подносить Рагозину карандаши и бегать в магазин за сигаретами. Староста
кружка, личный рагозинский враг, принес влажную от слез рукопись и сам пал
Рагозину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность,
какую ему, видно, не изжить до конца дней своих... Рагозин утешал его как
мог, но результата не добился. Рыдающий староста ушел в ночь, и только
спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за
суицидальную попытку - случайные прохожие буквально выцарапали его из-под
колес товарного состава.
Ночью о романе Рагозина заговорил "вражий голос", правда - не без
своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на советское
книгоиздание.
Все происходящее виделось Рагозину в каком-то сверкающем тумане. Он
жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с
фантастическими, немыслимыми доселе событиями.
- Старик! - звонили ему малознакомые или полузабытые. - Читал,
читал... Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не
изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях... Ты
куда его? В "Новый мир" или "Наш современник"?..
Рагозин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище
определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо
решил: только не в журнал! Урежут, пригладят, кое-где допишут - с ним
такое приключалось... Рагозин был патриотом родного города и,
соответственно, родного издательства, где ни разу еще не публиковался и
даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком
из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков,
зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные,
благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества
Мысли Начертанной...
Телефон тарахтел не умолкая, будто его прохватила какая-то особая
телефонная лихорадка.
- Миша, - услышал Рагозин этот размывшийся в памяти за сотворением
романа, а когда-то любимый, до боли, до сердечной колоты пронизывавший все
его существо голос. - Я прочла. Ты победил. Я глупая, мелкая, недоразвитая
поденка. Я действительно никогда тебя не ценила. Сейчас уже ничего не
вернуть, не исправить, что сказано - то сделано, и все же я хочу, чтобы ты
знал... Ты был прав. Человек не может разделиться сам на себя. Либо он
творец, либо глава семьи. Добытчик, охотник на мамонтов... Как все это
недостойно тебя! Слышишь? Да, многое поругано, многое утрачено, и все
же... Скажи только слово - и я вернусь. Ты меня понял, Миша?..
Рагозин молчал, глотая слезы. У него теперь постоянно глаза были на
мокром месте.
Наиболее невероятное, как правило, накатывало по утрам. - Энск? -
спросила взволнованная телефонистка. - Ответьте Нью-Йорку!
- Какому Нью-Йорку?! - опешил Рагозин спросонья.
- Какому, какому... У нас один Нью-Йорк, столица Америки.
Рагозин не успел возразить, что столицей Америки был другой город,
как в трубке заговорили сразу двое. Один - на невнятном английском, из
которого Рагозин, несмотря на спецшколу, ни хрена не понимал, а другой -
на недурном русском, хотя и со странным, неуловимым акцентом.
- Мистер Рагозин, с вами говорит писатель Артур Хейли. Он только что
прочел ваш роман в компьютерном переводе и сожалеет, что не знает вашего
языка и не разбирает вашего почерка. Вероятно, многое при машинном
переводе было утрачено, хотя в отдельных местах даже компьютер ничего не
смог исказить...
- Как к вам попал мой роман?! - возопил Рагозин, памятуя о каких-то
возможных в этой связи неприятностях.
- О, это отдельный вопрос, который нам не хотелось бы обсуждать по
телефону... Во всяком случае, мы уважаем ваши законы, чтим Всемирную
конвенцию об авторских правах и не собираемся публиковать ваш прекрасный
роман в обход вашего согласия.
- Марвеллес, уандерфул!.. - подтвердил мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли предлагает вам свое содействие в
скорейшем издании вашего прекрасного романа в его, мистера Хейли, переводе
и просит вашего разрешения на переговоры с вашим литературным агентом...
У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы
разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую
тему.
- Спасибо мистеру Хейли, - сказал он. - Но есть загвоздочка... Дело в
том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше
издательство.
- Ф-факед совьет паблишерз!.. - взвыл мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли не понимает, разве ваши издатели еще
не предложили вам достойных условий публикации?
- Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил...
- Мистер Хейли не понимает, чем же занимается ваш литературный
агент...
Рагозин еле отшил настырных империалистов. Подобными звонками "из-за
бугра" ему больше не досаждали. Видимо, мистер Хейли - фамилия была явно
знакомая, хотя Рагозин мог поклясться, что ничего ею подписанного не
читал, - оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального
русского.
"А и в самом деле, чего я тяну?" - подумал Рагозин. Он собрал
душевные силы и, угробив на то всю субботу, сдал скопившиеся на кухне
бутылки из-под минералки и лимонада. Потом снес в закуп кой-какую лежалую
беллетристику и на толчке спустил траченного жучком Пикуля первому
подвернувшемуся книголюбу за червонец. Вырученные деньги он отдал знакомой
машинистке, и та с неохотой приняла его рукопись на перепечатку, посулив
вернуть не раньше, чем через месяц - работой завалили... Однако же спустя
сутки она уже переминалась с ноги на ногу на пороге рагозинской квартиры,
в одной руке держа авоську с пухлыми картонными папками, а в другой комкая
червонцы и рублевки. Ее глаза были увлажнены. Еще не было сказано ни
слова, а Рагозин прослезился тоже. Она отказывалась брать за это
наслаждение деньги, потому что таким не торгуют. Она готова была для
Рагозина на все, и от крайностей ее удерживал только возраст. Она
благодарила его за то чистое, светлое, высокое, к чему он великодушно
позволил ей прикоснуться. Во имя этого она совершила невозможное, почти
подвиг: перепечатала все за одну ночь, побив официальные рекорды
скорописи. Отныне она иначе смотрит на жизнь, роман открыл ей глаза на
себя и на мир, она только что выгнала прочь сожителя-пьяницу, а сразу от
Рагозина идет в детский дом усыновить или, там, удочерить, как получится,
какого-нибудь ребеночка, потому что ее душа переполнена любовью к людям, и
если этой любовью не поделиться, то можно умереть. На месте, от разрыва
души. Она ушла, а Рагозин долго еще стоял на замызганном коврике в
прихожей, в обнимку с авоськой, с дензнаками в кулаке, и тупо глядел на то
место, где только что была эта недавно склочная, вредная и жадная баба. Он
уже совсем ничего не понимал.
Так или иначе, не оставалось более никаких видимых препятствий к
тому, чтобы отнести рукопись в издательство. Рагозин как смог отутюжил
брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил
щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его
детище от всеобщего, планетарного признания.
Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.
В одной из комнат на Рагозина долго и молча смотрели, как на выходца
с того света. Создавалось впечатление, что люди, обитавшие там, не
понимали обращенной к ним речи. Они слушали Рагозина и по-прежнему
бессловесно переглядывались между собой, и в их затравленных взорах
читался один немой вопрос: что этому человеку от нас нужно, почему он
здесь, почему не уйдет и не оставит нас в покое?! Не добившись от
сидельцев в таинственной комнате ни единого связного звукосочетания, кроме
нелепых мычаний и всхрюкиваний, Рагозин потрясенно вышел в коридор и уже
там прочел на дверной табличке надпись: "Бухгалтерия". Постановив для себя
прежде читать надписи, а уж потом травмировать занятых людей глупыми
домогательствами, Рагозин медленно двинулся по устланному ковровой
дорожкой коридору. В некоторых комнатах он вообще не находил никого.
Табличка "Отдел художественной прозы" показалась ему наиболее
притягательной. Он воспрянул духом, расправил плечи, прочистил горло и
потянул за дверную ручку. Но дверь, обитая черным дерматином, не
поддалась. Озадаченный Рагозин подергал еще и только после пятой попытки,
когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку
бумажный листок с корявой почеркушкой: "Отдел закрыт - все ушли на
свеклу".
Это был удар. Рагозин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто
рыба, которую дрессируют жить на суше. Ему хотелось рычать от досады. Но
до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Рагозину вернулась способность
трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился. Во-первых, с
чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями, что
его визит важнее, чем свекла для города, что эта ковровая дорожка
раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и
потому ее не жаль топтать круглогодично, подарят еще? Во-вторых, свекла -
это не навечно, ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и
погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной
кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял никого
дергать свеклу в сорокаградусные морозы, какими славилась зима в Энске.
Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы,
и уж тогда-то Рагозин осчастливит их своим опусом. А в-третьих...
Что там будет в-третьих, Рагозин додумать не успел, ибо за черной
дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На
пороге стояла очень худая, изможденная девушка в бежевом свитере и
затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в
руке пребывала грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор
молча смотрели друг на дружку. Потом девушка переместила взгляд на
рагозинскую авоську, отягощенную двумя экземплярами романа, а Рагозин в
свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему
при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на
подоконниках, на полу - всюду громоздились десятки, сотни, горы картонных
папок. Точно таких же, как и у него в авоське.
- Что у вас? - печально спросила девушка. - Роман, - жалко промямлил
Рагозин.
- "Война и мир"? - осведомилась девушка серьезно. - В четырех книгах?
- В трех, - пробормотал деморализованный Рагозин. - Так, - сказала
девушка и закашлялась.
Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом,
сморкалась и вытирала слезы, Рагозин думал только о том, что он
законченный негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может
быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.
- Вы член литкружка? - спросила девушка задушенным голосом.
- Н-н-да...
- Отзыв есть? - Д-д-нет...
- У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть
обсуждено на литкружке. Впрочем, вы можете пустить все это, - она
крутанула джезвой, повторив ею бесформенные очертания авоськи, -
самотеком. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к
самотеку у нас несколько особое отношение... Что, станете ждать?
Рагозин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение
плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную
