Что нужно сделать триффиду? Ужалить, подождать несколько дней и приступать
к еде, только и всего. Просто и естественно.
В таком духе он мог продолжать часами; слушая его, я постепенно терял
представление об истинном соотношении между вещами и обнаруживал вдруг,
что думаю о триффидах, как о своего рода соперниках человечества. Сам
Уолтер никогда не притворялся, будто думает иначе. Он упомянул как-то, что
намеревался, собрав необходимый материал, написать об этом книгу, но потом
раздумал.
- Раздумали? - спросил я. - Что же помешало вам?
- Вот это все, - он махнул рукой в сторону плантаций. - Теперь это
верный источник доходов. Не стоит зря внушать людям беспокойство. Все-таки
триффиды у нас под контролем, так что вопрос это чисто академический. Вряд
ли имеет смысл поднимать его.
- С вами я никогда ни в чем не уверен, - сказал я. - Я никогда не
знаю, насколько вы серьезны и как далеко от фактов уводит вас ваше
воображение. Вы серьезно полагаете, что они представляют опасность?
Прежде чем ответить, он пососал трубку.
- Если говорить честно, - признался он, - то я... понимаете, я сам ни
в чем не уверен. Но я твердо знаю одно: они _м_о_г_л_и _б_ы_ представлять
опасность. Я ответил бы вам гораздо более определенно, если бы мне удалось
нащупать, о чем они там барабанят. Мне это как-то очень не нравится. Вон
они, торчат себе на грядках, и никто не думает о них больше, чем об
огурцах, но ведь они половину времени занимаются тем, что трещат и
барабанят друг другу. Почему? О чем? Много бы я дал, чтобы узнать это.
Я думаю, Уолтер редко упоминал о своих идеях кому-либо еще, и я тоже
держал их в тайне отчасти потому, что незачем нам было приобретать в фирме
репутацию умалишенных.
Примерно год мы работали рука об руку. Но в связи с открытием новых
питомников и с необходимостью изучать заграничный опыт я стал много
времени проводить в поездках. Уолтер оставил работу в поле и перешел в
исследовательскую группу. Его устраивало, что наряду с исследованиями для
компании он мог вести там исследования для себя. Время от времени я
заходил повидать его. Он непрерывно экспериментировал с триффидами, но
вопреки его надеждам результаты не подтверждали однозначно его главные
идеи. Ему удалось доказать - по крайней мере самому себе - наличие у
триффидов довольно хорошо развитого интеллекта; впрочем, даже я вынужден
был признать, что этот результат показал нечто большее, нежели инстинкт.
Он все еще был уверен, что барабанная дробь черенков является формой
передачи информации. Для публичного же употребления он указал, что черенки
представляют собой какие-то важные органы и что без них триффид медленно
вырождается. Он установил также, что невсхожие семена у триффидов
составляют девяносто пять процентов от общего числа.
- И слава Богу, - заметил, он. - Если бы они прорастали все, на земле
скоро не осталось бы места ни для кого, кроме триффидов.
С этим я тоже согласился. В посевной сезон у триффидов было на что
посмотреть. Темно-зеленый стручок под чашечкой блестел и надувался до
размеров крупного яблока. Когда он взрывался, хлопок был слышен на
расстоянии до двадцати метров. Белые семена, словно струя пара, взвивались
в воздух, и самый легкий ветерок начинал уносить их прочь. С высоты
триффидов поле поздним августом напоминало панораму какой-то беспорядочной
бомбардировки.
Уолтеру принадлежало открытие, что качество соков повышается, если у
растений не удалять жалящие жгуты. В результате практика урезания жгутов
повсеместно прекратилась, и с тех пор при полевых работах нам приходилось
носить защитные приспособления.
В день, когда случай уложил меня в госпиталь, я работал вместе с
Уолтером. Мы исследовали некоторые экземпляры, у которых обнаружили
необычные отклонения от нормы. Оба мы были в сетчатых масках. Я не видел
точно, что произошло. Знаю, только что когда я наклонился, жало яростно
хлестнуло мне в лицо и шлепнулось в проволоку маски. В девяноста девяти
случаях из ста это ничего не значит: маски для того и предназначены. Но на
этот раз удар был так силен, что часть крошечных пузырьков с ядом лопнула,
и несколько капель брызнуло мне в глаза.
Уолтер отнес меня в свою лабораторию и уже через несколько секунд
применил противоядие. Только благодаря этому у врачей оказалась
возможность спасти мне зрение. Но и это означало для меня больше недели на
больничной койке в полном мраке.
Пока я лежал в больнице, я твердо решил, что, когда - и если - мне
вернут зрение, я попрошу перевода на другую работу. Если мою просьбу
отклонят, я уйду из фирмы совсем.
У меня выработался значительный иммунитет к триффидному яду еще после
первого случая у нас в саду. Я был способен перенести и перенес без
особого для себя вреда удары жалом, которые уложили бы любого
неподготовленного человека хладным трупом. Но меня не оставляла мысль о
кувшине, который повадился ходить по воду. Я получил последнее
предупреждение.
Помнится, я провел во мраке много часов, раздумывая, на какую работу
я могу рассчитывать, если мне откажут в переводе.
Принимая во внимание то, что уже ждало нас всех за углом, я едва ли
мог найти более праздную тему для размышлений.
3. ОСЛЕПШИЙ ГОРОД
Дверь кабака еще раскачивалась позади меня, когда я направился по
переулку на угол проспекта. Там я остановился в нерешительности.
Налево, за милями пригородных улиц, лежали поля и луга; направо был
лондонский Уэст-энд и за ним Сити. Я уже несколько оправился, но ощущал
себя теперь странно обособленным и как-то без руля и без ветрил. У меня не
было никакого плана действий, и перед лицом событий, которые я начал,
наконец, постигать как гигантскую и всеобъемлющую катастрофу, мне было все
еще слишком не по себе, чтобы что-нибудь придумать. Какой план мог бы
соответствовать таким событиям? Я чувствовал себя одиноким, заброшенным и
вместе с тем временами не совсем настоящим, не совсем самим собою.
Проспект был пуст, единственным признаком жизни были фигуры
немногочисленных людей, осторожно нащупывающих путь вдоль витрин
магазинов.
Для начала лета день был превосходный. В синем небе, испещренном
белыми ватными облачками, сияло солнце. Все небо было чистым и свежим,
только на севере грязным пятном вставал из-за крыш столб жирного дыма.
Я простоял в нерешительности несколько минут. Затем повернул на
восток, к центру Лондона.
До сих пор не знаю почему. Может быть, то была инстинктивная тяга к
знакомым местам, а возможно - подспудное чувство, что если еще сохранились
где-нибудь порядок и организация, так это в том направлении.
После бренди я был голоден, как никогда в жизни, но разрешить
проблему питания оказалось не так-то легко. Казалось бы, вот они, магазины
и лавки, без хозяев, без охраны, с витринами, забитыми едой; и вот он я,
голодный и с деньгами в кармане; и если бы мне не захотелось платить,
можно было бы разбить витрину и взять, что угодно, бесплатно.
Но убедить себя пойти на это было трудно. Прожив тридцать лет в
уважении в праву и в повиновении закону, я еще не был готов признать, что
условия изменились совершенно. Кроме того, у меня было такое ощущение,
будто, пока я веду себя нормально, мир еще может каким-то непостижимым
образом вернуться к нормальному состоянию. Абсурд, разумеется, но у меня
было сильнейшее чувство, что стоит мне швырнуть камень в витрину, как я
навсегда окажусь вне прежнего мироустройства: я сделаюсь грабителем,
вором, грязным шакалом, терзающим мертвое тело вскормившего меня порядка.
Какая дурацкая щепетильность на обломках разгромленной вселенной! И все же
мне до сих пор приятно вспомнить, что я не сразу утратил цивилизованный
облик, что хоть некоторое время я бродил, глотая слюни, среди выставленных
яств, и уже устаревшие условности не позволяли мне утолить голод.
Примерно через полмили проблема разрешилась чисто софистическим
путем. Поперек тротуара стояло какое-то такси, зарывшись радиатором в
витрину кондитерского магазина. Это было уже нечто совсем иное, чем если
бы взлом совершил я сам. Я пролез мимо такси и набрал всякой вкусной еды.
Но даже тогда во мне говорило что-то от прежних нравственных стандартов: я
оставил на прилавке щедрую плату за все, что взял.
Наискосок через улицу был садик. Такие садики разбивают на месте
кладбищ при исчезнувших церквах. Старые надмогильные камни сняли и
прислонили к кирпичной ограде, на расчищенном пространстве посеяли траву и
проложили гравийные дорожки. Под свежей листвой деревьев поставили уютные
скамейки, и на одной из них я устроился со своим завтраком.
Здесь было пустынно и тихо. Никто сюда больше не входил, только
иногда мимо решетчатой калитки пробредала, волоча ноги, одинокая фигура. Я
бросил крошки немногим воробьям, первым птицам, которых я увидел в этот
день, и почувствовал себя лучше, наблюдая их дерзкое безразличие к
катастрофе.
Покончив с едой, я закурил сигарету. Пока я сидел так, раздумывая,
что делать дальше, тишина нарушилась звуками фортепьяно. Играли где-то
неподалеку и девичий голос запел балладу Байрона. Я слушал, запрокинув
голову и глядя на узор, образованный нежными молодыми листьями в свежем
синем небе. Песня смолкла. Замерли звуки рояля. Затем послышались рыдания.
Без страсти: тихие, беспомощные, горькие. Не знаю, кто оплакивал свои
надежды, певица или другая женщина. Но у меня больше не было сил слушать.
Я встал и тихонько вышел обратно на улицу, и некоторое время я видел все
словно в тумане.
Даже Гайд-парк-Корнер, когда я добрался туда, был почти пустынен.
Несколько покинутых легковых и грузовых машин стояли на улицах. Видимо,
очень немногие из них потеряли управление на ходу. Один автобус прошел
поперек улицы и остановился в Грин-парке; белая лошадь с обломками
оглоблей лежала у памятника артиллеристам, о который она раскроила себе
череп. Двигались только люди, немного мужчин и еще меньше женщин. Они
осторожно нащупывали путь руками и ногами там, где были поручни и ограды,
и медленно брели, выставив перед собой руки, по открытым местам. Кроме
того, неожиданно для себя я заметил двух-трех котов, видимо вполне зрячих,
воспринимавших новые обстоятельства с самообладанием, которое столь
свойственно всем котам вообще. Блуждание в этой сверхъестественной тишине
приносило им мало пользы: воробьев было мало, а голубей не было совсем.
Меня все еще магнетически влекло к прежнему центру моего мира, и я
пошел по направлению к Пиккадилли. Так я вдруг услыхал неподалеку от себя
новый отчетливый звук - равномерное приближающееся постукивание. Я
взглянул вдоль Парк-лэйн и понял, в чем дело. Человек, одетый более
аккуратно, чем все другие, кого я видел этим утром, торопливо шел в мою
сторону, постукивая по стене рядом с собой белой тростью. Услыхав мои
шаги, он насторожился остановился.
- Все в порядке, - сказал я. - Идите, не бойтесь.
Я почувствовал облегчение при виде его. Это был, так сказать,
обыкновенный слепой. Его черные очки не так смущали меня, как широко
раскрытые, но бесполезные глаза остальных.
- Тогда стойте на месте, - сказал он. - Бог знает, сколько дураков
уже столкнулись со мной сегодня. Что, черт побери, случилось? Почему так
тихо? Я знаю, сейчас не ночь - я чувствую солнце. Что стряслось?
Я рассказал ему все, что знал.
Когда я закончил, он молчал не менее минуты, затем у него вырвался
горький смешок.
- Есть в этом одна штука, - сказал он. - Теперь все их проклятое
