иногда выпивали. Сулимов уже успел повоевать и вернулся домой по
- 22 -
ранению: сильно хромал, ходил с палочкой. Он был женат на своей
однокласснице Лене Бубновой, дочери старого большевика, наркома
просвещения. И Володькиного, и Леночкиного отца расстреляли в
37-м. В наших разговорах мы, естественно, касались и этой темы.
Причем Володя был уверен, что их отцов расстреляли зазря, а Лена,
идейная комсомолка, не соглашалась:
- Володя, - говорила она. - Ведь мы с тобой не все знаем.
Что-то, наверно, было!
Леночкина верноподданность не спасла ее от ареста. Знакомство
с этой парой и сыграло главную роль в нашем деле.
Меня часто спрашивают: а кто настучал на вас? Никто. Этого не
требовалось.
Разговоры в Володиной квартире подслушивались; за стенкой жи-
ло чекистское семейство, Сулимовых "уплотнили" после ареста отца.
Узнали мы об этом уже на Лубянке, при довольно смешных обстоятель-
ствах.
На одном из первых допросов у Юлика стали выпытывать, что он
вез в армию в своем рюкзаке. Он перечислил: еду, белье, книжки...
- А еще? - И следователь предъявил ему запись разговора:
Бубнова: "Юлик, не дай бог, ударится обо что-нибудь.
Представляешь, что будет?!"
Дунский: "Не бойся, я обложил мягким".
Бубнова: "Нет, это опасно. Обернем бумагой и вложим в шерстя-
ной носок".
- Ну, теперь вспомнил?.. Говори, что у тебя там было?! - на-
жимал следователь. И Юлик, действительно, вспомнил: это была не
бомба, не граната - стеклянный флакон с жидким мылом, которое Лена
дала ему в дорогу.
- 23 -
Не знаю, подслушивал ли кто-нибудь нашу болтовню в квартире у
меня: для этого и микрофон не потребовался бы, одна из стенок была
фанерной. Но их интересовали в первую очередь дети врагов народа,
Бубнова и Сулимов.
Много лет спустя мы с Юлием выстроили целую теорию - думаю,
очень близкую к истине.
Когда окончилась гражданская война, все комиссары слезли с
коней, отстегнули от ремней маузеры и всерьез занялись половой
жизнью. Поэтому у всех у них первые дети родились в двадцать пер-
вом - двадцать втором году. В тридцать седьмом родителей - почти
всех - посадили, а самых видных и расстреляли. Дети были тогда
школьниками, с ними не связывались. Но к концу войны они повзрос-
лели, и кому-то на Лубянке пришла в голову счастливая мысль: пу-
гать Сталина новой опасностью. "Конечно, товарищ Сталин, вы пра-
вильно сказали: сын за отца не отвечает. Но, с другой стороны, яб-
лочко от яблони далеко не упадет. Волчата выросли, отрастили зубы
и теперь хотят мстить за отцов. Собрали вокруг себя антисоветски
настроенную молодежь и готовят террористические акты. Но мы, че-
кисты, начеку! Часть молодежных террористических групп уже обезв-
режена, доберемся и до остальных. Спите спокойно, товарищ Сталин!"
Так появились на свет дела, в которых фигурировали громкие
фамилии: Бубнова, Сулимов... А в соседних кабинетах - Якир, Туха-
чевская, Уборевич, Ломинадзе... и т.д., и т.п.
Оставалось только в каждом из этих липовых дел досочинить не-
которые детали.
Наше "дело" выглядело так: Сулимов поручил Гуревичу изучить
правительственную трассу. (Шурик Гуревич, студент-медик, ездил
практикантом на машине скорой помощи - иногда и по Арбату). Фриду
- 24 -
велено было притвориться влюбленным и ухаживать за Ермаковой, ко-
торая жила на Арбате. Сам Сулимов, помреж на мосфильмовской карти-
не "Иван Никулин, русский матрос", брался принести со студии гра-
наты, а Сухов - пулемет, который он снимет с подбитого под Москвой
немецкого бомбардировщика. Личную готовность совершить теракт вы-
ражал Дунский; ему Сулимов доверил обстрелять из окна в квартире
Ермаковой машину Сталина, когда тот поедет на дачу. Или бросить
гранату.
Весь этот бред следовало оформить по всем правилам протокола-
ми, подтвердить очными ставками и собственноручными показаниями.
Поначалу мы пытались взывать к логике: бросить в проезжающий
автомобиль гранату? Но ведь Нина жила на шестом этаже!
Наша наивность удивляла их. Нам разъяснили:
- Бросать-то не вверх, а вниз.
- Но ведь машина Сталина, наверно, бронированная?
- Да. Но на крыше каждого лимузина есть незащищенное место.
Действительно, вспоминали мы: есть на крыше "зиса-101" прямо-
угольничек, покрытый чем-то вроде кожимита. Это мы знали.
А о том, чего не знали, нам любезно сообщали следователи.
Так, от них мы узнали, что мысль совершить терракт против главы
правительства и партии возникла у нас, когда услышали, что генера-
ла Ватутина убили террористы. (Правда, услышали мы об этом только
на Лубянке).
Любопытно, что фамилия Сталин не должна была фигурировать в
протоколах, была запретной - как имя еврейского бога. И также за-
менялась иносказанием: "глава правительства и партии". Или же де-
лался пропуск в тексте, словно опускалось нечто непечатное: "кле-
ветали на ............, утверждая, что якобы ............" и т.д.
- 25 -
Почему, для чего? До сих пор не нахожу разгадки. Возможно, маши-
нистки, перепечатывавшие протоколы, не должны были даже подозре-
вать, что такая кощунственная мысль может прийти кому-то в голову.
Надо сказать, что с легкостью признавшись в разговорах, кото-
рые обеспечили нам срок по ст.58-10, ч.П (антисоветская агитация
во время войны) и - 11 (участие в антисоветской группе или органи-
зации), все мы начали упираться, когда дело дошло до пункта 8 че-
рез 17 - соучастие в террористической деятельности. Это уж была
такая белиберда, что мы не сразу поверили в серьезность обвинения.
А когда поверили, многие испугались: ведь за это наверняка
расстреляют! В расстрел я почему-то не верил - но и не сомневался,
что дадут 10 лет. Признаваться же в том, о чем не только не гово-
рили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подт-
вердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты
восхитился бы: "Вот, были ведь отважные молодые ребята, готовые
рискнуть жизнью!.." (Я такое читал). Возможно, где-то и были - но
не мы. И мы не сознавались.
Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня поп-
робовали дожать бессонницей.
Делалось это так. По сигналу отбой я начинал стаскивать са-
пог, но в этот момент открывалась "кормушка" - оконце в двери моей
одиночки - и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это зна-
чило "на допрос"; еще одно проявление бессмысленной лубянской
конспирации). Меня приводили на допрос к Макарову и начиналась
обычная бодяга:
- Ну, Фрид, будем давать показания?
- Я вам все рассказал.
- Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи.
- 26 -
- Все, что было, вы уже знаете.
- Ну, подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гу-
манист?
- Знаю. "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не
враг.
- Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика!
- Конечно. Это как помидор: сорвали зеленый, в темном месте
дозревает.
- Поменьше умничай. Кто кого сгребет, тот того и у-у... Зна-
ешь, как там дальше?
Я знал. Отвечал без радости:
- Ну вы, вы меня сгребли.
- А следовательно?! - веселился Макаров. - Колись, Фрид! (Или
для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали!
И так далее, до бесконечности - вернее, до утра. Он еще успе-
вал почитать газету, поговорить с женой по телефону - вполголоса и
в основном междометиями, выпить свой несладкий чай. А под конец,
глянув на часы, отпускал меня:
- Иди пока. И думай, думай.
Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог - но до второго де-
ло не доходило; надзиратель объявлял:
- Подъем!
Это значило, что весь день я должен был сидеть на узкой кой-
ке, не прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз. Днем спать
не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в
глазок - "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду
глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка:
- Не спитя! Не спитя!
- 27 -
Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой
Лубянке особенно не разгуляешься: узкая келья в подвале или полу-
подвале, от двери до стены два метра двадцать, расстояние между
койкой и боковой стенкой сантиметров пятьдесят. Окна нет вовсе,
неярко горит лампочка за решеткой над дверью - тоже заключенная...
На душе погано.
Так проходил день. Дождавшись команды "отбой", я стаскивал
сапог - и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос,
Макарка спрашивал, не готов ли я дать чистосердечные показания,
советовал телиться - и так до следующего утра.
На третий день я забеспокоился. И тут судьба дала мне мой
шанс - в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, каме-
ры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю
щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос: "Клопы есть?" - и спе-
шил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях
с арестантами.
Прежде, чем врач выскочил в коридор, я успел проговорить:
- У меня температура.
Он сунул мне градусник и вышел. Дверь одиночки захлопнулась.
Вспомнив опыт школьных лет, я незаметно нащелкал температуру -
ногтем по головке градусника. Врач вернулся, посмотрел на термо-
метр: 37,7 (набивать больше я остерегся). И позволил мне лежать
два часа.
На мою удачу - может быть, из-за незначительности послабления
- следователю об этом не доложили. А полагалось бы. Потому что за
два часа я отлично высыпался. Приходил на допрос и чуть не валился
со стула, симулируя крайнее изнеможение - но подписывать протокол
о террористических намерениях все равно отказывался.
- 28 -
Теперь уже забеспокоился Макарка.
- А ну, сними очки, Фрид! Ты сидя спишь.
- Не сплю. - Я снимал очки и смотрел на него широко открытыми
глазами.
На пятый день он сказал:
- Нет, точно, ты спишь. Не может человек не спать пять суток!
- Может. Продержите меня еще дней десять, и я вам что угодно
подпишу. А пока что я в здравом уме и повторяю: никаких разговоров
о терроре мы не вели.
И Макаров отступился. Не думаю, чтоб он пожалел меня. Пожа-
лел себя: надвигались майские праздники и, конечно же, хотелось
погулять два-три дня. А я радовался: перехитрил их! Маленькая, а
победа...
К вопросу о терроре мы с Макаровым вернулись месяца через
полтора. Он показал мне протоколы допросов четырех ребят - вернее,
только их подписи и ответы на вопрос, был ли в присутствии Фрида
разговор о желательности насильственной смерти Сталина.
Уж не знаю, какими способами он и другие следователи выбили
из них нужный ответ, но только все четверо подтвердили: да, такой
разговор был.
- Видишь? - грустно сказал Макарка. - Так чего же упираться?
Ты изобличен полностью, поверят четверым, а не одному. Давай, под-
писывай.
И я смалодушничал, подписал такое же признание. Но странное
дело: после этого я почувствовал даже какое-то облегчение. Теперь
мне было все равно - хуже быть уже не могло. Так же думали и мои
однодельцы.
Легче стало и следователям. Главное признание было получено,
- 29 -
