Он даже не запомнит, какого цвета твои глаза. И ему все равно, что по
вечерам твои руки холодны, а по утрам горячи...
- Костя, не надо!
- Хорошо, я буду молчать.
- Я ухожу сейчас.
- Уходишь... уже?
- Да. Он ждет меня. Теперь я буду с ним. А ты - один. Пока... Скоро
ты полюбишь снова. И тебя обязательно полюбят. Такого легко полюбить. Ты
сильный, умный, красивый. И у тебя все будет хорошо.
- Неправда. У меня все будет плохо!
- Обязательно найди меня, когда вернешься. Я поступила жестоко,
рассказав тебе обо всем перед твоим отлетом. Наверное, лучше было бы не
делать этого. Но там, в Галактике, ты думал бы, что я жду тебя. А это
ложь... Прощай, Костя.
Она вдруг легко, безо всяких усилий над собой делает один только шаг
вперед. Одолевает эту, казалось бы, навеки ею же воздвигнутую стену
отчуждения. Ее руки свободно, привычно опускаются мне на плечи. Они
холодны, как остывший мрамор. Потому что вечер... Ее губы касаются моего
судорожно сомкнутого рта.
Я зажмуриваюсь, стискиваю зубы, чтобы не закричать. Зачем она сделала
это? Мне и без того нестерпимо больно. Ушла - и ударила меня напоследок.
Когда я открываю глаза, ее уже нет. Пятачок, на котором только что
стоял гравитр, пуст. Мы прилетели сюда вместе, она улетела без меня.
Почему она избрала для расставания именно это место, менее всего пригодное
для объяснений, - стоэтажную транспортную артерию, грохочущую, жаркую,
вздрагивающую, как спина диплодока? Наверное, просто ей было ВСЕ РАВНО
ГДЕ.
Я один. Один... И я так не могу.
Отчего она решила, что я все это выдержу, что не погибну без нее?
Разве можно такое выдержать?
Я иду, не видя ничего перед собой. Что-то холодное, мертвое прерывает
это мое слепое движение в никуда. Высокий, в человеческий рост, каменный
парапет. Я приникаю к нему, и моим глазам внезапно открывается темная
бездна, располосованная стрелой автострады. Таинственные, непонятные огни
пытаются пробить ее толщу. Что они хотят сообщить мне своим миганием?
Зовут или гонят?
Больно, милая. Разве можно бить человека душой о бетонную стену?
Я кладу ладони на парапет, легко подтягиваюсь, перебрасываю тело
через последнюю преграду на пути к избавлению от всех болей и... срываюсь.
Вернее, меня срывают. Меня лапают за плечо и грубо возвращают ногами
на твердь автострады - туда, куда я не хочу. Я оборачиваюсь, и это чисто
рефлекторное движение, не оплодотворенное никакой мыслью. Потому что в
мыслях я уже лечу головой вниз навстречу притягательному мерцанию огней в
клубах тьмы, чтобы приобщиться к их тайне.
Меня несколько раз крепко встряхивают, пихают спиной на парапет и
отвешивают незлую, а потому несильную оплеуху.
- Ты чуть не свалился туда, козерог!
Ненавижу, когда меня бьют по лицу. Все бы снес, но не это. Первое
чувство, которое просыпается во мне - глухая, вялая злость.
Я молча таращу глаза на своего незванного спасителя. Вслед за злостью
ко мне медленно возвращается рассудок, а с ним и сознание того
обстоятельства, что я жив. Спаситель держит меня за отвороты куртки, как
набивную куклу. Низкорослый и чрезвычайно плотный, с мощными плечами и не
менее мощными грудными мышцами, которые нагло прут из-под легкомысленной
полосатой маечки, будто каменные плиты. Кажется, такому ничего не стоит
оторвать меня от земли одной лишь короткой и могучей, как лапа сервомеха,
рукой и трясти перед собой на весу, отпуская другой рукой затрещины до тех
пор, пока я не вразумлюсь окончательно.
- Похоже, ты того и добивался?
- Все равно не буду жить, - бормочу я упрямо.
- Козерог, - повторяет он убежденно. - Жвачное парнокопытное. Минимум
мозгов, максимум рогов. Совсем одичал. Хвала мне, у меня глаз на таких
наметан, да и высота для гравитра оказалась небольшой. Иначе пришлось бы
выгребать тебя из этого колодца. Словно кучу помета.
- Из колодца?..
- Там же колодец. Или шахта, кому как нравится. Полтора километра
отвесного полета. Между прочим, трижды перекрытых защитными полями. Так
что не расплющился бы ты, как мечтал. В худшем случае - шок, клиническая
смерть от страха. Тоже мало приятного, но не трагично...
Он говорит много и торопливо, а сам тащит меня за собой, как полено,
подальше от парапета. К наспех распахнутой кабине гравитра, что брошен
поперек проезжей полосы. Мимо на страшной скорости проносятся
грузовозы-автоматы, отчаянно и раздраженно сигналя.
- Меня зовут Стеллан, - говорит незнакомец, втрамбовывая меня на
пассажирское кресло широкими, как лопаты, ладонями. Мое вялое
сопротивление ничего не значит для него. - Я медик. Тебе повезло во всех
смыслах. А ты кто?
Я молча отворачиваюсь.
- Ну и таись на здоровье. Я теперь от тебя ни на шаг не отойду.
Выдумал тоже - суицид в таком телячьем возрасте!.. - Стеллан поднимает
гравитр с полосы и выводит его в просвет между опорами автострады,
навстречу темно-синим небесам. - Ты, я гляжу, в Галактику навострился?
Верно, ведь на моей груди знак училища, голубой Сатурн на фоне
чернозвездного неба, а глаз у него, как он уже сообщал, наметанный.
- С такими настроениями нечего тебе там искать. Спишут домой, к
мамочке с папочкой. Или уже списали?
- Нет, - отвечаю я с неохотой. - Завтра на орбиту, оттуда в рейс...
- Вот на орбите и спишут. Не хочешь рассказывать, что с тобой
стряслось? - Я мотаю головой. - И не надо. Давай договоримся так: я с трех
раз угадываю. И если попаду в точку, ты это признаешь. Попытка первая:
тебя бросила девушка.
До чего банальные слова!.. Я вздрагиваю против своего желания, и это
не остается незамеченным.
- Я же бил наверняка, - заявляет Стеллан самодовольно. - Восемьдесят
суицидальных поползновений из ста в твоем возрасте - от любви. Эпоха
глобального разгула "синдрома Ромео". Читал Шекспира? "Пора разбить
потрепанный корабль с разбега о береговые скалы". Между прочим, "синдром
Джульетты" регистрируется куда реже... Никто не хочет мириться с потерями.
Это и понятно: самый первый удар обычно самый тяжелый. Потом, с возрастом,
человек учится держать удары, воспринимать разлуки с подобающим
философским смирением. А в юности все эгоисты, ни с кем не желают делиться
счастьем. И ни черта вокруг себя не видят, кроме своих поруганных чувств.
- Но ведь больно же! - говорю я с неожиданным для самого себя
доверием к собеседнику, к этому грубому могучему гному. - Резать по
живому...
- Еще бы не больно! - охотно соглашается он. - Это называется
"вивисекция". Но не трагично, не трагично! Она ушла, но она счастлива.
Почему тебя это не утешает? Мне, закаленному разлуками воину, это
непонятно. И ты учись терпеть боль, козерог.
- Я умею терпеть боль. Нас этому учили специально. Но ведь я тоже
хочу быть счастливым!
- Он хочет! Да ты и был счастлив, наверное. Но нельзя быть счастливым
вечно. От этого тупеют, обращаются в улыбчивых идиотов, блаженно пускающих
розовые слюни. Разуму требуются встряски! Художник способен творить лишь в
несчастье. Когда ему хорошо, он годится лишь на то, чтобы расписывать
спальни пузатыми амурчиками. А ты - эгоист!
Последние слова Стеллан произносит с ожесточением, отчего мне
становится совсем мерзко, и я снова отворачиваюсь, прижимаюсь щекой к
холодному окошку. Гравитр забирает в облака, никто им не управляет. Машина
сама выбирает себе некий скрытый для чужого глаза путь. Куда мы летим?
Зачем? Не все ли равно...
- Конечно, эгоист, - ворчит Стеллан, будто спорит сам с собой. -
Любовь есть любовь, я в этом кое-что смыслю. Терять женщину всегда больно,
это ты правильно говоришь и правильно ощущаешь. Только боль свою ты
упустил из-под контроля настолько, что сдуру захотел усмирить ее ценой
собственной жизни. А то, что твоя паршивая жизнь нужна не только тебе,
подлейшим образом забыл. Может быть, ты сирота?
- Нет, у меня мама, брат...
- И каково же было бы им потерять тебя?!
Мне хочется завыть от тоски. Я больше не могу сидеть в этой ярко
освещенной кабине, в мягком кресле и слушать душеспасительные нотации. Я
никого сейчас не могу ни видеть ни слышать.
- Отпустите меня. Домой, собрать вещи. Завтра я улетаю.
- В шахту, вниз головой?
- Нет. Честное слово...
- Сумерки, - говорит Стеллан со вздохом. - Самое ненавистное время
для медиков. Таким козерогам, как ты, оно кажется безысходным,
беспросветным. И вы преступаете все свои клятвы и честные слова. И ни за
что не хотите дождаться утра.
- Вы так и будете стеречь меня до завтра?
- Было бы славно... Но что толку? Спать ты все равно не сможешь.
Предпочтешь сидеть в уголке, таращить полные слез глаза на портрет
утраченной возлюбленной и тихонько скулить. А потом побросаешь в сумку
какое-нибудь никчемное барахло, сотрешь с лица тень переживаний и
поднимешься на орбиту. И первый же эскулап, лишь покосившись на твою
ментограмму, спихнет тебя обратно на Землю.
- Что же мне делать? - я задаю этот вопрос с понятной тревогой, и эта
тревога на краткий миг остротой своей заглушает кипящую внутри меня боль.
- Я хочу познакомить тебя с одним моим другом.
- А если этого не захочу я?
- Я тебя свяжу, - спокойно заявляет Стеллан, и приходится поверить,
что так и будет. И ни сила моя, ни ловкость, ни познания в области
единоборств этому не помешают. - Доставлю к нему в оригинальной упаковке.
Внезапно выясняется, что мы уже не летим. Стеллан толкает дверцу и
выскакивает из кабины первым. Недовольно озираясь, я высовываюсь следом, и
он тут же плотно смыкает пальцы на моем запястье. Такое ощущение, что на
меня надевают кандалы.
- Вы что?! Я не сбегу...
- Попробовал бы! Но без моей поддержки ты просто заблудишься.
Мы идем через небольшой дворик с пустыми скамейками из белого камня
вокруг странной скульптуры, отлитой, как мне почудилось, из смолы - жирно
блестящей и даже не утратившей до конца вязкости. Должно быть, скамейки
специально для того, чтобы подолгу любоваться этим монстром... Ныряем под
узкую стрельчатую арку. И попадаем в царство готики. Нелепым кособоким
домишкам, что лепятся друг к дружке, никак не меньше тысячи лет. Они
опоясывают сплошной стеной просторную лужайку, из самого центра которой
нервно фонтанирует гейзер. В воздухе пахнет серой. Сквозь подошвы сандалий
от земли проникает тепло. На почтительном расстоянии от гейзера, прямо на
травке лежат люди. Не то спят, не то кейфуют.
- Преддверие ада, - восторженным шепотом говорит Стеллан. - Правда,
похоже?
- Грешники такими не бывают, - отвечаю я. Мне уже не так противно его
соседство.
- Ты очень любил ее?
- Очень, - хмурюсь я. - Почему - любил? И сейчас люблю.
- Вы все влюбляетесь наповал. Насмерть! Вам бы поберечься, не
пережигать себя, жизнь-то длинная... И жаль вас, и завидно вам. Кстати, не
строил ли ты фантастических планов вновь добиться ее взаимности?
- Нет. Еще не успел... А разве есть надежда?
- Молодец, - смеется Стеллан. - Хвала тебе. Здравый смысл тебе не
чужд. Как правило, надежды нет. Потеря невозвратима. Но я был бы лжецом,
утверждая, что прецеденты неизвестны. Кое-кто ухитрялся дважды войти в
одну реку. Правда, союз двух сердец расстраивался снова. Такое случалось
обычно с очень легкомысленными особами. Можно ли назвать это любовью? Так,
игра в большие чувства, передержанный флирт. У тебя все иначе. У тебя
по-настоящему. Ничего, мы это вылечим.
- От любви не лечат, - заявляю я упрямо.
