- Да, я и забыла. У вас же полдеревни все Манефы...
Асенефа помолчала немного. Потом - из той же выморочной
вежливости - спросила:
- Ну, а ты как?
Зачастила, тараторка:
- Представляешь, моя мать, вот сумасшедшая баба, потащила
меня на дачу. Курятник свой укреплять. Я говорю: работяг наняли,
деньги дадены, чего еще укреплять-то? Нет, говорит, надо
проследить, сейчас халтурщиков и обманщиков много.
- И правильно, - сухо сказала Асенефа. Одобрила матери
марииной поступок. - Народ нынче жулье, за всеми глаз нужен.
За один голос только удавить бы египтянку. Как вату жует.
- В общем, три дня проторчали на холоде, форменный
колотун. Кроме сосен ничего не видали. А я ведро в колодце
утопила, - похвалилась Мария. Больше ведь все равно говорить не о
чем. Асенефа молчит, слушает. - Ух, мать и ругалась. Ей теперь на
месяц разговору хватит. Зато съехали в тот же день, воды-то не
достать. Ведро вот новое покупать придется...
Поговорили достаточно, чтобы к главному перейти. Мария
ждала этой секунды с радостным нетерпением, Асенефа - со
злорадством.
- А Белза дома?
- Дома, - мстительным каким-то тоном сказала Асенефа.
Мария помялась немного.
- Можно его?..
- Нельзя.
Как отрубила.
Все, мой он теперь. Ради этого стоило и Белзу потерять.
- Почему же? - спросила Мария.
Скандала, сучка, хочешь. Чтобы из-за мужика я тебе в рожу
вцепилась - вот чего ты хочешь. А не будет тебе никакого
скандала. А будет тебе по грудям и в поддых.
- Он мертв, - сказала Асенефа. - Умер Белза.
Чугунной гирей в грудь Марии ударили эти слова. Она
поверила сразу. Ничего не сказала, аккуратно положила трубку на
рычаг.
И Асенефа трубку положила. Стояла возле телефона и
улыбалась.
...На ко-го ты ме-ня по-ки-и...
Со стены мутно глядел огнем осиянный лик Джима Моррисона.
Слушал мариин вой.
Не одобрял.
Утопая в снегу, идет Марта по городу. Белобрыса Марта,
коренаста Марта, обременена сыном Марта. От первой любви, в
семнадцать лет рожденный, скоро догонит в росте непутевую свою,
юную свою мать.
Утром ей Мария позвонила, стучала зубами о телефонную
трубку, рыдала, насилу разобрать, чего хотела. А разобрав, так и
обмерла. Умер. Ее, Марты, нелегкой жизни утешение.
А она сильная женщина. До чего губительно это для бабы
- сильной быть.
Повесила трубку, не стала Марию утешать - что без толку
время тратить. Найдется кому Марию утешить. Ей, Марте, перво-
наперво надо не сопли этой бляди вытирать. Перво-наперво денег
достать надо. Похороны - вещь дорогая.
Ну, кольцо обручальное, от матери досталось. Марте не
пригодится, не выйдет замуж Марта, некогда ей - работа да
ребенок всю ее съели, все косточки обглодали. Дубленка еще есть
хорошая, из гуманитарной помощи. Продать. Все равно Марте мала,
сыну велика, да и покрой девичий. Но на все время надо.
А тело, Мария сказала, так у Асенефы и лежит. Стервятницей
сидит египтянка над Белзой, даже в морг отдать не хочет. Так и
разложится ведь Белза в постели, глядишь, и хоронить будет
нечего.
Да и какая Асенефа египтянка? Только и древнего в ней, что
имя. Разве ж знала простая вологодская бабушка, когда понесла
внучку регистрировать (родителям некогда было, родители лес
валили, деньги зарабатывали, а леса в Кадуе знатнейшие, знатнее
ливанских кедров), разве ведала простодушная старушка, выбирая
девочке из православных святцев имя, что оно означает
"посвященная Нейт"?
Нейт - ночь.
Вошла, распростерла руки, перья черные свесились с локтей
и плеч до пола, тщательно намытого хозяйственной Асенефой.
Прекрасна ликом Ночь, печальна, безжалостна Ночь.
- Встань, моя жрица, моя посвященная, ответь: кто здесь лежит
перед тобой на постели, точно спит безмятежно?
- Это мой муж, мой возлюбленный, мой брат.
- Кто смотрит на меня из-за закопченной вентиляцинной
решетки, точно из застенка? Кто пылающим взглядом продирается
сквозь жирные лохмотья пыли?
- Это христианский боженька глядит на нас с тобой, Нейт,
звездная моя, оперенная моя, крылатая ночь, это его лицо за
решеткой озарено рассветом, ибо там, где решетка, - восток...
...Да святится имя Твое... И это правильно, здесь я согласна.
За то, что всему дано свое имя и для каждого поступка есть
название и всякому чувству приготовлено свое слово. А слово само
по себе божественно и является Богом...
Вот когда Юсуф, муж Асенеф, пытался из Египта написать
письмо своему отцу Якубу, он неизменно начинал с того, что
восхвалял Бога. Благочестив, стало быть, был Юсуф. И имя Бога
сжималось до первой буквы, а буква свивалась в точку - и что
больше этой точки мог сказать Юсуф своему отцу о мире и о себе
в этом мире? Ибо в одной этой точке содержались сведения обо
всем, что дано только знать человеку... Так открылась истина
слова Юсуфу, женатому на Асенеф. На Аснейт. Ибо таково мое
имя, господи. Имя той, что пытается охватить мыслями вечную
сияющую точку, в которой заключен Бог...
И как же восславить мне тебя, если...
...Черт, опять телефон, и когда только эти бляди угомонятся...
Хоть и темных языческих верований держалась Марта, а Белзу
решила почтить по вере его. Белза же, отслуживший Оракулу
Феба-Аполлона пятнадцать лет, перевалив за сороковой год жизни,
стал склоняться в сторону христианства, которое в последние годы
неожиданно начало набирать силу в Вавилоне.
Вот и вошла Марта в лес колонн христианского храма, на
дверь черную с золотым крестом наткнулась, как на неодолимую
преграду, - закрыт был храм. Справа же и слева от двери двумя
неподвижными сфинксами, двумя Анубисами сидели нищие. Оба
средних лет, не старше пятидесяти. Мужчина - скособоченный, с
рыжей всклокоченной бородкой. Баба - в сером толстом платке,
волос не видать, лицо круглое, глаза черные, цыганские. Застыли
просящие подаяние, как неживые, - безмолвные стражи закрытой
двери, крестом запечатанной. Кто же им подаст, если храм пуст?
Для чего сидят?
- А что, закрыто? - зачем-то спросила Марта, хотя и без того
было понятно.
Нищие продолжали безжизненно глядеть в одну точку. Марта
порылась в карманах, выдала каждому весьма умеренную, хотя и
не совсем скупую милостыню. Цену деньгам Марта знала,
поскольку сама зарабатывала, потому и одарила нищих,
сообразуясь с полезностью получателей. Те взяли с охотой.
Теплыми оказались их руки, несмотря на морозец, хоть и грубыми
на ощупь. И сразу ожили. Как автоматы, если в них опустить
монетку. Бойко замахали крестами, забормотали "дай Бог
здоровьичка, дай-то Бог здоровьичка".
- Вы вот что, - строго сказала им Марта. И они с готовностью
замолчали, подались вперед, готовые слушать. - Здоровьичко-то
уже не понадобится. Молитесь за упокой души. Только как следует
молитесь, поняли?
- Умер кто? - спросила нищенка, вздрогнув.
Марта кивнула.
- Близкий, что ль?
Марта опять кивнула.
- Ой, горе-то какое, горе! - залопотала нищенка. - Ох, горе!..
Молодой был-то?
И черные глаза пытливо и страдальчески остановились на лице
Марты.
И снова кивнула Марта.
- Горе-то, - вздохнула нищенка.
И снова застыла в сфинксовой неподвижности.
...Да и женился он на этой стерве египтянке, только на имя и
польстившись...
Смерть и Белза. Никогда прежде в мыслях Мария не связывала
их, хотя и знала, что Белза умрет раньше нее. Все-таки старше он
на одиннадцать лет. Они познакомились перед новым годом, только
в каком же году?
- Маша, сходи за хлебом.
- Сейчас.
Белза сам, через какого-то дальнего знакомого, пятнадцатая
вода на чужом киселе, теперь уже прочно забытого, попросил
устроить их встречу. Слушал рассказы о Марии, два месяца
слушал, облизывался, интриги плел, чтобы свели с нею. Девушка,
нелепая и прекрасная, пишет стихи, никак не может их напечатать
- и не сможет никогда, потому что нелепа и прекрасна! - где-то
бродит по Вавилону, мимо Белзы, не дается в руки...
"Мария, я, кажется, нашел тебе издателя". - "Не может быть.
Никогда и никто не найдет мне издателя. Все находят для меня
только ебарей. И половина этих ебарей на самом деле импотенты,
это они комплексы так избывают, психоанализом занимаются сами
с собой, перенатальные матрицы изживают, в задницу им хуй!" -
"Да нет же, Мария, этот, кажется, настоящий..."
Он и оказался - настоящим. Во всяком случае во всем, что
касалось эрекции. А насчет всего остального, включая и
обещанные публикации в толстых журналах, разумеется, херня. Что
и требовалось доказать.
Предновогодним вечером, в мишурной и пестрой толпе,
пропустив мимо целое стадо Санта-Клаусов, на условленном месте
в переходе метро Мария ждет. О месте и времени договаривались
долго, раза три или четыре созванивались, ибо Мария вечно
путается в пространстве, вечно она в заблудившемся состоянии. А
он опоздал. Она чуть с ума не сошла - вдруг все-таки заплутала и
не там ждет!
Сволочь, наглец. Вывалился откуда-то из синевы пасмурной
ночи, расцвеченной гирляндами огней, капюшон со светловолосой
головы сбросил, открыл узкое лицо с очень светлыми зеленоватыми
глазами.
И в эти ясные глаза, в этот летний крыжовник, Мария
выпалила единым духом: "Для того и дождалась, чтобы послать на
хуй, если даже вовремя прийти не можешь, то какой с тебя прок,
издатель нашелся..."
- Маша, сходи за хлебом.
- Сейчас.
- Деньги в коробке у телевизора.
- Хорошо.
Быстрым движением - скорее, пока не ушла, не улетела,
удерживает за плечо. "Вы торопитесь?" - "А ты как думал? что я
новый год тут буду встречать? В метрополитене?" Последнее слово
процедила с особенным удовольствием.
"Дайте хотя бы стихи".
Со всем презрением, какое сумела в себе наскрести по
сусекам, Мария бросила: "Неужели ты думаешь, что я сразу так
вот неизвестно кому принесу свои стихи?.."
Стихи лежали в сумочке, отпечатанные в разное время на
разных машинках, по большей части очень плохих. И он, похоже,
очень хорошо знал об этом.
"По крайней мере, позвольте вас проводить".
И чтобы совсем уж идиоткой не выглядеть, взяла его под руку
- снизошла. "Хрен с тобой, провожай, коли делать нечего..."
- Маша, ты еще не ушла?
- Сейчас.
- Не сейчас, а сию минуту!
Итак, Белза мертв. Никогда не думала, что не встретит больше
этот удивленно-радостный взгляд крыжовенных глаз.
Снят запрет на слово, ибо проникло оно в мысли, и каждый
час жизни им окрашен.
Снят запрет на слово, ибо когда мы говорим: "обедать, спать",
думаем: "смерть, смерть".
- Маша!
Звонок в дверь, Асенефа отворила сразу. На пороге молодой
человек в строгом черном костюме, лицо омрачено
профессионально-кислым выражением. На него глянула из
саркофага черного вдовьего одеяния Асенефа - остренькая,
поджарая, взгляд цепкий.
- Соболезную, - скороговоркой начал он прямо с порога. - Я
агент из похоронного...
- Проходите.
Оценив деловитую повадку женщины, агент вздохнул с
видимым облегчением, извлек из тощего портфеля, тоже черного,
блокнот с бланками заказов и два листа истасканной фиолетовой
копирки.
- Куда?
- Лучше на кухню.
Да уж, лучше на кухню. Потому как в спальне третий день
спит мой Белза. И незачем ему разговоры наши слушать.
Агент удобно устроился за обеденным столом. Крошки
тщательно стерты, кругом стерильная вдовья чистота, от которой
выть хочется живому человеку. Разложился со всем своим
бюрократическим барахлом.
- Хоронить будете или кремировать?
- Хоронить.
Агент проложил копиркой три экземпляра бланка заказа,
прилежно начал строчить, время от времени задавая вопросы.
- Покрывало: кружевное, гардинное, простого полотна,
простого с рюшами?
- Кружевное. С рюшами.
- Подушка тоже кружевная? Рекомендую простого полотна,
