добного! Чиновник отреагировал так: "Где этот Брест? В Белорус-
сии? Пускай обращается в наше посольство в Минске". Что тут ска-
жешь?.. Бюрократы всех стран, соединяйтесь!..
*****) Лет через семь, уже на свободе, я случайно увидел это
экзотическое имя в каком-то иллюстрированном журнале. Подпись под
фотографией гласила: "Занятия ведет преподаватель физкультуры
57-й московской средней школы Джемс Ахмеди". Значит, и он вернул-
ся? А может, повезло - не успели посадить.
- 84 -
IV. "ЦЕРКОВЬ"
Третья моя тюрьма началась с того же, что и первые две. Всех
нас поодиночке развели по боксам - торопливо, бегом, будто боя-
лись не успеть. И куда спешили, интересно?..
Часа два мы просидели в боксах, пытаясь угадать, есть ли кто
из наших по соседству. Послышался голос Шурика Гуревича: он запел
- опытный конспиратор! - старую солдатскую песню, которую от ко-
го-то узнал Сулимов. Володя научил и нас - а больше нигде я ее не
слышал:
- Ты не плачь, моя красавица, расстаемся мы всего на десять
лет...
Чей-то фальшивый голос - не Юлика ли? - подхватил:
- Проводи меня ты до околицы...
- Помаши, помаши платочком вслед. - Это пропел я. Естествен-
но, сразу же прибежал вертухай, велел замолчать. Но уже ясно бы-
ло: Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь.
Потом дверь моего бокса открылась, вошел офицер в фуражке с
васильковым верхом и протянул мне бумажку:
- Прочтите и распишитесь, что ознакомлены.
Это было постановление ОСО: "За участие в антисоветской мо-
лодежной группе и высказывание террористических намерений в отно-
шении главы советского правительства и партии направить в испра-
вительно-трудовые лагеря сроком на десять лет." Не ручаюсь, что
привожу текст дословно, но помню, что меня тогда еще удивило:
нигде не сказано, "осудить, приговорить". Просто - "направить".
Как в командировку... Вот это удивило, а срок 10 лет - нисколько,
я другого и не ждал.
- 85 -
А Юлик Дунский рассказал мне, когда встретились, что он,
расписавшись, сказал офицеру "спасибо". На что тот, кажется, оби-
делся. А вежливый Юлик и не думал издеваться: просто, дал ему че-
ловек ручку; возвращая ее, Юлик и поблагодарил. За ручку, не за
срок же.
К вечеру меня и остальных развели по камерам. От первой из
бутырских камер у меня в памяти никаких ярких впечатлений не ос-
талось: большая, человек на двадцать, довольно грязная, и с режи-
мом, против Лубянки, очень либеральным. Койки, которые по идее
должны были в вертикальном положении пристегиваться после подъема
к стене, не пристегивались. Можно было весь день валяться на них,
громко разговаривать и петь - это тоже не возбранялось. А про об-
щипанные курильщиками книжки я уже упоминал. Пробыл я там дня
два, ни с кем не успев толком познакомиться, и был переведен в
"церковь". Так назывался пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, ку-
да собирали всех, получивших срока от Особого Совещания, народных
судов и военных трибуналов. До революции это действительно была
тюремная церковь. В связи с требованиями нового времени ее пе-
рестроили, уложили перекрытия и на двух или трех этажах размести-
ли очень просторные камеры.*)
Впрочем, просторными они были по замыслу тюремных архитекто-
ров; а в мое время камеру, рассчитанную на пятьдесят человек, на-
селяло сотни полторы арестантов. Взамен коек были сплошные нары,
но все равно места на всех не хватало, многие спали под нарами,
на полу.
Не успел я хорошенько оглядеться в своем новом узилище, как
дверь с грохотом открылась, и в камеру, к великой моей радости,
запустили Мишку Левина и Лешку Сухова. А чуть погодя - еще троих
- 86 -
моих однодельцев: Юлика, Шурика Гуревича и Рыбца - Виктора Ле-
венштейна.
Завидев его, в углу - самом удобном месте камеры - поднялся
на нарах некто с лихими усами вразлет и радостно заорал:
- Перс! Здорово!.. Иди сюда.
Оказалось, это староста камеры Иван Викторович - вот фамилию
не помню. Знаю только, что он был "вояка", как называли всех ар-
мейских, в большинстве своем побывавших в немецком плену. Иван
Викторович - так его все величали, несмотря на молодость - был
человеком волевым, энергичным и справедливым. Старостой он назна-
чил сам себя, и никто этому не воспротивился.
На Лубянке они с Витькой сидели в одной камере. Там Рыбцу
дали новую кличку, "Перс" - а он и был похож на чернобрового кра-
савца перса с иранских миниатюр (живых-то персов мы и в глаза не
видели). Следователь об этом прозвище не знал - а то бы протоколы
наверняка обогатились еще одной подпольной кличкой: "Рыбец", он
же "Перс"... Бывшие сокамерники обнялись.
- Это твои? - спросил Иван Викторович. - Ребята, вас-то мне
и не хватало. Будете моей полицией?
Мы не поняли, но староста объяснил: он задумал установить в
камере закон фраеров. Кто такие фраера, мы уже знали: не блатные.
Блатных Иван Викторович решил держать в строгой узде, благо их
здесь было мало: наша камера предназначалась для "пятьдесят вось-
мой". Предназначалась, но гарантией это служить не могло: дело в
том, что и вора за побег из лагеря судили за саботаж - по статье
58, пункт 14; эту же статью давали "саморубам", т.е., виновным в
умышленном членовредительстве (по воровскому закону блатным не
положено было работать). А бандит, напавший на милиционера, шел
- 87 -
под суд за террор - ст.58-8.
Чуть отвлекаясь, скажу, что этот наш восьмой пункт был очень
вместительным: Юлик встретил в лагере четырнадцатилетнего дере-
венского мальчика, который стрелял из самопала, заряженного шари-
ком от подшипника, в председателя колхоза - тот несправедливо
обошелся с его матерью. А я на Вологодской пересылке познакомился
с "воякой", который на вопрос, за что ему дали 58-8, хмуро отве-
тил:
- Они написали - за теоретические высказывания против коман-
дира.
Так ему запомнилась стандартная формулировка - "террористи-
ческие высказывания". Он и правда сказал сгоряча взводному:
- Убить, тебя, гада мало..
Словом, среди "террористов" можно было встретить кого угод-
но, от безвредных очкариков до всамделишных бандюг.
В нашей же бутырской камере сидела в основном настоящая
пятьдесят восьмая: "болтуны", они же "язычники" (п.10, антисо-
ветская агитация) "пленники" (п.1-б, измена родине - для воен-
нослужащих) и гражданские изменники родины (п.1-а). К слову ска-
зать, до сих пор не понимаю, почему закрепился в языке этот неле-
пый оборот. Герой родины - это понятно; но не изменник же! Почему
"родины", а не "родине"?.. Но это к делу не относится.
Мы согласились стать полицией Ивана Викторовича, получили
места на щитах, из которых собраны были необъятные нары посреди
камеры - этакий остров, отделенный проливами-проходами от боковых
нар, - и стали нести службу по охране фраерского порядка. Она бы-
ла неприятна, хоть и необременительна - нарушения случались не-
часто. Но об этом чуть погодя. А пока скажу: приглядевшись к но-
- 88 -
вым сокамерникам, мы поняли, что попали в другой, сильно отличав-
шийся от лубянского, мир. Там в основном сидели москвичи, и самым
распространенным преступлением была антисоветская болтовня. А
здесь собрались люди, побывавшие у немцев - кто в плену, кто во
власовской армии, кто просто - или непросто - на оккупированной
территории. Были тут и арестанты со стажем, привезенные из лаге-
рей на переследствие, были осужденные по закону от 7-го августа,
именуемого в просторечии 7/8 - "семь восьмых" ("хищение социа-
листической собственности в особо крупных размерах", кажется так;
это приравнивалось к экономической контрреволюции). Ко всей этой
публике нас тянуло обыкновенное мальчишеское любопытство, а их не
меньше интересовали мы.
О нашем деле слух, если не по всей Руси великой, то по мос-
ковским тюрьмам точно прошел. И то один, то другой подсаживался к
нашему кутку и уважительно спрашивал, понизив голос:
- А правда, что вы хотели бросить бомбу, и усатого - к ебене
матери?
Нет, отвечали мы, не было этого; но нам не очень верили.
На третий день в камере появился Володька Сулимов - наш гла-
варь и идеолог, согласно материалам следствия. Худой, бледный, он
сходу поинтересовался:
- Как вы тут живете? По-блядски, каждый свое жрет или комму-
ной?
- Коммуной, коммуной, - успокоили мы его. Дело в том, что
только он и Юлик Дунский не получали с воли передач: никого из
родных в Москве не было. И оба здорово отощали, особенно Юлик. У
него за этот год прямо-таки атрофировались мышцы. Мы просили его
напрячь бицепс, он напрягал - а там такой же кисель, как и в
- 89 -
расслабленном состоянии.
Но остальным передачи таскали чуть ли не каждый день - здесь
это разрешалось, а родные боялись, что нас вот-вот увезут неиз-
вестно куда. И на общих харчах Володька и Юлик очень быстро отъ-
елись. Не прошло и недели - а Юлик уже дул на пенку, когда ко-
му-нибудь приносили кипяченое молоко: пенку он терпеть не мог,
как большинство человечества (я принадлежу к меньшинству). Такому
быстрому его восстановлению даже трудно было поверить.
В камере сидел пожилой военврач; он говорил уверенно:
- Нет, нет. Вы не понимаете: у Юлия пастозное лицо.
(Признак дистрофии; попросту сказать, Юлик, по мнению докто-
ра, не поправился, а распух от голода.) Доктор тыкал пальцем в
пухлую щеку дистрофика, уверенный, что останется вмятина. А палец
отскакивал, как от мяча.
Этого полковника медицинской службы по закону от 7/8 приго-
ворили к расстрелу: вроде бы он, в должности начальника фронтово-
го госпиталя, совершил многотысячную растрату. Может, и совершил,
не знаю. Но после того, как он провел в камере смертников сорок
семь суток, каждую ночь ожидая вызова на расстрел и обмирая от
ужаса при звуке шагов в коридоре, ему объявили, что он помилован,
а "высшую меру" заменили десятью годами. Это было счастье, конеч-
но. Доктора перевели в общую камеру, и он, попав с того света к
живым людям, говорил, говорил, и не мог наговориться - будто хо-
тел удостовериться, что он тоже живой...
Между прочим, судьба его не была исключительной: в "церкви"
мы встретили еще нескольких смертников, которым заменили смертную
казнь на срок. Всех их почему-то держали под угрозой расстрела
некруглое число дней - 28, 43, 57 - и заменяли "вышку" всегда де-
- 90 -
сятью годами. У нас даже создалось впечатление, что тогда, в со-
рок пятом году, вообще не расстреливали, а всем меняли смертную
казнь на червонец - даже тем, кто не подавал прошения о помилова-
нии: лагеря нуждались в рабочей силе. Может быть, мы ошибались.
На фронте-то, конечно, расстреливали, а вот в тылу - не знаю. Но
точно помню прямо-таки анекдотический случай.
В нашей камере сидело пятеро "парашютистов" - т.е., русских,
согласившихся работать на немцев, прошедших подготовку в тамошних
спецшколах и заброшенных к нам в тыл в качестве диверсантов. Вся
эта пятерка шла по одному делу. Руководителю группы дали "вышку",
двоим по двадцать пять лет и еще двоим по пятнадцать. И вдруг в
камере объявляется приговоренный к расстрелу, и рассказывает, что
