- Куда, батюшка, торопиться? - загалдели бурлаки. - Глянь-ка, станица
спешит!
Гусак сбросил лямку и устало опустился на песок, за ним бросили
бечеву ватажники. Яндрей подбежал к борту судна и загрозил кулаками:
- Галахи, что расселись! Шкуру спущу!.. Торопись, проскочим!
- Поздно, батюшка, - смущенно отозвался приказчик. - Становись на
колени да молись Господу, может солнышко в последний раз видим...
- Да ты сдурел? Может то и не станица, а рыбаки на тоню выплыли, -
запротестовал купец.
Ружейник, стоявший у борта, хмуро отозвался:
- Какие рыбаки? Не пора им. Нешто не примечаешь, хозяин, как упористо
гребут. Рыбаки неторопко, покладисто идут - на весла не ложатся. Казаки
спешат!
- Братики, за пищали! - завопил купец. Он смахнул шапку и закрестился
часто. - Свят, свят, обереги нас, Миколка угодник. Коли уберегешь, пуд
воску на свечу в обитель сдам! - он подошел к пищальникам и стал пытливо
вглядываться в их отчужденные, хмурые лица. "Продадут, как Бог свят,
продадут", - с опаской подумал Яндрей и позвал приказчика:
- Ермошка, кати сюда бочонок хмельного. Пей, братцы, жалую. Ничего не
жалко, только обороните!
- Ты, хозяин, не лебези! - строго остановил его старшой охраны. -
Вином не купишь, а биться с повольниками по уговору будем...
Яндрей со страхом взглянул вперед. Из-за солнечного плеса выбежал
ертаульный струг в шесть весел. Шел он ходко в самой стремнине, а из
тальника, подле речного устьица, утиной стайкой вынырнули струги. Сидели
они низко в воде, и только сверкающие брызги алмазной россыпью разлетались
с быстро взмахиваемых весел.
На переднем струге, под парусом, стоит кудрявый детина с густой
смоляной бородой. Он протягивает в направлении купецкого судна руку и
что-то кричит. Легкий речной ветер доносит глухой рев голосов и свист.
Струги полным-полны ватажниками. У Яндрея на лбу выступил холодный, липкий
пот.
- Братцы не выдавай! Ермошка, топор мне! - а сам кинулся в мурью. В
ней образ Николы мирликийского, перед ним лампадка теплится. Купец
бухнулся на колени и стал со слезой просить:
- Сбереги, святитель, добро мое! Ей-ей, не забуду. Во Нижнем
Новгороде молебен отстою. Ей-ей, нищую братию семишниками одарю...
Рядом зашумела вода, раздались буйные окрики:
- Эй, бурмакан-аркан, кидай пищали, а то в Волгу пометаем!..
Яндрей зажмурил глаза: вот когда беда подкатилась к порогу. По палубе
затопали тяжелые шаги: разбегалась охрана. Приказчик пронзительно завыл:
- Сгибли, ой, сгибли, братушки...
Словно кнутом хлестнул купца выкрик:
- Сарынь на кичку!
Яндрей схватил топор и выбежал наверх. Из стругов уже лезли
станичники. Багры крепко вгрызлись в борта. Высокий казак с кистенем
подбежал проворно к вопящему приказчику и хлестнул его в темя. И не пикнул
Ермошка, - вытянулся насмерть. А казак кричал:
- Батько, одного угомонил!
Ермак перебрался через борт, и вот он, как чугунный, крепко расставив
ноги, стоит перед пищальниками:
- Ну, что удумали? За купца биться станете или жизни надо? - озорная
усмешка блеснула в курчавой бороде.
Старшой пищальник ответил за всю охрану:
- Жизни нам!
- Коли так, складывай пищали да сходи на берег!
- Разбойники! - завопил купец. - На трудовое позарились! Не дам,
непущу! - А мы и спрашивать не станем! - с насмешкой сказал ему Ивашка
Кольцо и перехватил топор. - Братцы, кунай его в воду!
Повольники скрутили купцу руки и подвели к Ермаку. Атаман нахмурился,
неприязненно глянул на Яндрея.
- Чего вопил?
У купца перехватило дыхание: по глазам Ермака угадал он свою судьбу и
сразу опустился на колени.
- Батюшка, половину добра бери, а другую мне оставь, - взмолился
Яндрей. Ермак усмехнулся: - Жигули, купец, еще не минул. Там вторую
половину возьмут. От хлопот тебя избавим...
- Душегубы! - рванулся купец и бросился на Ермака. Могучий кулак
опустился на голову Яндрея.
- Кончай, да грузи тюки! - крикнул повольникам атаман.
Купца схватили и, раскачав барахтающееся цепкое тело, бросили в самую
крутоверть.
- Помяни, господи, его душу! - крикнул в догонку Богдашка Брязга и
побежал к трюму. Сорвали замок и стали вытаскивать товары и грузить на
ладьи.
Бурлаки сидели на сыром песке и, понурив головы, ждали своей участи.
- А с нами как, атаман? - спросил Ермака гусак ватаги.
- Выдать им бочку меду, да куль муки, да на рубахи, и пусть уходят
подале от беды! - распорядился Ермак и стал поторапливать казаков...
Опустились сумерки. На реке опустело. У берега запылал костер,
бурлаки черпаком по кругу распивали мед и поминали купца:
- Скареда был...
- Каждый кус в счет клал.
- Ни отвального, ни отчального, одна брань.
- Ни лаптей, ни щей...
Гусак тяжело вздохнул и обронил:
- Солона ты, жизнь бурлацкая. Выпало счастье, гуляй орава!
Волга покрылась мраком, в котором слышался плеск волн. Шумели темные
леса. Бурлаки захмелели и завели веселую:
Ночуй, ночуй, Дунюшка,
Ах, да ночуй, любушка.
Ты ночуешь у меня,
Подарю, дружок, сережки я...
А в эту пору повольники вернулись в стан. Ермак поднялся на крутоярье
и вдалеке во тьме увидел пламя: горело подожженное купецкое судно,
удалявшееся в низовье...
Василисе снился сладкий сон. Вывезли из набега повольники богатств
видимо-невидимо. Ермак сам надел ей на шею жемчужное ожерелье и сказал:
"Носи на счастье, радость моя!"
Проснулась и сладко потянулась: в большом крепком теле все ликовало.
Вышла из шалаша, предрассветный ветерок рябил волжскую воду, соловушки
допевали свои песни, а неугомонные коростели поскрипывали в густых травах.
Облака засветились нежным сиянием: за Волгой, на дальнем степном окоеме,
блеснула кромочка восходящего солнца. Василиса поднялась на камень, и
перед ней как на ладони раскрылась заречная равнина. Серебром сверкал
росистый ковыль, и по глухой степной траве уходил все дальше караван
верблюдов с покачивающимися на их горбах азиатами. Со своими необозримыми
стадами кочевники перебирались на новые места.
Казачьи струги стояли на причалах, за густыми зарослями ракитника, и
тут же на лужайке дымился костер, а подле него повольники дуванили добычу.
Рядом с огнем сидел Ермак, освещенный восходом, и в утренней тиши до
Василисы порою доносился его голос. Повольницу умилили и восход, и Волга,
а больше всего густой голос человека, к которому тянулось ее сердце.
- Господи, Господи, как радостно жить...
Она соскочила с камня и упругой походкой поспешила к кринице
умываться. Прошло немного времени, и в становище запылали костры,
забурлила-закипела вода в чугунах, в которых варилась наваристая стерлядь.
Скоро казаки уселись у больших котлов и принялись жадно хлебать
стерляжью уху. Насыщались и хвалили Василису. А она краснела, замирала и
подкладывала Ермаку лучшие куски.
Атаман был всем доволен, весело поглядывая на казаков и ладную
хозяйку. Не скрывал он, что Василиса нравилась ему, - и лицом, и добрым
нравом, и умением хозяйничать.
Яков взглянул на атамана и с хитрецой спросил:
- Для кого же ты выдуванил свой жар-цвет?
Атаман улыбнылся, встал и, развернув холст, вынул оттуда платок. Он
распахнул его, и под солнцем вспыхнуло жар-пламя. Оно трепетало,
переливалось яркими нежными цветами и тешило глаз.
- Василиса, поди сюда! - поманил повольницу Ермак, и когда она,
замирая от сладкого предчувствия, робко подошла, накинул ей на плечи
дивный платок:
- Носи на радость всем нам, краса-хозяюшка!
Баба обомлела, прижала к груди дарунок.
- Ахти, радость!
Глаза ее залучились, и в них светилось столько счастья и преданной
любви, что брат с удивлением спросил:
- Ты что так, ровно красна девица?
Ермак ласково и чуть с усмешкой следил за Василисой.
Рдея от нахлынувших чувств, повольница все еще стояла и прижимала
платок, когда распахнулся полог и из шалаша вышла заспанная Клава. Казачка
слышала все от слова до слова, и жгучая ревность жгла ее огнем. Бесстыдно
вихляя бедрами, прошла она к огнищу и, через силу улыбаясь, проговорила:
- Ну и станичники, от старой бабы разомлели!
Любовное пламя в глазах Василисы мгновенно сменились гневом. Она
готова была вцепится в косы соперницы, но, встретив предупреждающий взгляд
Якова, круто повернулась и ушла...
Весь день гуляли-бражничали казаки, распевали раздольные песни,
плясали. Богдашка Брязга, выстукивая частую дробь каблуками, ухарски
приговаривал:
Никому так не досталось,
Как мне, грешной сироте:
Съела рыбушку сухую -
Защемило в животе...
Выхаживая по кругу, он подмигивал Клаве, а та, словно ей было очень
весело, смеялась и дразнила казака, то принимая вызвывающие позы, то
призывно щуря глаза. Потом она, гневно взглянув на Ермака, повела Богдашку
к обрыву и здесь, хотя сердце ее щемила тоска, шепнула ему:
- Терпи, казак, атаманом будешь...
В полночь все небо над Волгой застлало тучами, начал накрапывать
дождик и погромыхивать гром. От особенно сильного удара Ермак проснулся и
сейчас же услышал два спорящих голоса за пологом шатра. Атаман
прислушался: узнав голос казака Дударька и Василисы.
- Пусти! - настойчиво просила Василиса. - Мне только слово сказать...
- Убьет и меня, и тебя. Уходи, пока не бита! - пригрозил казак.
- Уймись, шалый. Непременно наградит, - уговаривала баба.
- Будет ливень, торопись, чернявая, - не сдавался Дударек.
- Милый мой, да куда ж я укроюсь в такую пору? - жалобно простонала
женщина, и не успел казак ухватить ее за руку, как она скользнула в шатер.
- Ну и бес-баба, свяжись только с такой! - с досадой проговорил
Дударек. - Ну, да ладно, пусть сами теперь во всем разбираются...
Всю ночь над Волгой и крутыми ярами бушевала гроза; только к утру
утих ливень и, как ни в чем не бывало, взошло ликующее солнце. Под его
лучами задымилась мокрая земля и засверкали дождевые капли на деревьях,
кустах и травах. Проснулись птицы, и чистый свежий воздух огласился пением
и свистом. В эту пору Иванко Кольцо отправился к кринице умываться и вдруг
услышал негромкий женский плач. Иванко прислушался. Всхлипывала баба,
горько-страстно жалуясь на свою судьбу. Кольцо осторожно пошел вперед. Под
развесистой березой, на влажном мшистом пне сидела Василиса. По тугим
смуглым щекам ее катились слезы.
- Ты что? - спросил Иванко. - Кто обидел?
Повольница сквозь слезы пожаловалась:
- Бат-ть-ко...
- Ишь, ты! - усмехнулся казак. - По виду строг и будто посхимился, а
сам в темную ночь добрался-таки до медовой колоды...
Василиса вспыхнула:
- Не мели, Емеля! Постыдись...
- Да я же правду?
- Все вы так, словно борзые кобели, а батько иной... Ох, горько!
Оттого и плачу, что прогнал... И не дотронулся...
Иванко смахнул шапку и захохотал:
- Воды-то, воды сколько ноне! Потопнешь... Ух, и нашла о чем плакать!
Свято место впусте не бывает. Милая, - прошептал он. - Затосковалась, а? -
Он протянул к женщине руки.
- Уйди! - озлилась Василиса. - Не твоя я, не гулящая баба!
Она с силой оттолкнула Кольцо:
- Поищи другую красу-забаву, не по твоим я зубам, ласун...
Сбивая сверкающую росу, она заспешила к стану. Ошеломленный Иванко
один остался в лесу. "Ну и батько, - думал он, - пришил к себе бабу. И что
за петушиное слово у него, от которого все женки так ластятся?"
