привыкли, и _г_о_л_о_с_ его сперва был слышен неясно. Но недели через две
все как-то наладилось, и он уже мог подробно рассказывать нам все, что
знал сам. Даже кое-что из того, чего он сам не вполне понимал и усваивал,
становилось яснее и понятнее, когда мы начинали размышлять все вместе.
Это было жутко здорово - узнавать все новые и новые вещи. Я начинал
понимать многое из того, что пытался втолковать мне Аксель, но что раньше
было для меня почти пустым звуком. Но все это еще в большей степени
вынуждало нас таиться и быть постоянно начеку - я чувствовал, что от этого
ощущения мне уже не избавиться никогда. Было очень трудно все время
помнить, что можно говорить, а что нет. Стоило огромного труда промолчать,
слушая безграмотные разглагольствования старших, выслушивая нелепейшие
объяснения самых простых и очевидных вещей, делать те или иные вычисления,
зная, что есть другой способ добиться того же результата, гораздо более
легкий и удобный...
Случалось, мы бывали неосторожны: порой чьи-то соседские брови
недоуменно хмурились, когда у кого-то из нас вырывалась непроизвольная
реплика, словцо... Но подобных ошибок с нашей стороны становилось все
меньше и меньше, потому что чувствительность к опасности росла в нас с
каждым днем. И так вот, находясь в постоянном напряжении, всегда начеку,
мы прожили шесть лет, не вызвав ни у кого прямых подозрений. Может быть,
так продолжалось бы и дальше, если бы в один прекрасный день мы не
обнаружили, что нас уже не восемь, а девять.
9
Самое странное для нас было то, что девятой оказалась моя маленькая
сестренка - Петра. Она была такой обычной, такой _н_о_р_м_а_л_ь_н_о_й_,
что никому и в голову не могло прийти, что она - одна из нас. Прелестная,
жизнерадостная девчушка с золотистыми локонами... Я и теперь легко могу
представить ее себе такой: чистенькая, всегда нарядная, ни секунды не
сидящая на месте, носящаяся по двору и таскающая за собой косоглазую куклу
- самую свою любимую, хотя и довольно уродливую игрушку. Она и сама была,
как игрушка, чудная, забавная игрушка, как и все дети, немного капризная,
с мгновенными переходами от слез к смеху, от обид к радости. Я очень любил
ее, да и все, даже отец, готовы были в любой момент оторваться от дел,
чтобы приласкать ее. И никогда бы мне в голову не пришла мысль о какой-то
ее необычности, если бы однажды...
Нам всем тогда очень хотелось пить. Мы косили траву вшестером - я и
пятеро работников с нашей фермы. Я остановился передохнуть и протянул свою
косу соседу, желая поменяться с ним, как вдруг меня ударило... Никогда мне
не доводилось испытывать ничего похожего. Всего секунду назад я, не
торопясь, выпустил из рук косу и с удовольствием потянулся, а в следующий
момент что-то физически ударило меня, словно внутри головы что-то
взорвалось. Я буквально пошатнулся от этого удара. Потом пришла боль -
сильная боль, неудержимо, помимо моей воли толкающая меня вперед, причем в
первые несколько мгновений я даже не думал, идти мне или нет - я просто
подчинился этой, зовущей и толкающей меня вперед, боли. Под удивленными
взглядами всех, кто был со мной рядом, я стремительно пересек поле и
побежал. Я не отдавал себе отчета в том, почему я бегу именно в этом
направлении - через овраг, вдоль забора, вниз к пастбищу и к реке...
Продираясь сквозь заросли, краем глаза я видел поле, примыкающее к
реке, поле Ангуса Мортона с тропинкой, рассекающей его посередине, которая
вела к мостику... По этой тропинке неслась, как сумасшедшая, Розалинда. Я
спустился к реке и побежал вниз по течению - туда, где было много глубоких
омутов. Что-то по-прежнему неудержимо толкало меня вперед, хотя сознание
мое отказывалось понимать, куда и зачем я бегу. Река в этом месте дважды
образовывала небольшие заводи. Я подбежал ко второй и с разбегу нырнул в
нее. Через секунду я оказался лицом к лицу с Петрой, которая бултыхалась в
воде, уцепившись за растущий на берегу возле самого краешка реки куст.
Куст еле-еле держался на земле остатками корней, еще минута - и он
сорвался бы в воду. Сделав несколько взмахов руками, я подплыл к Петре и
обхватил ее под мышками.
Боль, не покидавшая меня все это время и толкавшая сюда, сразу
прошла. Я вытащил Петру из воды и усадил на берегу. Только тогда я
оглянулся и увидел рядом с собой Розалинду. Лицо ее выражало сильнейшую
тревогу, и она глядела на меня с немым вопросом.
- Кто это был? - выговорила она наконец дрожащим голосом и приложила
трясущуюся руку ко лбу. - Кто мог так сделать?
Я коротко объяснил, как было дело.
- Петра? - недоверчиво переспросила она.
Я уложил сестренку на траву. Она была почти без сознания, но дышала
уже ровно. Ничего страшного с ней как будто не случилось. Розалинда
подошла к нам и тоже наклонилась над Петрой. Мы молча глядели на вымокшее
платье девчушки и потемневшие от воды кудряшки. Потом мы отвели глаза от
Петры и поглядели друг на друга.
- Я и понятия не имел, - сказал я, - никогда бы не подумал, что она
одна из нас.
Розалинда прижала ладони к лицу и неуверенно провела кончиками
пальцев по лбу. Потом она покачала головой и посмотрела на меня очень
внимательно: в глазах ее еще отражалась боль от испытанного только что
удара.
- Она не одна из нас, - прошептала Розалинда. - Она... что-то вроде
нас, но... не такая. Никто из нас не сумел бы так приказать. Она... Она
что-то большее, чем мы...
В это время к нам уже подбегали люди, кто-то заметил, как я сломя
голову мчался по полю, кто-то видел Розалинду, выскочившую из дому, как на
пожар. Я взял Петру на руки, чтобы отнести домой. Один из наших
работников, с которым я был на косовице, озадаченно смотрел на меня,
пытаясь что-то сообразить.
- Как это ты узнал, что она здесь? - наконец проговорил он. - Я не
слышал ни звука, а ведь был рядом с тобой.
Розалинда мгновенно обернулась к нему. На лице у нее было написано
крайнее изумление.
- Не слышали ни звука? - самым естественным тоном переспросила она. -
Да она же орала, как будто ее режут! Ее и глухой бы услыхал миль за
десять!
Работник с сомнением покачал головой, но мы с Розалиндой уверенно
твердили свое, и нам как будто поверили. Я не стал продолжать этот
разговор и постарался как можно скорее уйти.
Той же ночью впервые за многие годы, я вновь увидел свой старый сон -
О_ч_и_щ_е_н_и_е_. Только на этот раз, когда нож сверкнул в правой руке
отца, левой рукой он держал не теленка, не Софи, а... Петру! Я проснулся в
холодном поту...
На следующий день я пытался поговорить с Петрой - п_о_г_о_в_о_р_и_т_ь
мысленно. Я ужасно хотел объяснить ей, как важно, чтобы она держала свое
умение передавать мысли в секрете и ничем себя не выдала. Я старался
долго, но у меня ничего не выходило: никакого контакта у нас с ней не
возникало. Ко мне присоединились все наши, старались терпеливо, но
безрезультатно. Я хотел было предупредить Петру обычными словами, просто
поговорить с ней, но Розалинда была против.
- Скорее всего она сумела это сделать, потому что здорово испугалась,
- сказала Розалинда. - Если она сейчас не отвечает нам и вообще никак не
р_е_а_г_и_р_у_е_т_, то, по-моему, она просто не понимает, что с ней
произошло... И не помнит. Поймите, в этом случае ее нельзя посвящать в
нашу тайну! Не надо! Ей всего шесть лет, и подвергать ребенка такому риску
просто нечестно!
В конце концов мы все согласились с этим. Мы знали, как трудно
следить за каждым своим словом, даже когда ты уже привык к этому. Мы
решили отложить разговор с Петрой, пока какой-нибудь случай не сделает
этот разговор неизбежным или пока она не подрастет настолько, чтобы
понять, о чем мы хотим ее предупредить. Пока же мы решили время от времени
пробовать _г_о_в_о_р_и_т_ь_ с ней, и если нам так и не удастся установить
с ней контакт, пусть все идет своим чередом.
За последние годы мы многое узнали о людях, живущих рядом с нами, о
том, чем и как они живут. То, что раньше казалось забавной игрой, пусть
немного опасной, но все же игрой, превратилось для нас в хождение по краю
пропасти. Мы твердо знали: для того, чтобы выжить, мы должны ничем не
отличаться от остальных - есть, пить, разговаривать и вообще жить
точь-в-точь, как они. Мы были наделены особым чувством, которое, как
говорил Мишель, можно было бы назвать счастливым даром, но для нас, в
мире, где мы родились, оно было скорее проклятием. Самый тупой и
ограниченный человек в округе был счастливее нас - ведь он был таким, как
все. Мы же были _д_р_у_г_и_м_и_ и поэтому были обречены на вечное
молчание, скрытность, ложь. Бесперспективность такого существования,
невозможность делать то, что было назначено нам природой, вынужденное
молчание, когда мы могли бы сказать гораздо больше, чем другие, - все это
особенно сильно действовало на Мишеля.
Его более развитое, чем у нас, воображение заставляло его видеть всю
бессмысленность такой жизни, всю невозможность какого бы то ни было
выхода, и поэтому ему было гораздо тяжелее, чем нам. Что касается меня, то
нынешнее положение дел меня вполне устраивало. Я лишь изредка начинал
ощущать всю нелепость нашего прозябания, но когда эти мысли приходили мне
в голову, их тут же гасило обостренное чувство опасности, которое с
возрастом стало частью моей натуры. В особенности это чувство обострилось
после одного самого обычного летнего дня, примерно за год до истории с
Петрой.
Это было скверное лето. Так же, как и Мортоны, мы лишились трех
полей, всего же в районе выжгли в тот сезон около тридцати пяти. За
последние двадцать пять лет никто не помнил такого количества отклонений у
злаков. Каждую неделю кого-то тащили в суд за умышленное сокрытие урожая с
отклонениями или за недонесение о преступлении среди скота. В довершение
ко всему нам пришлось трижды отбиваться от нападений из Джунглей.
Как раз после третьего рейда я обратил внимание на старого Джейкоба,
выкорчевывавшего что-то у себя в саду.
- Что это? - спросил я, остановившись возле его изгороди.
Он воткнул мотыгу в землю и облокотился на нее. Сколько я его помнил,
он все время что-то полол и выкорчевывал в огороде и саду, и представить
его себе за каким-нибудь другим занятием было просто невозможно. Он
повернул ко мне свое морщинистое лицо, обрамленное седыми космами волос,
сливающимися с такими же седыми бакенбардами.
- Бобы, - кратко сказал он. - Теперь эти чертовы бобы у меня
неправильные. Сперва картошка, потом помидоры, теперь вот эти чертовы
бобы. В жизни еще не видел такого лета! Ну картошка, помидоры - это еще
куда ни шло. Но где, черт возьми, видано, чтобы и бобы стали
неправильными?!
- А вы уверены, что они неправильные? - спросил я его.
- Уверен? - возмущенно фыркнул он. - Что ж я, по-твоему, в мои-то
годы не знаю, какими должны быть настоящие бобы? - он злобно покосился на
свой огород.
- Да, лето действительно неважное, - поспешил согласиться я.
- Неважное! - передразнил он меня. - Да это же черт знает что такое!
Недели работы - кошке под хвост! Свиньи, овцы, коровы жрут за милую душу
все, что для них заготовили, и все затем, чтобы породить на свет проклятую
Богом нечисть. Люди слоняются без дела, того и гляди что-нибудь стащат, и
приходится следить за своими же работниками вместо того, чтобы заниматься
делом. Даже мой сад - мой - и тот полон отклонений. Что и говорить, худое
лето. Но то ли еще будет, помяни мое слово! - выкрикнул он с мрачным
