общественной мысли временами николаевского царствования 3).
Между тем, та концепция самодержавия, которую защищал кружок
Хомякова, имела весьма мало общего с видами тогдашнего
правительства. Лишь лозунг звучал одинаково. Но тем опаснее
являлась пропаганда славянофилов в глазах официальных
представителей русской государственности. "Выражаясь напыщенно
и двусмысленно, они нередко заставляли сомневаться, не кроется
ли под их патриотическими возгласами целей, противных нашему
правительству", -- так писал об "обществе славянофилов" Дубельт
в своем специальном докладе министру народного просвещения
Норову 18 января 1854 года 4). Даже оппозиция людей "с того
берега" подчас менее тревожила петербургскую власть, чем
откровенное слово обличения, раздававшееся "с того же берега",
во имя истинного понимания тех же начал, охранять и защищать
которые эта власть считала своей монополией. "Вы защищаете
ложную, устаревшую политическую форму, -- говорили власти
западники и либералы. "Вы призваны защищать истинную, наилучшую
политическую форму, но вы это делаете плохо и неумело", --
говорили власти славянофилы. Как известно, более неприятны Богу
не те, кто Его отрицает, а те, кто Его компрометирует.
"Мы исповедуем, -- писал Иван Аксаков, -- по свободному
искреннему убеждению такие начала, которые, повидимому,
тождественны с началами, признаваемыми официальною властью,
покровительствуемыми государством, защищаемыми всею его
тяжеловесною мощью, и потому исповедуемыми целою массою людей
лицемерно, из корысти, из лести, из страха. Но, во-первых,
признавая эти начала истинными в их отвлеченности, мы отвергаем
в большей части случаев всякую солидарность с их проявлением в
русской современной действительности, с их русскою практикою;
во-вторых, самое наше понимание этих начал и выводы, из них
делаемые, нередко совершенно отличны от официального их
толкования и от тех выводов, которые извлекают из них
официальные ведомства" 5).
Естественно, что славянофилы не могли быть угодными
власти. И вполне понятна та систематическая травля, которая
против них велась. Каждое их слово подвергалось цензуре, за
каждым поступком каждого из них был установлен строжайший
надзор, их издания преследовались и запрещались. "Власть
убеждена, что в Москве образуется политическая партия,
решительно враждебная правительству, что клич, здесь хорошо
известный, -- да здравствует Москва и да погибнет Петербург,
значит: да здравствует анархия и да погибнет всякая власть".
Так предупреждал своих московских друзей Юрий Самарин в письме
из Петербурга от 1844 года, -- письме, посланном, конечно, не
по почте, а с какою-либо верной "оказией", ибо почтою посылать
было невозможно: "не худо вас предупредить, -- пишет тот же
Самарин в другом своем письме: -- что все письма мои и ко мне
распечатываются; из некоторых вынуты были листы" 6).
"Нас, так-называемых, славянофилов, страшились в
Петербурге, т.-е. в администрации, пуще огня", -- жалуется А.
И. Кошелев в своих изданных за границею "Записках".-- Там
считали нас не красными, а пунцовыми, не преобразователями, а
разрушителями, не людьми, а какими-то хищными зверями" 7).
Но, несмотря не все внешние препятствия, славянофильская
мысль все же сумела выработать определенную, принципиально
цельную идеологию не только в основной для нее области
религиозной и философско-исторической, но и в сфере
общественной философии. Неясное в публичных выступлениях
разъясняется в частных письмах, недосказанное А. Хомяковым и К.
Аксаковым впоследствии раскрыто Кошелевым (в его заграничных
сочинениях), И. Аксаковым и Д. Х. Особенно интересна книжка
этого последнего "Самодержавие", появившаяся в 1903 году на
правах рукописи в 500 экземпляров и по высочайшему повелению
тогда же запрещенная к перепечатке (она перепечатана после 1905
года). Она является последним памятником классического
славянофильства, в высшей степени ценным в силу своей полноты и
свободы своих суждений.
Конечно, при изучении всех этих материалов нетрудно было
бы уловить некоторые различия между взглядами отдельных
славянофилов на проблемы русского государственного строя. У
каждого есть свои оттенки мысли, свои индивидуальные
особенности. Сказывается подчас и разница эпох, неоднородность
окружающих условий. В самом деле, ведь, публицистическая
деятельность И. Аксакова протекала в другой обстановке, чем
деятельность И. Киреевского и А. Хомякова, а мысль Д. Х.
развивалась уже совсем в иное время. По вопросам
второстепенного значения встречаются подчас и определенные
разноречия, разногласия, которых не должен обойти молчанием
исследователь -- специалист. Но, несмотря на все это, в
главном, в основном, царит несомненное "школьное" единство.
Самый принцип самодержавия понимается всеми представителями
чистого славянофильства одинаково. Тут между ними нет и не
может быть противоречий.
Славянофильская трактовка самодержавия связывалась ее
авторами с определенной, целостной концепцией права и
государства.
Право, как явление самостоятельное, как самодовлеющий
принцип, решительно отвергалось славянофилами. Выражаясь
современным научным языком (в терминах "западно-европейской
науки"), они не признавали за правом специфического а рriori и
отстаивали этическое а рriori права. В настоящее время они
явились бы крайними принципиальными противниками той точки
зрения в сфере философии права, которая считает возможным
выделить юридическое долженствование в особый класс норм,
замкнутый в своих собственных пределах, отличный от всех прочих
классов. Традиции их школы существенно иные, и нельзя сказать,
чтобы эти традиции были недостаточно глубокими. В них живы
некоторые своеобразно преломленные тенденции христианской
мысли, живут в них и некоторые линии классического немецкого
идеализма.
"Наука о праве получает некоторое разумное значение только
в смысле науки о самопризнаваемых пределах силы человеческой,
т.-е, о нравственных обязанностях,-- читаем мы у Хомякова.--
Для того чтобы сила сделалась правом, надобно чтобы она
получила свои границы от закона, не от закона внешнего, который
опять есть не что иное, как сила (напр., завоевание), но от
закона внутреннего, признанного самим человеком" 8).
Нельзя обосновать обязательность правовых велений
биологически или утилитарно. "Идея о праве, -- продолжает
Хомяков, -- не может разумно соединяться с идеею общества,
основанного единственно на личной пользе, огражденной
договором. Личная польза, как бы себя ни ограждала, имеет
только значение силы, употребляемой с расчетом на барыш. Она
никогда не может взойти до понятия о праве, и употребление
слова "право" в таком обществе есть не что иное, как
злоупотребление и перенесение на торговую компанию понятия,
принадлежащего только нравственному обществу" 9).
Но и этическое а ргiогi понималось славянофилами не в
смысле самозаконного и самостоятельного порядка оценок,
опирающегося лишь на свою собственную значимость. Тот этический
абсолютизм, который в истории нравственной философии связан с
именем Канта, был им глубоко чужд. Этику они не мыслили вне
системы мира, вне системы сущего. Царство же сущего они
воспринимали под знаком религии, точнее, христианства, еще
точнее, православия. Центр их общественной философии
заключался, таким образом, в их религиозных,
христианско-православных убеждениях. Они искали Царствия Божия
и правды его -- таково было их жизненное дело. Все остальное в
их миросозерцании ощущалось ими лишь, как вывод, как следствие,
как осуществление все той же основной, единой, верховной
задачи, заданной им на земле. "Понятие об обязанности, -- пишет
Хомяков, -- находится в прямой зависимости от общего понятия
человека о всечеловеческой или всемирной нравственной истине и,
следовательно, не может быть предметом отдельным для самобытной
науки. Очевидно, что наука о нравственных обязанностях,
возводящих силу человека в право, не только находится в прямой
зависимости от понятия о всемирной истине, будь оно философское
или религиозное, но оставляет только часть из его общей системы
философской или религиозной... Итак, -- заключает автор, --
может существовать наука права по такой-то философии или по
такой-то вере, но наука права самобытного есть прямая и яркая
бессмыслица и разумное толкование о праве может основываться
только на объявленных началах всемирного знания или верования,
которые принимает такой-то или другой-то человек" 10).
В области конкретной исторической жизни свое внешнее
воплощение правильно понимаемый принцип права, согласно учению
славянофилов, получает не в положительном предписании
законодателя, не в законе, всегда формальном,
отвлеченно-рациональном и безличном, а в неписанном, постоянно
живом и плодотворном обычае. "Обычай есть закон,-- утверждает
Хомяков, -- Но он отличается от закона тем, что закон является
чем-то внешним, случайно примешивающимся к жизни, а обычай
является силою внутреннею, проникающей во всю жизнь народа, в
совесть и мысль всех его членов. Цель всякого закона, его
окончательное стремление есть -- обратиться в обычай, перейти в
кровь и плоть народа и не нуждаться уже в письменных
документах" 11).
У принципа права, таким образом, отнимается
самостоятельность. Он вводится в круг более общих и глубоких
философских принципов. Более того -- он в них растворяется.
"Юридический формализм" отвергается в корне, как одно из
величайших заблуждений человеческого разума и человеческой
истории.
---------------------------------------------------------------------------
x) В основу настоящей статьи положена речь, произнесенная
автором на публичном акте харбинского юридического факультета 1
марта 1923 года. Вместе с тем, статья эта является главою
подготовляемой автором работы о миросозерцании и историческом
развитии славянофильства.
1) См. сочинения И. С. Аксакова, Москва, 1886 -- 1887, том
V, стр. 149 -- 150; ср. также стр. 592.
2) Записка "о внутреннем состоянии России", См. сборник
"Теория государства у славянофилов", СПБ., 1898, стр. 29.
3) "Мысль и ее движение подозрительны", -- так
формулировал А. С. Хомяков одушевляющий принцип
правительственной политики того времени (см. С. А. Венгеров.
"Передовой боец славянофильства Константин Аксаков", собр. соч.
т. III, СПБ., 1912, стр. 58).
4) См. Лемке. "Николаевские жандармы и литература 1826 --
1855 гг.", СПБ., 1908, стр. 217.
5) Т. VII, стр. 507. "Я Вам всегда говорил,-- пишет тот же
И. С. Аксаков своей высокой петербургской покровительнице,
дочери председателя Государственного Совета и камер-фрейлине
гр. А. Б. Блудовой: -- я Вам всегда говорил, когда Вы ручались
за меня en haut lieu, что Вы берете на себя слишком большую
ответственность, что я не отступлю от своих убеждений ради
деликатности; извольте меня знать и разуметь, каким я есть, а
сделать из меня Hofpoеt'а или Ноfpublicist'а Вам не удастся".
("Иван Сергеевич Аксаков в его письмах", ч. 2, т. IV. СПБ.,
1896, стр. 201, письмо от 20 октября 1861 года).
6) Юрий Самарин. Собрание сочинений, т. ХII, стр. 151,
281.
7) "Записки А. И. Кошелева" Веrlin, 1884, стр. 87. О
гонениях, которым подвергало славянофилов тогдашнее
