определить самому.
Днем он еще несколько раз покидал тело - со стороны казалось, что
Назаретянин терял сознание - и, выйдя в привычные сфирот разума, взывал к
отцу, к матери и ко всем, кто мог бы его услышать. Услышать, придти, а
если не придти, то хотя бы указать путь, по которому он сумел бы пройти
сам.
- Отец мой небесный, - шептали губы Иисуса, и слова эти, сначала
громкие, а потом, по мере того, как солнце иссушало губы, все менее
внятные, слышны были из толпы любопытствовавших и сочувствовавших. Даже
сейчас, уходя в иной мир, Назаретянин не желал отречься от своей ереси. Он
обращался к Творцу, называя его Отцом, и люди, не слышавшие прежде
проповедей Иисуса, пришедшие лишь сейчас поглядеть на конец проповедника,
покачивали головами, а одна женщина сказала громко:
- Отец твой сапожник, а мать шлюха. Помолчал бы уж перед смертью.
- Отец мой небесный, - прошептал Хаим, почти не шевеля губами, но
римляне услышали этот шепот, и евреи, столпившиеся поодаль, услышали тоже,
и Павел, ученик, единственный, пришедший проводить учителя, услышал, хотя
и не мог, стоя вдалеке, откуда даже движения губ казались неразличимы,
услышать не только шепота, обращенного вглубь себя, но даже и громкого
стона.
Хаим знал, что ни отец, ни мама, ни Андрей, никто из людей Кода не
придет на помощь. Зов был напрасен, но он не мог не взывать, он привык к
этому за долгие годы, а теперь, когда лишь часы оставались ему до принятия
окончательного решения, зов был напрасен вдвойне. И что тогда? Он должен
будет умереть, потому что этого ждут люди внизу, и тело тоже ждет, когда
он покинет его - израненное, привязанное веревками и прибитое к кресту
четырьмя большими гвоздями, оно неспособно к жизни, и если он заставил
себя не ощущать боли, жажды, голода, - значит ли это, что он отдалил
конец? И когда тело умрет, он просто вынужден будет сделать то, чего
страшился все эти годы.
Сколько? Уже двадцать семь. Двадцать семь лет.
Он перестал быть Хаимом, когда сам подумал о себе: Иешуа. Сам назвал
себя так и не испытал привычного неудовольствия. Когда это было? Память
подсказала: двадцать два года назад.
Он упал с дерева - с кривой смоковницы, росшей во дворе, мать (мать?
тогда он только вслух, и даже вслух не всегда, обращался к Марии, называя
ее мамой) запрещала ему лазить на деревья, но он никогда ее не слушал, не
послушал и в тот день. Ветка оказалась поломанной, и он полетел вниз,
хорошо, что ударился спиной, а мог бы и головой, но все равно потерял
сознание и очень испугался, когда, придя в себя, увидел морду дворового
пса, подошедшего совсем близко и, видимо, раздумывавшего - поднимать вой
или еще обождать.
Испугавшись и мгновенно оценив высоту, с которой пришлось падать, он
подумал "Повезло Иешуа", и еще "Иешуа никогда и никому об этом не скажет".
Он не сказал никому, но с тех пор даже мысленно называл себя именем,
которое на самом деле принадлежало не ему...
На вершину холма поднялся римский солдат и протянул смоченную водой
тряпку на конце пики. Лицо солдата было непроницаемо, а мысли вялы, он был
сердит на этого еврея, который никак не умрет, сам он на такой жаре давно
отдал бы душу Юпитеру. Если не дать еврею напиться, он умрет раньше, но
децим милостив. Слишком милостив, за счет собственных солдат, которым этот
длинный день казался вдвое длиннее, чем был на самом деле.
- Спасибо тебе, добрый человек, - подумал Хаим, по привычке посылая
мысль широким веером, чтобы она стала слышна и тем, кто следил за казнью,
стоя на соседнем холме. - Доброе дело угодно Творцу...
Хаим склонил голову на плечо и посмотрел на разбойника, висевшего на
соседнем кресте. Тот был мертв уже почти час, но душа все еще не покинула
тело, Хаим ощущал слабое движение - не мыслей, собственно, но каких-то
подсознательных импульсов. Хаиму был интересен этот процесс -
нематериальные сфирот брали верх над материальной сутью жизни. Процесс
казался Хаиму противоестественным, за многие годы он так и не понял
причины, ему всегда казалось, что материальные измерения и нематериальные
сфирот едины настолько, насколько вообще может быть единым мироздание.
Почему же смерть становится мукой - не для него, конечно, человека Кода,
но для любого смертного в этом мире? Он хотел решить эту проблему сам,
прежде, чем его найдут отец или мать.
Павел, ученик, мешал размышлять, вторгаясь в мысли своим непрерывным
стоном, будто его, а не Учителя, прибили к кресту, как какого-то вшивого
разбойника. Он не понимает. Почему даже самые умные люди не понимают
простых истин?
Соответствие наказания и преступления. Око за око. Так говорит Тора,
так и он сам говорил и думал, будучи ребенком и следуя мыслями своими за
отцом и матерью, ничего не понимавшими в древнем учении, кроме тех
интерпретаций, что вбивались им в сознание служителями Храма.
Око за око. Истинно так, но верно ли рассуждение, что, если ударил
тебя злодей, то нужно и его ударить, чтобы ощутил он на себе собственное
зло? Справедливо ли - отвечать на зло злом, и лишь на добро отвечать
добром? Нет, ибо в этом случае зло неисправимо - нельзя сделать добро из
зла, если отвечать злом на зло. А добром не приумножить добра, как не
станет больше красного цвета, если перекрашивать новыми красками красные
полотна.
Он говорил ученикам: делайте добро из зла, и следовательно, отвечайте
добром на зло, причиненное вам. Не противься злому. Но кто ударит тебя в
правую щеку твою, обрати к нему и другую.
Не поняли. Не приняли. Один лишь Иуда воспринял тайную мысль Учителя,
да и то лишь верхний слой, поверхность. Поступил, как умел, и - наказан.
Око за око. Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, человек с нечистыми мыслями,
но умный и прозорливый, - он понял и потому сказал, усмехаясь, когда Хаим
смиренно поведал ему историю своей (а по сути - чужой) жизни:
- Кого ты хочешь обмануть, еврей? Меня? Я таких насмотрелся.
Проповедников вшивых. Я могу отпустить тебя, как отпускал перед тобой
многих. И о тебе забудут, не успеют начаться дожди. Сотни пойдут за тобой,
а тысячи проследят равнодушным взглядом и отвернутся. Но я могу сделать
для тебя то, чего никто из твоих учеников не поймет, да и ты сам - вряд
ли. Не настолько ты умен, еврей. Я могу...
Он запнулся на мгновение, взгляд его зацепился за солнечный блик,
трепетавший у самых его ног - сквозь крону дерева пробирался луч, то
застревая в ветвях, то проскальзывая между ними. Хаиму ясны были мысли
этого человека, медленные мысли, куда более медленные, чем время,
отпущенное ему для жизни. Мысли были верными в основе своей, но Пилат
сомневался, брать на себя грех он не хотел, в еврейского Бога не верил, но
и Юпитер Капитолийский осудил бы его, если...
Хаим только чуть подправил направление мыслей этого человека. По сути
они хотели одного и того же.
- Эх... - сказал Пилат, массируя правой рукой затекшее колено. - Я
могу отпустить тебя, еврей, но ты мне этого вовек не простишь, верно я
тебя понимаю? Ты ведь знаешь - помнят и уважают мучеников. Словесный блуд
переживает того, кто изрекает глупости, лишь тогда, если... Я прав?
Разбойника, убийцу - зачем казнят? Чтобы наказать зло? Нет. Чтобы помнили.
Чтобы всегда помнили, каково это - убивать. Иди, я отпускаю тебя.
Он отвернулся, а Хаим, почувствовав, как неожиданно пересохло у него
во рту, продолжал стоять, хмуро глядя на прокуратора и зная, что
произойдет минуту спустя.
Минута миновала подобно хромому старику, бредущему в пыли.
Пилат, кряхтя, поднялся с ложа и будто только теперь увидел, что
еврей по-прежнему стоит перед ним.
- Ну, - буркнул он. - Я был прав, верно? Ты сказал людям все, что
мог, и теперь, чтобы они это запомнили, нужно, чтобы я помог тебе уйти...
Ох-хо-хо. А что я могу? Послать тебя на крест? Нужно мне это?
Он стоял теперь перед Хаимом - глаза в глаза.
- Как, ты сказал, тебя зовут? - спросил Пилат.
- Иешуа, господин. Иешуа из Назарета, сын Марии и Иосифа.
- Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да?
Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал:
- Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать - это дело
Синедриона. Если хотят - пусть побьют его камнями.
Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест...
Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с
помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам.
Дух - слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех
людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы
пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя
сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей.
Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса -
это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном
мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в
веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в
пространстве- времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает
интуиция, пусть пользуются знанием.
Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться - не просто в мир, но
в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался
шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с
Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-ганим.
Хаиму неожиданно стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал,
что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над
горизонтом, но холод шел изнутри, будто где- то в области сердца открылся
колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край
и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела.
Смерть.
Только ли?
Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие
пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли
сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее
составляющими:
- Ха... где... отзо...
- Отец мой небесный, - шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии,
и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя
соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он
бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев.
- Отец мой, - шептал Хаим, теряя уже сознание, а точнее - поднимаясь
в своем восприятии мира на тот уровень, на котором вовсе не сознание
определяет суть восприятия и контакта, - отец мой... мама... где вы?
И будто эхо, он услышал, наконец, настолько ясно, насколько он вообще
мог ясно осознавать происходившее:
- Хаим, сынок, если ты слышишь, если ты чувствуешь меня, отзовись, и
я найду тебя. Мне нужна только нить, и нитью станет любое сказанное тобой
слово. Скажи его...
- Отец, - Хаим поднялся над Голгофой, он сейчас видел и себя,
висевшего на кресте, склонившего на грудь голову в терновом венке, и
Павла, прятавшегося от римских легионеров за спинами любопытствовавших
евреев, и город Ерушалаим от края до края, крепостную стену и холодность
Храма, и густую черноту, которую наступавший вечер опустил на склон
Масличной горы, и черные почему-то звезды на белом от боли небе, и еще он
успел увидеть, как дернулось в последней конвульсии тело Иешуа,
оставленное им, а потом он упал в теплые отцовские объятия, и рядом были
мама, и Андрей, и Людмила, и Муса, и еще люди, знакомые и незнакомые, и
серый день Саграбала.
