нужно было заново искать, чем прокормиться, он, должно быть,
сумел кое-как отыскать ту же дорогу, ведь кроме него никто ее
не знал. Год за годом он водил по ней свое разросшееся
семейство, став его лоцманом и адмиралом. Когда ему пришла пора
умирать, видимо, лучшими лоцманами оказались старшие его
сыновья, поскольку они чаще других проделывали этот путь.
Естественно, сыновья помоложе, не говоря уже о юнцах, не
очень-то хорошо знали дорогу и потому были рады последовать за
кем-то, кто ее знал. Возможно, и среди сыновей постарше имелись
такие, что были известны своей бестолковостью, так что семья
доверяла не всякому.
-- Вот так, -- говорила она, -- и выбирается адмирал. Может
быть, этой осенью к нам в семью заглянет Винк-винк и скажет:
"Извините, среди вас нет ли случайно надежного лоцмана? Бедный
старый прадедушка скончался, когда поспела морошка, а от
дядюшки Онка проку немного. Мы ищем кого-нибудь, за кем можно
лететь следом." И мы тогда скажем: "Двоюродный дедушка будет
рад, если вы составите нам компанию, но только имейте в виду,
если что-то пойдет не так, мы не отвечаем." "Премного
благодарен, -- ответит он. -- Уверен, что на вашего дедушку
можно положиться. Вы не будете возражать, если я расскажу об
этом Гогону, у них, сколько я знаю, такие же трудности?"
"Нисколько."
-- В точности так, - пояснила она, -- двоюродный дедушка и
стал адмиралом.
-- Хороший способ.
-- Видишь, какие у него нашивки, -- уважительно прибавила
она, и оба посмотрели на дородного патриарха, грудь которого,
действительно, украшли черные полосы -- вроде золотых кругов на
рукаве адмирала.
В другой раз он поинтересовался у нее, каковы суть радости
и честолюбивые устремления гусей. Извинившись, он объяснил ей,
что человеческие существа, пожалуй, склонны были бы счесть
скучноватой жизнь, не отмеченную эффектными приобретениями,
пусть даже сделанными в ходе войны.
-- Люди, -- сказал он, -- стараются запасти как можно
больше украшений, сокровищ, предметов роскоши, испытать как
можно больше наслаждений и так далее. Это дает им цель в жизни.
Говорят также, что это приводит к войнам. Боюсь, однако, что
если людское достояние свести к тому минимуму, которым
удовлетворяются гуси, люди почувствуют себя несчастными.
-- Определенно почувствуют. Мозг у них и у нас устроен
по-разному. Если ты попытаешься заставить людей жить в точности
так, как живут гуси, они станут такими же несчастными, какими
стали бы гуси, заставь их вести человеческое существование. Но
это не означает, что нам нечему поучиться друг у друга.
-- Я начинаю думать, что от нас гуси многому не научатся.
-- Мы прожили на земле дольше вас, бедняжек, на миллионы
лет, так что винить вас тут особенно не в чем.
-- Но расскажи же мне, -- попросил он, -- каковы ваши
удовольствия, устремления, цели -- или как вы их называете? Они
ведь должны быть довольно ограниченными, нет?
Услышав это, она рассмеялась.
-- Основная цель нашей жизни, -- забавляясь, сказала она,
-- состоит в том, чтобы жить. По-моему, вы, люди, как-то о ней
позабыли. Что до наших удовольствий, то они, если сравнить их с
украшениями и сокровищами, не так уж и скучны. У нас есть песня
о них, которая называется "Радость жизни".
-- Спой мне ее.
-- Спою, подожди минуту. Я просто обязана сказать тебе, как
мне всегда было обидно, что в ней ничего не говорится об одной
из величайших наших радостей. Те, чьи имена называются в этой
песне, вроде бы спорят относительно известных гусям
удовольствий, но никто из них не вспоминает о странствиях.
По-моему, это глупо. Мы путешествуем в сотни раз дальше, чем
люди, видим такие интересные вещи, переживаем столько
восхитительных перемен, -- все время что-нибудь новое, -- и я
не могу понять, как это случилось, что поэт о них позабыл. Да
что говорить, моя бабушка летала в Миклегарт, у меня есть дядя,
который побывал в Бирме, а прадедушка вообще уверял, что ему
случалось залетать даже на Кубу.
Король знал, что Миклегарт - это скандинавское название
Константинополя; о Бирме он слышал лишь от T. natrix'а, а до
Кубы в то время вообще никто еще не додумался, так что все
сказанное произвело на него должное впечатление.
-- Как это, наверное, чудесно -- путешествовать, -- сказал
он.
Он подумал о красоте крыльев, о песнях полета, о том, как
мир, вечно новый и новый, кружит под крыльями гусей.
-- Вот эта песня, -- без дальнейших предисловий сказала она
и нежным голосом спела ее так, как поют дикие гуси:
РАДОСТЬ ЖИЗНИ
И ответил Ки-йо: кто здоров, тот и рад, --
Крепость ног, гладкость крыл, гибкость шей,
ясность глаз:
Нет на свете лучших наград!
Старый Анк отвечал: честь дороже даров, --
Искатель путей, кормилец гусей, хранитель,
а равно податель идей:
Вот кто слышит небесный зов!
А резвушка Ле-лек: Любовь, господа!
Нежность очей, учтивость речей, прогулки вдвоем
и гнездо вечерком:
Они пребудут всегда!
Был Анг-унг за желудок: Ах, еда! -- он сказал. --
Стебли травы, колкость стерни, злато полей,
сытость гусей:
Это выше всяких похвал!
Братство! -- крикнул Винк-винк, -- Вольный
дружества жар!
Построение в ряд, караванный отряд, все, как один,
и заоблачный клин:
Вот в чем Вечности истинный дар!
Я же, Льоу, выбрал пенье -- веселье сердец, --
Музыка сфер, песни и смех, слезы тишком
и мир кувырком:
Все это Льоу, певец.
По-своему это чудесная песня, думал он, тронутый ее
тяжеловесной нежностью. Он начал было подсчитывать
перечисленные в ней радости, загибая пальцы, но поскольку
пальцев было всего только три впереди да еще один бугорок
сзади, пришлось каждый палец использовать дважды. Странствия,
здоровье, честь, любовь, аппетит, дружество, музыка, поэзия и,
как сказала Ле-лек, жизнь сама по себе.
Недурной получился список при всей его простоте, особенно
если учесть, что она могла бы добавить к нему что-нибудь вроде
Мудрости.
14
Волнение в войске все нарастало. Молодые гуси вовсю
флиртовали или сбивались в кучки -- поговорить о своих
лоцманах. Время от времени они затевали вдруг игры, будто дети,
возбужденные предвкушением праздника. Одна из игр была такая:
все становились в кружок, и совсем молодые гуси выходили один
за другим в середину, вытянув шеи и притворяясь, что вот-вот
зашипят. Дойдя до середины, они припускались бежать, хлопая
крыльями. Это они показывали, какие они смельчаки и какие
отличные выйдут из них адмиралы, стоит только им подрасти.
Распространялась, кроме того, странная манера мотать из стороны
в сторону клювом, что обыкновенно делается перед тем, как
взлететь. Нетерпение овладело и старейшинами, и мудрецами,
ведающими пути перелетов. Знающим взором они озирали облачные
массы, оценивая ветер, -- какова его сила и по какому, стало
быть, румбу следует двигаться. Адмиралы, отягощенные грузом
ответственности, тяжелой поступью меряли шканцы.
-- Почему мне так неспокойно? -- спрашивал он. -- Словно
что-то бродит в крови?
-- Подожди, узнаешь, -- загадочно говорила она. -- Завтра,
может быть, послезавтра...
И в глазах ее появлялось мечтательное выражение, словно бы
говорящее: "давным-давно" или "далеко-далеко отсюда".
Когда день настал, все изменилось на грязной пустоши и в
соленых болотах. Похожий на муравья человек, с такой
терпеливостью выходивший на каждой заре к своим длинным сетям,
с расписаньем приливов, накрепко запечатленным у него в голове,
-- ибо ошибка во времени означала для него верную смерть, --
заслышал в небе далекие горны. Ни единой из тысяч птиц не
увидел он ни на грязной равнине, ни на пастбищах, с которых
пришел. Он был по своему неплохим человеком, -- он торжественно
выпрямился и стянул с головы шапку. То же самое он набожно
проделывал и каждой весной, когда гуси покидали его, и каждой
осенью, -- завидев первую из вернувшихся стай.
Далек ли путь через Северное Море? У парохода он занимает
два или три дня, -- так долго тащится судно по этим зловещим
водам. Но для гусей, мореходов воздуха, для острых их клиньев,
в лохмотья раздирающих облака, для певцов, что, обгоняя бурю,
поют в эмпиреях, делая час за часом по семьдесят миль, для этих
странных географов, (здесь подъем на три мили, так они
говорят), плывущих не по водам, но по дождевым облакам, -- чем
для них был этот путь? Прежде всего, счастьем.
Король еще не видел своих друзей в таком ликовании. Оно
наполняло их песни, распеваемые без остановки. Были среди них
грубоватые, каковые мы оставим до другого раза, были
несравненно прекрасные саги, были и песни до крайности
легомысленные. Одна, довольно глупая, очень позабавила короля:
Иные в дорогу зовут берега,
Но травкою грязные манят луга --
Гу-гу-гу! Ги-ги-ги! Га-га-га!
Не шеи у нас, а подобье дуги --
Их словно бы слесарь согнул в три поги...
Га-га-га! Гу-гу-гу! Ги-ги-ги!
Мы травку пощипываем на лугу --
И другу здесь хватит, и хватит врагу!
Ги-ги-ги! Га-га-га! Гу-гу-гу!
Гу-гу-гу! Га-га-га! Нам грязь дорога!
Га-га-га! Ги-ги-ги! Трогать нас не моги!
Хорошо на лугу нам в семейном кругу!
Ги-ги-ги! Га га-га! Гу-гу-гу!
Была еще чувствительная:
Дикий и вольный, спустись с высока
И верни мне любовь моего гусака.
А однажды, когда они пролетали над скалистым островом,
населенным казарками, похожими на старых дев в кожаных черных
перчатках, серых шляпках и гагатовых бусах, вся эскадрилья
разразилась дразнилкой:
Branta bernicla сидела в грязи,
Branta bernicla сидела в грязи,
Branta bernicla сидела в грязи,
А мы пролетали мимо.
Вот мы летим, дорогая, гляди,
Вот мы летим, дорогая, гляди,
Вот мы летим, дорогая, гляди,
На Северный Полюс, мимо.
Но что проку рассказывать о красоте? Дело состояло попросту
в том, что жизнь была до невероятия прекрасной, -- радостью,
достойной того, чтобы ее пережить.
Порой, опускаясь с уровня перистых облаков, чтобы поймать
благоприятный ветер, они попадали в облачные стаи -- огромные
башни, вылепленные из водных паров, белые, как отстиранное в
понедельник белье, и плотные, как меренги. Случалось, что одно
из этих небесных соцветий, снежно-белый помет колоссального
Пегаса, оказывалось в нескольких милях перед ними. Они
прокладывали курс прямо на облако и смотрели, как оно
разрастается, безмолвно и неуследимо, лишенным движения ростом,
-- и наконец, когда они приближались к нему вплотную, и
казалось, вот-вот должны были больно удариться носами о его по
видимости плотную массу, солнце начинало тускнеть, и туманные
призраки вдруг обвивали их на секунду, сплетаясь, словно
небесные змеи. Их облегала серая сырость, и солнце медной
монетой скрывалось из виду. Крылья ближайших соседей истаивали
в пустоте, пока каждая птица не обращалась в одинокий звук
посреди стужи уничтожения, в развоплощенное привидение. Потом
они висели в лишенном примет небытии, не ощущая ни скорости, ни
левого с правым, ни верха, ни низа, покамест с той же, что
прежде, внезапностью не накалялся заново медный грош, и не
свивались за спиной небесные змеи. И через миг они опять
попадали в самоцветно сверкающий мир с бирюзовым морем внизу, c
вновь отстроенными блистательными дворцами небес, и c еще не
просохшей росой Эдема.
Одними из лучших минут перелета стали те, которые они
провели, минуя скалистый остров в океане. Были и другие,
