем дворе Оракула под
открытым небом. И тут открылось, что умельцы, налепившие их на
скорую руку, налепили их плохо, без надлежащего тщания. Да и
глину брали некачественную, первую попавшуюся, с вкраплениями
земли, травы и каких-то палок. А дожди и прочая непогода
довершили то, что начала людская недобросовестность. И потому
превратились все эти документы в огромную неопрятную гору
мусора; подписи же рассыпались в прах.
Так и нашли ее члены правительственной комиссии,
образованной для розыска виновных в военном преступлении (ибо
так отныне именовался священный поход во всех средствах
массовой информации).
А на самой вершине этой огромной кучи спал всеми забытый и
теперь вечно пьяный пророк Савёл - в грязной одежде, уродливый и
искалеченный, ибо протезы свои давно уже пропил.
23 января 1996
(С) Елена Хаецкая, 1996.
Елена ХАЕЦКАЯ
ПРАХ
...Стало быть, умер.
Наставник Белза умер. В своей постели, как и хотел, в
собственной, на заработанные деньги купленной квартире в центре
Вавилона, и жена даже не заметила, как отошел. Просто перестал
дышать, в чем она удостоверилась лишь наутро, да и то не сразу.
Мертв. И ничего с этим поделать нельзя.
Асенефа посмотрела на себя в зеркало, прежде чем
занавесить его марлей, какой нынешним летом закрывали окна от
комаров. Будто прощалась. Увидела глаза иконописной красоты, в
двойных кольцах ресниц и усталости. Рот увидела, маленький,
узкогубый. Остренькие скулы. Такому лицу только вдовий платок и
впору. Поглядела - даже не вздохнула. И закрыла свое лицо
ржавой от пыли марлей. А других зеркал в доме не было.
Ушла в кухню, там засела. Сварила себе кофе. Потом еще раз
сварила кофе, но допивать уже не стала - сердце забухало в
горле. Пусто на душе и спокойно. И делать ничего не хотелось.
Рука не поднималась делать что-то. По телефону позвонить разве
что?
Ну, и куда звонить - в милицию, в скорую? Нелепость и того, и
другого очевидна. Он умер.
Что, спрашивается, делать здесь милиции?
- Уважаемая госпожа Смерть, вам придется последовать за
нами. Вы подозреваетесь в совершении преднамеренного убийства.
- Я не стану отвечать на вопросы, пока не позовут моего
адвоката.
Тут же и рыло адвоката вылезет...
Асенефа мотнула головой: сгинь, бес.
...Потом врачи - как приходили они всю жизнь из районной
поликлиники (да и из ведомственной, от Оракула кормившейся,
тоже):
- Анальгин с амидопирином три раза в день после еды... и
хорошенько пропотеть...
Она посмотрела в раскрытую дверь кухни. А он остывает
- там, в спальне.
Залпом допила кофе, только сейчас поняв, что забыла
положить сахар. Решительно отодвинула табуретку, чтобы не
мешала, и водрузила себя на колени, лицом в сторону
прокопченной вентиляционной решетки под потолком в углу кухни,
где по достоверным данным компаса находился восток.
Глубоко вздохнула. Итак...
- Отче наш, который на небесах... Раз ты - наш отец, значит,
мы все - братья и сестры, так, получается? Нет, это неправильно.
Неправильно, потому что в сердце своем я чувствую иначе. Ведь ты
заглядываешь иногда в мое сердце, господи? Тогда ты знаешь, что я
стала бы лицемерить, говоря: "отец наш". Я Асенефа, ты помнишь
меня? Мне дали имя египтянки, жены этого раздолбая Иосифа,
который сны толковал. Удачно толковал, на чем и поднялся. Совсем
как мой Белза. Мой персональный Иосиф. Он мертв. Вон, в
комнате лежит, можешь полюбоваться. И скоро набегут все его
бабы, не сомневаюсь. Завоют, суки. Мои сестры, если уж ты - наш
отец.
Ну ладно, Манефа - она моя сестра. Моя настоящая сестра. Я
ее люблю. Он трахался с ней, когда она только-только приехала из
Кадуя поступать в институт, молоденькая была, нежная. Лучше уж с
ним, чем с этими козлами из ихнего института.
Актерка тоже оказалась славной, к тому же, он ее бросил. С
Актеркой он трахался, когда я валялась в больнице после этого
чертова аборта с этим чертовым воспалением. Ты не думай,
господи, я на тебя не в претензии, так мне и надо за то, что дитя
извела.
Да, еще есть Марта, немка белобрысая. Сестра ли она мне?
Она в тебя, господи, можно сказать, и не верует, до того тебе дела
быть не должно, да и мне тоже. Ну, с Мартой он, естественно,
трахался неоднократно. Не скажу, что меня это так уж
раздражало. Трудяга Марта, этого не отнимешь. Вкалывать горазда.
Пусть - будет мне сестра и Марта.
Но вот Мария, эта сучара... Скажи на милость, почему я и ее
должна считать своей сестрой? Только потому что Марию он
трахал тоже?..
Ах нет, я запуталась. Ты - наш отец вовсе не потому, что он
переспал со всеми моими подругами.
Ты - наш отец на небесах...
Итак. Отче наш, иже еси на небесех...
Тьфу! Да не сестра мне Мария, еб ее мать! Не сестра!..
Что есть праведник?
Человек пьет водку. Он, несомненно, не праведен.
Логично.
Но бывает и наоборот: можно пить водку и все равно быть
праведным. Сколь великолепно подобие Божье, даже когда оно и
лыка не вяжет. И тогда получается, что любой человек есть
праведник. Бесконечно восхищение мое перед праведностью этого
жалкого, смертного существа.
Можно не пить водку и быть праведным. Скука-а...
И совсем уж несообразно: и водку не пить, и праведным не
быть.
Ладно.
Что есть грех?..
- Мария, Мария! Ты скоро? Вода нужна!
- Иду, мама!
Возит багром в неглубоком колодце. Ведро бьется о бетонные
кольца, никак не хочет тонуть, никак не желает зачерпнуть воды.
- Да Мария! Тебя за смертью посылать!
Мать кричит из кухни. И чего ее, спрашивается, на выходные
потащило на дачу, в такой-то мороз? Сидеть бы сейчас в городе, в
теплом кресле, книжки читать. Зимой на даче так холодно. Только
и радости, что у печки потереться, послушать, как дрова трещат,
только и удовольствия, что перечитать по сотому разу подшивки
старых журналов "Вокруг света" - еще отец выписывал. Мать все в
растопку норовит пустить, а Мария не дает.
- Ма-ша!
Налегла посильнее на багор, кольцо по ведерной ручке
скользнуло, с дужки соскользнуло, ведро водой захлебнулось, с
багра соскочило, в колодце мелькнуло - и пропало.
- Мам, я ведро утопила...
На крыльцо мать выходит - в дачном фартуке, из занавески
сшитом. Летом веет от ее фигуры: и от фартука этого, и от волос,
из-под косынки выбившихся, колечки седеющие, и от запаха
жареной картошки, за нею следом выскочившего на морозный
воздух.
- Маша. Сколько можно ждать?
- Да утопилось ведро, мам.
- Как - утопилось? - И понесла на одной ноте, точно по
покойнику завыла: - Не дочь, а наказание, и в кого только такая
уродилась, ленивая, нет чтобы на работу нормальную устроиться,
все какие-то мечтания... Нет, добром все это не кончится, помяни
мое слово...
...Что есть грех? Злые поступки совершаются добровольно.
Это очевидно. Настолько очевидно, что даже как-то не по себе
делается.
А вот добрые?..
Да, я стояла с Белзой в очереди. Какое-то кафе, "Лакомка"
или "Сластена", не помню. Он обожал пирожные с кремом и
обжирался ими. А сам тощий, как дрань, из какой лапти плетут. И
я громко сказала про злые поступки. А какая-то женщина, что
стояла перед нами и, видно, слушала разговор - ну да, я так
раздухарилась, что вся "Сластена", небось, слышала! - она
повернулась и в упор спросила: "А добрые?"
Добрые поступки чаще всего совершаются из-под палки.
Хотела бы я знать, почему...
- ...Разве мы с отцом так тебя растили? Мы ли не отдавали
последнее, только бы поступила в институт, только бы выучилась,
вышла в люди. Я вот неграмотная, всю жизнь маюсь, все для
дочери, для кровинушки. Отблагодарила, спасибо...
- Скучно, мам. Помолчала бы.
- Вот как она с матерью разговаривает!
Всплеск рук, покрасневших от работы, распухших -
обручальное кольцо так и въелось в безымянный палец. Ох и тяжел
удар мясистой натруженной кисти, если по материнскому праву
вздумает проучить дочь по щекам!
- Это так она с родной матерью разговаривает! Постыдилась
бы, ведь из института выгнали, замуж никто не берет - еще бы,
кому нужна такая, рук об работу марать не хочет, все стишки
царапает...
- Да скучно же.
- Скучно ей!.. - И со слезами: - Скучно ей, видите ли...
Дверь захлопнулась. За дверью исчезли и мать, и летний
фартук, и запах жареной картошки. У колодца на снегу стоит
Мария без шапки, волосы черными прядями по плечам, ведро
утопила. И закрытой двери говорит Мария:
- Господи, как я люблю тебя, мама. Как я люблю тебя.
Первое, что сделала, возвратившись в город, - позвонила
Белзе. Трубку сняла Асенефа. Вежливость выдавила из Марии
слова, точно зубную пасту из старого тюбика:
- Как дела, Аснейт?
Египтянка ответила:
- Помаленьку. Сестра из Кадуя на днях приезжает.
- Манька-то?
- Это ты - Манька, - процедила Асенефа. - А она - Манефа.
Мария легкомысленно отмахнулась.
