времени смотрели, как он растет, и не трогали его.
Но триффид, конечно, своеобразное растение, и он не мог в конце
концов не вызвать у нас некоторого любопытства. Возможно, наше любопытство
не было слишком активным, поскольку всегда можно найти нескольких
незнакомцев, которым удается поселиться в запущенных уголках сада; тем не
менее мы нередко говорили друг другу, что этот незнакомец выглядит как-то
очень уж странно.
В нынешнее время, когда каждый слишком хорошо знает, как выглядит
триффид, трудно восстановить в памяти, каким необычным и в известном
смысле иноземными представлялись нам первые триффиды. Насколько я знаю, ни
дурных предчувствий, ни тревоги они ни у кого не вызывали. Я полагаю, что
большинство людей относилось к ним - если только вообще как-нибудь
относилось - примерно так же, как мой отец.
В памяти моей запечатлена картина, как он озадаченно рассматривает
наш экземпляр. Триффиду, вероятно, не больше года. Почти во всех деталях
это уменьшенная вдвое копия взрослой особи, только он еще не имел названия
и никто еще не видел взрослую особь. Отец нагибается, глядя на него через
очки в роговой оправе, ощупывает стебель и тихонько пыхтит в желтоватые
усы, что делает всегда, погружаясь в задумчивость. Он исследует прямой
ствол и деревянистое основание. Он уделяет особое внимание трем маленьким
черенкам, торчащим из основания рядом со стволом, и в этом внимании нет
прозрения, одно лишь любопытство. Он разглаживает короткие пучки зеленых
кожистых листьев, пропуская их между большим и указательным пальцами,
словно осязание может что-то подсказать ему. Затем он заглядывает в
диковинное воронковидное образование на верхушке стебля и по-прежнему
пыхтит сквозь усы в нерешительной задумчивости. Я помню, как он в первый
раз поднимает меня на руки, чтобы я тоже посмотрел в эту коническую
чашечку. На дне ее я вижу туго скрученную, похожую на молодой, свернутый в
улитку листок папоротника спираль, которая дюйма на два выступает из
липкой массы. Я не притрагиваюсь к ней, но знаю, что вещество это липкое,
потому что в нем медленно барахтаются мухи и другие мелкие насекомые.
Отец не раз однообразно удивлялся, какое это странное растение, и
обещал непременно пойти куда-то на днях и узнать, наконец, что оно такое.
По-моему, он так никуда и не ходил, а если бы и пошел, то вряд ли узнал бы
что-нибудь в то время.
Триффид был тогда высотой более метра. Должно быть, их было много в
округе, и они росли себе спокойно и незаметно, и никто не обращал на них
особенного внимания - так по крайней мере казалось, потому что, если даже
биологи и ботаники интересовались ими, публика об этом не знала. И триффид
в нашем саду продолжал мирно расти, как и тысячи его собратьев в
запущенных уголках по всему белому свету.
Но прошло немного времени, и вот первый триффид вытянул из земли ноги
и зашагал.
Такие невероятные способности триффидов, насколько я знаю, впервые
обнаружились в Индокитае. Это, между прочим, доказывает, что люди все еще
не обращали на триффидов практически никакого внимания. Индокитай был
одной из тех областей нашей планеты, где вечно возникали всякого рода
неправдоподобные и странные слухи. Эти слухи приобретали популярность,
когда в делах наступало затишье и издателям, чтобы несколько оживить
газеты, приходилось прибегать к "духу таинственного Востока". Как бы там
ни было, индокитайский случай недолго оставался уникальным. Через
несколько недель сообщения о ходячих растениях посыпались с Борнео и
Суматры, из Конго, Колумбии, Бразилии и других стран, расположенных вблизи
экватора.
На этот раз они все-таки попали в печать. Однако никто еще не
осознавал, что эти созревшие особи имеют что-то общее с почтенной мирной
травой на нашей мусорной куче. Осознанию мешало то обстоятельство, что
сведения поступали из третьих рук и публиковались с оттенком игривости,
которой газеты прикрываются, если речь идет о морских змеях, о редчайших
явлениях природы, о телепатии и тому подобном. И лишь когда появились
фотографии, мы сообразили, что наша трава отличается от ходячих
экземпляров только размерами.
Кинохроника совершила промах. Возможно, операторы, которые
отправились в заморские страны, сумели в награду за беспокойство получить
хорошие и интересные кадры, но у продюсера бытовала теория, будто любая
тема продолжительностью более десяти секунд, если это не репортаж о
боксерском матче, неминуемо повергает зрителя в скуку. Поэтому то, что
впоследствии сыграло такую громадную роль в моей жизни и в жизни множества
других людей, я впервые увидел на считанных кадрах, втиснутых между
первенством по хулу на Гавайских островах и спуском со стапелей нового
линкора. (Это не анахронизм. Линкоры все еще строились; ведь кормиться
нужно было и адмиралам). Мне дали увидеть, как через экран бредут,
раскачиваясь, триффиды под аккомпанемент изречений, предположительно
соответствующих умственному уровню великого современного кинозрителя.
- А теперь, друзья, получайте, что нашел для вас наш оператор в
Эквадоре. Зелень на прогулке! Вам небось такие штуки мерещатся разве что
после хорошей попойки, а там, в солнечном Эквадоре, их можно видеть в
любое время и безо всякого похмелья! Растения-чудовища на марше! Кстати, у
меня идея! Давайте научим нашу картошку бегать прямо к нам в кастрюли. Как
тебе это понравится, мамочка?
Короткое время, пока длилась эта сцена, я просидел как завороженный.
Вот оно, наше таинственное растение из мусорной ямы, только высотой более
двух метров. Я не мог ошибиться... И оно "ходило"!
Основание, которое я увидел тогда целиком впервые, было косматым от
множества маленьких волосовидных корешков. Оно имело сферическую форму,
только в нижней его части имелись три тупых, сужающихся к концам выступа.
Опираясь на них, основание возвышалось над уровнем почвы на целый фут.
"Шагая", триффид передвигался примерно так, как человек на костылях.
Две тупые "ноги" скользили вперед, задняя "нога" подтягивалась к ним,
растение наклонялось, и передние "ноги" снова скользили вперед. При каждом
шаге длинный стебель отчаянно мотался - это производило тошнотворное
впечатление. Такой способ передвижения выглядел одновременно энергичным и
неуклюжим, триффиды в движении смутно напоминали резвящихся молодых
слонов. Было такое чувство, что у них вот-вот обдерутся листья или даже
сломается стебель. Но при всей своей неказистости они могли "ходить" со
скоростью нормального человеческого шага.
Вот примерно все, что я увидел, пока начался спуск на воду линкора.
Немного, но вполне достаточно, чтобы возбудить в мальчишке
исследовательский дух. Если эта штуковина может показать такой фокус в
Эквадоре, то почему бы ей не показать такой же у нас в саду? Правда, наша
гораздо меньше, но ведь на вид она совершенно такая же...
Через десять минут после возвращения домой я уже окапывал нашего
триффида, осторожно убирая вокруг него землю, чтобы поощрить его к
прогулке.
К несчастью, открытие самодвижущихся растений имело один аспект,
который операторы не испытали на себе или по каким-то причинам решили
скрыть от публики. Во всяком случае, об опасности я не подозревал. Я сидел
на корточках, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы не повредить
корни, когда на меня обрушился чудовищный удар, и я потерял сознание...
Очнулся я в постели; мать, отец и доктор сидели рядом и с тревогой
глядели на меня. Голова моя раскалывалась, все тело ныло, и, как я узнал
потом, лицо мое украшал пухлый кроваво-красный рубец. Меня настойчиво, но
напрасно расспрашивали, как случилось, что я валялся в саду без памяти: я
не имел ни малейшего представления о том, чем меня ударило. Лишь позже я
выяснил, что вероятно, был первым в Англии человеком, которого ужалил
триффид. Триффид был, разумеется, незрелый. Но еще прежде чем я полностью
оправился, отец узнал, как все произошло, и к тому времени, когда я снова
вышел в сад, он уже совершил над триффидом правосудие и сжег обрубки на
костре.
Как только ходячие растения стали установленным фактом, пресса
оставила прежнюю сдержанность и устроила им настоящую рекламу. Теперь
необходимо было подобрать им название. Ботаники уже привычно барахтались в
многосложных латинских и греческих словах, создавая производные от
ambulans и pseudopodia, но газеты и публика желали чего-нибудь более
простого для произношения и не слишком тяжеловесного для заголовков. Если
раскрыть газеты того времени, то можно встретить в них такие названия, как
тришоты триниты
трикаспы трипедалы
тригенаты трипеды
тригоны трикеты
трилоги триподы
а также массу других таинственных слов, которые даже не начинаются
обычным "три", хотя почти все они так или иначе включают в себя указание
на три "ноги" растения.
Шли споры - публичные и частные, в барах и клубах - о терминах, но
постепенно в этой филологической мешанине стал брать верх один термин. В
своей первичной форме он оказался не совсем приемлемым, но повседневное
употребление сократило его долгое "и", а привычка вскоре добавила для
уверенности второе "ф". Так возник общепринятый стандартный термин.
Короткое запоминающееся название, зародившееся в редакции какой-то газетки
как подходящий ярлык для диковинки - ему суждено было впоследствии
сделаться словом, неразрывно связанным с представлением о боли, страхе,
несчастье: триффид... [от английского "three feet" (три ноги)]
Первая волна всеобщего интереса скоро спала. Да, действительно,
триффиды были немного жутковаты, но в конечном счете именно потому, что
они были новинкой. Совершенно так же публика относилась к новинкам прошлых
лет - к черным лебедям, гигантским ящерицам, кенгуру. И если на то пошло,
разве триффиды более удивительны, чем двоякодышащие рыбы, устрицы,
головастики и сотни других живых существ? Летучая мышь, скажем, это
зверек, научившийся летать; отлично, теперь у нас есть растение,
научившееся ходить, - и что из этого?
Однако имелись в вопросе о триффидах аспекты, отмахнуться от которых
было труднее. Их внезапное появление и тем более их повсеместное
распространение представлялись весьма загадочными. Дело в том, что хотя
созревали они быстрее всего в тропиках, но сообщения о них поступали
отовсюду, кроме полярных районов и пустынь.
Публика была удивлена и несколько шокирована, узнав, что триффиды -
плотоядные растения, что мухи и другие насекомые, попавшие в чашечку самым
настоящим образом перевариваются содержащимся в ней липким веществом. В
нашем умеренном поясе мы, конечно, тоже знали о существовании крупных
насекомоядных растений, но мы не привыкли, чтобы они находились вне
специальных парников, и склонны были усматривать в них что-то неприличное
или, по крайней мере, неправильное. Но настоящую тревогу вызвало открытие,
что скрученный жгут, увенчивающий стебель триффида, представляет собой
тонкое трехметровое жало, способное с силой выбрасываться наружу и
содержащее достаточно яда, чтобы убить человека, если оно ударяет в
незащищенную кожу.
Как только эта опасность была оценена по достоинству, последовало
торопливое истребление триффидов; их рубили в куски повсюду, пока кого-то
не осенило, что для полного обезвреживания достаточно удались у триффида
