- Лечат. От всего лечат - и от любви, и от ненависти. Память, эмоции
- все поддается регулированию. Можно слегка приглушить. Можно стереть
напрочь. По желанию, разумеется.
До меня вдруг доходит, куда же клонил этот гном.
- Я не хочу!
- Мы же с тобой обсудили альтернативу, - удивляется он. - Либо лететь
в Галактику, жить полнокровно и полезно, либо киснуть дома в окружении
пустых грез.
- Наверное, со своими грезами я бы мог управиться и сам.
- Видели уже, как ты мог...
Мы упираемся в глухую стену, кое-где поросшую седым от старости
мохом.
- Харон, друг мой, - нежным голоском взывает в пространство Стеллан.
- Дома ли вы? - Он косит на меня лукавым глазом и негромко добавляет: -
Конечно, дома, где же ему быть, он отсюда ни ногой.
"Как Шилохвост", - неожиданно вспоминаю я, и снова накатывает волна
приутихшей было тоски.
Вместо ответа часть древней каменной кладки колеблется, словно
отражение в воде, и растворяется, открывая темную щель, ничем не
напоминающую вход в цивилизованное жилище. Однако Стеллан, ни на миг не
выпуская моего рукава, ныряет туда первым. И я, вынужденно пригибаясь,
следую за ним.
Мы попадаем внутрь слабо освещенного и потому лишенного каких-либо
реальных очертаний помещения. Единственный источник света - вытянутое, как
наконечник стрелы, узкое окошко с цветным витражом. Витраж изображает
змееголового и змееязыкого дракона.
- Харон, - умильно окликает Стеллан, озираясь, - не затруднит ли вас
возжечь лампады?
И снова молчание в ответ. Но на стенах оживают розовые теплые огни.
Бесформенное, безобъемное помещение оборачивается довольно тесной
комнатушкой с несуразно высоким потолком. И без намека на уют. На полу
небрежно валяется белая в черных пятнах шкура, очень старая, вытоптанная и
явно неестественного происхождения. Под окном стоит громоздкий, во весь
простенок, стол на ножках в виде беснующихся демонов. К нему придвинуто
дубовое кресло, черное от старости, с твердой высокой спинкой. По столу
небрежно разбросаны свитки пергамента и тщательно заточенные гусиные
перья. В углу, в нише устроено низкое и на вид очень жесткое ложе, на
котором, вольготно разметав конечности, пребывает хозяин кельи.
- Это Харон, - говорит Стеллан, и мне кажется, что он немного робеет.
- Очень хороший психомедик. Но очень ленивый. Как в нем сочетаются эти два
качества, уму непостижимо. Харон, это... э-э...
Стеллан умолкает, потому что не знает моего имени. Наступает
бесконечная и тягостная пауза. Говорить больше не о чем. Голова Харона
приподнята над ложем, она похожа на череп мумии, в котором тускло светятся
два больших желтых глаза. Наверное, хозяин - ровесник своему жилищу. Лежит
здесь со времен чернокнижия и инквизиции, повидал всякого выше крыши,
разговаривать ему надоело, да и сами люди, что вертятся вокруг да около,
опостылели до смерти, которая никак не может протиснуться со своей косой в
узкую щель прохода...
Совершенно неожиданно меня разбирает жуть, и я резко высвобождаю руку
из Стеллановых клещей.
- Все! - объявляю я почти истерическим тоном. - Хватит! Затащили меня
в этот склеп... Оставьте вы меня, ни о чем я вас не просил и просить не
стану!
В желтом взгляде Харона мне мерещится сочувствие. Из плена этих глаз
я никак не могу вырваться, потому что это не железные пальчики Стеллана.
Это кое-что покрепче.
Зато Стеллан, обескураженный поначалу моим протестом, выходит из
ступора и начинает орать.
- Склеп?! - орет он, наступая. - Да сам ты!.. Я провел с тобой от
силы час, а устал так, будто знаю тебя всю жизнь! Не зря тебя бросила та
девушка, умница. Ох, и зануда же ты! Воображаю, как ты донимал ее
побасенками о своем великом предназначении, как расхваливал себя и свое
дело. И требовал, требовал от нее доказательств любви. Не крути носом, это
на тебе написано, как "мене, текел, упарсин"! Ты же эгоист, все вы эгоисты
- и в любви, и в дружбе, и в работе! Целое поколение чувственных
себялюбцев! Мы с ног сбились, выволакивая вас из-под колес грузовозов, из
океанских впадин, из бездонных колодцев, нам ваши суицидальные мании вот
где стоят! Что толку, что ты вымахал под два метра и зарос дурными
мускулами? Все это ложь, камуфляж, улиточья раковина, если ты от первого
тычка бросился в объятия к костлявой. Тряпка, кукла... Полюбуйтесь, Харон,
и этот козерог намерен осчастливить своим визитом вечную Галактику! И
такие, как он, представляют нашу великую цивилизацию в Галактическом
Братстве, штурмуют иные миры, от нашего с вами имени вступают в переговоры
с другими разумными существами!
- Все не так! - Я сознаю, что каждое второе слово его - правда, но во
мне говорит отчаяние. Еще чуть-чуть, и я разрыдаюсь, как ребенок. - Я
вовсе и не думал... я только хотел испытать себя... напугать посильнее...
Харон переводит свой магический взор на Стеллана, и с тем творится
непонятное. Разбушевавшийся гном в единый миг стушевывается. Поток
обвинений из его уст иссякает, как по мановению волшебной палочки, а сам
он густо краснеет и делается кроток. Что там между ними происходит, какой
информационный обмен через взгляды, я не знаю. Мне и не до того.
- Оставьте, друг мой, - бормочет Стеллан в глубоком смущении. - Вы
правы. Не суди и не судим будешь. Было, все было, не зачеркнешь...
Желтые глаза возвращаются ко мне, и я снова в плену у них. Ни
вырваться, ни сбежать... Что за сила скрыта в этом взгляде? Странно, но у
меня не возникает ни малейшего желания сопротивляться. Я даже
успокаиваюсь. И с удивлением обнаруживаю, что болезненная память об утрате
как-то сдвинулась на второй план. Подернулась пепельной вуалью забвения...
И теперь меня больше беспокоит то, что ведь и в самом деле не пройти мне
медкомиссии. Быть мне списану на Землю - к стыду своему и к недоумению
товарищей, а это уже двойной удар. Потерять в короткий срок и любовь и
Галактику невыносимо сверх всяких пределов.
Харон безмолвно изучает меня. Где-то за спиной шуршит пергаментами
оконфуженный гном Стеллан. Серебряная паутина безвременья, сотканная
вечностью по углам каморки колдуна и чернокнижника, опутывает меня по
рукам и ногам. Кажется, еще немного - и я вот так, прямо стоя, засну.
Может быть, я уже сплю? Кто он, этот Харон? Случайно избегнувший костра
маг из темных эпох истории? Пренебрегший академическими коврами
просвещенного невежества экстрасенс? А теперь - просто очень хороший
психомедик? И к тому же очень ленивый...
И тут между ним и мной возникает связь. Я начинаю понимать, читать
сначала по складам, а затем и бегло, этот взгляд. Жаль, что сам не могу
отвечать ему на его же языке. Я вынужден поддерживать этот фантастический
контакт лишь теми средствами, что имею.
- Завтра, - говорю я. - Кометный Пояс в системе Сириус. Сириус - это
такая тройная звезда.
- Козерог, - фыркает Стеллан возмущенно. - За кого ты нас принял?!
- Просто многие не знают, - оправдываюсь я. - Путают звезды и
созвездия. Один поэт вообще считает Альфу Центавра планетой... Нас будет
четверо. Нужно перегнать большой грузовой блимп на одну из баз в Кометном
Поясе и вернуться на Землю пассажирским рейсом. Блимп - это такой
космический корабль...
- Да неважно! - рявкает Стеллан.
Желтые очи обволакивают меня исходящими от них чарами. Я почти не
ориентируюсь в том, что меня окружает. У меня нет прошлого. Я чист и
безмятежен, как дитя. ТАБУЛА РАСА... Впереди - одно лишь будущее, без
горести и страдания.
- Восемь дней, - отвечаю я на невысказанный вопрос.
Я делаю шаг навстречу трудно приподнявшейся руке Харона, потому что
эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня. Слова и
впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я буду спокоен. Восемь
дней я ни о чем не вспомню. На кровоточащие раны моей памяти будет
наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за моими
плечами тогда будет лежать Галактика. Что наши мелкие человечьи
переживания перед бесконечностью? Каждый, кто возомнил свою боль
невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и
где его место в ней...
Краешек моего глаза цепляется за странный раритет, небрежно
прислоненный к стене в самом темном углу клетушки. Длинное, сильно
изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко. Лезвие выглядит ржавым,
иззубренным. А древко, Бог весть в какие времена грубо и неряшливо
выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.
- Пойду-ка я, подышу испарениями, - суетливо говорит Стеллан. -
Манускриптец этот почитаю, пузико погрею от землицы. А то ваши флюиды,
друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою
впечатлительную натуру.
А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я
попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
...трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно
в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель - таящиеся в этих
зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути
к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках - так, что ни
единый стебелек не шелохнется. Последние метры - ползком. Ласково, но
сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит
все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку,
летит в мою сторону - с полным пониманием того обстоятельства, что я
непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все
пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: "Хулиган!.. Бандит!.. А
если бы я умерла с перепугу?!" - "Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я
возле тебя - тоже". - "Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?" - "И
черпать в этом занятии силы для вечной молодости!" Плюхаюсь на живот
рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом
переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной
бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. "К свиньям
собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура - человек.
Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под
рукой". - "Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая
фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как
радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?" Я и не
думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного
повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается - трава
надежно прячет нас от всего белого света - и целует меня в растянутые в
блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и
происходит...
...мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего
снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. "Ну же, Юль,
давай, ветер поднимается!" - "Легко тебе торопить, а я боюсь!" - "Что тут
страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом". - "Н-ну... Если что не так -
я сразу падаю и ору..." - "Не надо падать. Кинулась с горы - езжай до
конца". Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни
колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся
капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой
склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую
погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в
восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши
