и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федо-
рович некоторое время поупирался, потом все подписал.
- Говорю же: я человек слабохарактерный!..
Однажды он вернулся с допроса смущенный; ходил по камере,
хмыкал, посмеивался. Рассказал: на допросе присутствовала ба-
ба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания
и попросила:
- Калашников, объясните. Ну, хотели дождаться немцев... Это
мерзость, но допустим, у вас были какие-то причины. Но почему в
гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у
немцев не нашлось бы для вас другой работы? Кроме гестапо?
Иван Федорович хотел было сказать наивной прокурорше, что все
это липа, что не собирался он у немцев оставаться, это его следо-
ватель сочинил. Но потом подумал: опять все сначала? Опять карцер,
опять материть будут, опять без передачи?.. И сказал:
- Не, я в гестапо.
О Калашникове я вспоминаю безо всякой обиды, а только с жа-
лостью. А вот с Марком Коганом ("подпольная кличка Моня") сидел
провокатор совсем другого типа, обрусевший мадьяр по фамилии Фар-
каш. Этот старался навести разговор на политические темы, выспра-
- 50 -
шивал у Моньки, удалось ли ему утаить что-нибудь от следователей.
И Марк - будущий юрист! - сам устроил маленькую провокацию.
Рассказал наседке, что в ожидании ареста спрятал две антисоветские
книжки в настенных часах у себя дома; во время обыска их не нашли.
На следующем же допросе следователь завел разговор об антисо-
ветской литературе. Моня стоял на своем: никакой такой литературы
не имел (что было истинной правдой). И тогда следователь заорал -
с торжеством:
- А если мы тебе, блядь Коган, покажем книжечки, которые ты в
часах спрятал?
- Это вам Фаркаш рассказал? Но, понимаете, нету у нас дома
настенных часов...
Когда он вернулся с допроса, Фаркаша на месте уже не было:
срочно перевели в другую камеру - к Юлику Дунскому.
Наседок вообще часто переселяли из камеры в камеру, чтобы
расширить фронт работы. К Когану подсадили другого, инженера Бо-
риса Николаевича Аленцева. Этот очень смешно сам себя расшифровал,
когда я с ним встретился уже в пересыльной тюрьме на Красной
Пресне, откуда уходили этапы в лагеря.
Аленцев и там занялся полезной деятельностью: предложил -
просто, чтоб коротать вечера! - устроить в камере нечто вроде
дискуссионного клуба. Там по очереди можно было бы выступать с
сообщениями на тему, скажем, "мои политические взгляды". Это пред-
ложение не прошло.
Ко мне он липнул потому, что, по его словам, много слышал на
Лубянке про наше дело. Я сросил, не сидел ли он с кем-нибудь из
наших ребят; Аленцев ответил, что к сожалению, нет. "Лжецу - цити-
рует кого-то Джек Лондон - надо иметь хорошую память". Провокатору
- 51 -
тоже: недели через две, в разговоре с Аленцевым я упомянул о том,
что Коган очень хорошо читает стихи и прозу - в школьные годы по-
лучал призы на районных конкурсах.
- Коган?! - возмутился Аленцев. - Ну что вы! Он читает теат-
рально, с ложным пафосом. Вот Юра Михайлов - тот читает действи-
тельно хорошо.
Спорить я не стал, но про себя отметил: наврал ведь, что ни с
кем из моих однодельцев не сидел! Сидел по крайней мере с двумя.
Понятно: человек опасный.
Когда 10 лет спустя (опять этот Дюма!) мы с Аленцевым встре-
тились снова - в Инте, на вечном поселении - всех знакомых предуп-
редили: Аленцев стукач! Думаю, он об этом узнал и, выждав время,
отомстил по-своему: написал в местную газетку разгромную рецензию
на наш с Юлием фильм "Жили-были старик со старухой" (натурные
съемки проводились в Инте). Из этого явствует - так же, как из его
оценки исполнительского дарования Когана и Михайлова - что худо-
жественное чутье у Аленцева было. Правда, наш фильм он ругал не за
антихудожественность, а за то, что в нем опорочена советская
действительность. Даже возмущался: и такую плохую картину повезут
в Канны, на фестиваль?..*)
Но вернемся в 1944 год, на Лубянку. Возможно, кому-то пока-
жется страннным и нелепым, что в тюрьме, да еще в мучительный пе-
риод следствия, в камерах читали друг другу стихи, вели разговоры
об искусстве. Но, господи, нельзя же было думать и говорить только
о том, что нас ждет! Так и с ума сойти недолго... Вспоминали весе-
лые истории; даже в тюремной жизни отыскивали смешное.
Так, из камеры в камеру путешествовала байка об осрамившемся
немецком парашютисте. Собственно, он был не немец, а русский - по-
- 52 -
пал в плен, пошел к немцам на службу и, окончив разведшколу, сбро-
шен был с парашютом под Москвой. Немецкие учителя во всех подроб-
ностях расписывали, каким пыткам будут подвергать его на Лубянке,
если арестуют - лучше живым не попадаться! А он попался, нарушил
инструкцию. (Не в первый раз: ведь и к немцам в плен тоже не веле-
но было сдаваться живым). Парень был молодой, впечатлительный и
трусоватый. Попав на Лубянку, он с первой минуты стал ждать обе-
щанных мучений.
Постригли наголо, повели в какую-то комнатенку и приказали
положить обе руки на высокую тумбочку. Понятно - будут иголки за-
гонять под ногти... Но ему только намазали кончики пальцев черной
краской и сняли отпечатки. Это называлось "сыграть на рояле" (ва-
риант: "сыграть на комоде"). У парня отлегло от сердца. Но сразу
же его повели в соседнюю комнату, где стояло кресло, обитое каки-
ми-то полосками жести, с железными подлокотниками. И кругом - про-
вода, множество проводов. Электрический стул, ясное дело! Парашю-
тист сел на краешек кресла, стараясь не коснуться железа ягодицами
и затылком. Но чекист в синем халате - палач, надо полагать, -
грубо ткнул его ладонью в лоб, прижав затылок к подголовнику, с
треском вспыхнул нестерпимо яркий свет - и парень со страху обка-
кался: медвежья болезнь. Сфотографировав его в профиль и анфас и
не дав сменить портки, надзиратели повели его в общую камеру - от-
куда эта история пошла гулять по тюрьме... Тоже развлечение.
Развлекались мы и таким способом: когда в камеру приводили
новичка, растерянного и напуганного, старожилы приступали к доп-
росу. Если это был колхозник, его спрашивали строгим следова-
тельским голосом:
- Говорил, что в царское время коза давала больше молока, чем
- 53 -
колхозная корова?
А городскому интеллигенту вопрос задавался другой:
- Значит, утверждали, что якобы в Верховном Совете одни пеш-
ки?
Новенькие жалобно улыбались в ответ, не понимали: откуда мы
знаем? А чего тут не понять: ведь все без исключения дела по
ст.58, п.10 были похожи как однояйцовые близнецы.
В начале 44-го года десятый пункт был самым ходовым на Лу-
бянке. "Изменники родины" только-только начинали поступать к нам
- из немецкого плена (58.1б) и с оккупированной территории
(58.1а). Обгадившийся парашютист был первым, вторым - бургомистр
Сталиногорска. Тоже по-своему анекдотическая - вернее, трагикоми-
ческая - фигура.
До войны он в своем Сталиногорске заведовал сберкассой. Потом
его разжаловали в рядовые, т.е. в контролеры, а на его место
прислали "партейного". Этого он простить советской власти не мог.
Жена разделяла его обиду, и когда город заняли немцы, посоветова-
ла:
- Иди к ним, проси должность.
- Может, погодить, осмотреться?
- Пока будешь годить, все хорошие места разберут.
И он пошел, рассказал свою историю, и его назначили бурго-
мистром. Но царствовать ему пришлось недолго: через несколько дней
фашистов выбили из Сталиногорска, а бургомистра препроводили на
Лубянку.
- Раз в жизни послушался бабы - и вот, на тебе! - сокрушался
он.
Особого сочувствия его история у нас не вызвала: быстрая вош-
- 54 -
ка первая на ноготь попадает, сказал Калашников. А с другой сторо-
ны, я верю, что никаких злодейств за ним не числилось; верю и его
рассказу о том, как он мирил поцапавшихся из-за ерунды соседок,
которые - порознь, конечно - пришли к нему с доносом друг на друж-
ку: у одной был зять еврей, у другой муж политрук, на фронте.
И внешне он мне нравился - смуглый, красивый, в волосах седи-
на. Думаю, что уже там, в первой из моих тюрем, рождалась та спе-
цифическая лагерная терпимость, без которой лопоухому московскому
пареньку трудно было бы прожить десять лет среди людей из совсем
другого мира - бандеровцев, литовских "бандитов" - т.е. парти-
зан-националистов, власовцев... Со временем я понял, что разница
между нами не так уж велика; а главное, нас объединяло в зековское
братство сознание незаслуженности свалившейся на всех беды - нево-
ли.
Как-то раз, уже в Минлаге, на Инте, я подсмотрел прямо-таки
символическую картинку. Разговаривали два зека. На одном была
красноармейская гимнастерка с темной невыцветшей полоской на месте
орденской планки, на другом - серозеленый немецкий китель. У обоих
отсутствовала ампутированная правая рука, и, сидя рядышком на на-
рах, они обменивались своими ощущениями:
- Ты ее как чувствуешь? Она как будто есть, но скрюченная?
- Да, да, - кивал немец.
- И мурашки по ней, будто локтем стукнулся. Вроде как ток
электрический.
Немец радостно подтверждал:
- Да, да!
И никому из них не приходило в голову, что, может, это его
пуля искалечила другого. Общее несчастье - увечье и лагерь - под-
ружило их.
- 55 -
Тюремные будни - а в тюрьме праздников нет, если не считать
праздником день, когда не вызывали на допрос - монотонны и тоскли-
вы. Для людей со слабой психикой просто непереносимы: случалось,
такие сходили с ума. В нашей камере этого не было, а вот в сосед-
ней кто-то повредился в уме и все время выкрикивал одну и ту же
фразу:
- Все попы работники кровавого энкеведэ!
Крик этот разносился по всему этажу. Слышно было, как бегут
по коридору надзиратели; с грохотом и лязгом открывалась дверь,
доносились уговаривающие голоса, какая-то возня - и на некоторое
время вопли прекращались. А потом опять раздавалось:
- Все попы! Все попы работники кровавого энкеведэ!..
Думаю, всем тогдашним постояльцам Малой Лубянки запомнился
этот жуткий надрывный крик. Так же, как и надписи, выцарапанные на
стенах уборной, боксов и карцера. Одна, повторявшаяся чаще других,
прямо-таки кричала: "Не верь им, Ивка! Ивка, не верь им!"
Вертухаи соскребали и затирали эти тюремные граффити, но на-
завтра надпись возникала снова:
- Не верь им, Ивка!
Не знаю, кого звали Ивка. Может быть, какого-то Ивана? Но мне
почему-то представлялось, что это ласковое прозвище девушки. Ее
посадили из-за возлюбленного - как Нинку из-за меня - и теперь он
сигналит ей:
- Ивка моя, не верь следователям! Они врут! Я ничего не гово-
рил!
Кто-то из своих увидит, передаст...
- 56 -
А одна из надписей адресовалась не знаю кому и от кого:
"Doctor Victor from Iran".
Каждое утро мы отправлялись "на оправку" - в уборную и умы-
валку. Впереди шествовали двое, неся за ручки трехведерную "пара-
шу" - бачок, заменявший в камере писсуар.**) Остальные гуськом шли
за ними, внимательно оглядывая стены в надежде встретить знакомое
