мы такие симпатичные?!
-- Неужели? -- удивилась Филифьонка.
Видно было, что она призадумалась.
Вдруг кисточка на ее колпачке приподнялась, и колокольчик
весело зазвенел.
-- И верно, -- медленно сказала она, -- совсем необязательно
их приглашать, если никому из нас это не доставляет удовольствия.
Не правда ли?
-- Конечно, необязательно, -- поддержала ее фрекен Снорк.
-- И никто не огорчится, если я остаток своей жизни буду
праздновать с кем захочется? Пусть они мне даже не родственники?
-- Никому и в голову не придет огорчаться, -- заверил ее
Муми-тролль.
И Филифьонка просияла, словно сбросила с души огромную
тяжесть.
-- И как же все просто, -- сказала она. -- И как прекрасно!
Теперь мы впервые в моей жизни весело отметим день летнего
солнцестояния. И отметим его на славу! Ах, какие вы милые, какие
милые, что придумали такой интересный праздник!
День летнего солнцестояния получился настолько интересный,
что Филифьонка и мечтать об этом не могла.
-- Выпьем за папу и маму! -- произнес Муми-тролль и осушил
свой стакан. (Как раз в эту минуту Муми-папа на борту плавучего
театра предложил тост за своего сына. "За возвращение
Муми-тролля! -- торжественно произнес он. -- За фрекен Снорк и
малютку Мю!")
Все были сыты и довольны.
-- А теперь давайте разожжем костер в честь праздника, --
предложила Филифьонка.
Она загасила лампу и сунула в карман спички.
Небо было еще такое светлое, что можно было различить каждую
былинку на земле. За верхушками елей, куда только что закатилось
солнце, замешкалась в ожидании следующего дня алая полоска.
Они побрели через примолкший лес и вышли на заливные луга,
где белая ночь была еще светлее.
-- Как странно пахнут нынче ночью цветы! -- сказала
Филифьонка.
Едва ощутимый запах горелой резины тянулся над лугами.
Наэлектризованная трава потрескивала.
-- Пахнет хатифнаттами, -- удивленно сказал Муми-тролль. --
Но обычно в это время года они уплывают под парусами в морское
путешествие. Правда?
Тут фрекен Снорк обо что-то споткнулась.
-- "ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРЫГАТЬ!" -- прочитала она.
-- Какая ерунда! Глядите, здесь полно табличек, до которых
больше никому нет дела.
-- Как удивительно, что все разрешается! -- воскликнула
Филифьонка. -- Ну и ночь! А не сжечь ли нам эти таблички? Не
устроить ли из них праздничный костер и не поплясать ли вокруг
него, пока все не сгорит?
И летний костер запылал! Огонь с ревом набрасывался на
таблички с надписями "ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПЕТЬ", "ЗАПРЕЩАЕТСЯ СОБИРАТЬ
ЦВЕТЫ!", "ЗАПРЕЩАЕТСЯ СИДЕТЬ НА ТРАВЕ!".
Огонь, весело потрескивая, пожирал большие черные буквы, и
снопы искр взметались к бледному ночному небу. Густой дым клубами
вился над полями и белыми коврами повисал в воздухе. Филифьонка
запела. Она разгребала веткой горящие угли и танцевала у костра
на своих худущих ногах.
-- Никаких дядюшек! Никаких тетушек! Никогда, никогда!
Вимбели-бамбели-бю!
Муми-тролль и фрекен Снорк сидели рядом, любуясь костром.
-- Как ты думаешь, что делает в эту минуту моя мама? --
спросил Муми-тролль.
-- Конечно, празднует, -- ответила фрекен Снорк.
Таблички горели, и к небу взлетали фейерверки искр, а
Филифьонка кричала:
-- Ура!
-- Я скоро усну, -- признался Муми-тролль. -- Значит, нужно
собрать девять разных цветочков?
-- Девять, -- подтвердила фрекен Снорк. -- И поклянись, что
не произнесешь ни слова.
Муми-тролль торжественно кивнул головой. Он сделал несколько
выразительных жестов, означавших "спокойной ночи, увидимся завтра
утром", и зашлепал по мокрой от росы траве.
-- Я тоже хочу собирать цветы, -- сказала Филифьонка. Она
выскочила прямо из дыма, вся в саже, но довольная. -- Я тоже хочу
с вами ворожить. Сколько ты знаешь колдовских заклинаний?
-- Я знаю одно страшное колдовство, которым занимаются в
ночь летнего солнцестояния, -- прошептала фрекен Снорк. -- Это
колдовство такое страшное, что у него даже нет названия.
-- Сегодня ночью я способна на что угодно, -- заявила
Филифьонка и горделиво зазвенела колокольчиком.
Фрекен Снорк огляделась по сторонам.
Затем она наклонилась вперед я прошептала Филифьонке в самое
ухо:
-- Сначала надо обернуться семь раз вокруг себя, бормоча
заклинание и стуча ногами по земле. Затем надо, пятясь, дойти до
колодца и заглянуть в него. И тогда можно увидеть в воде своего
суженого, ну того, на ком ты женишься!
-- А как его оттуда вытащить? -- спросила потрясенная
Филифьонка.
-- Фу ты, там же только его лицо, -- пояснила фрекен Снорк.
-- Лишь его отражение! Но сначала надо собрать девять разных
цветочков. Раз, два, три! И если ты скажешь сейчас хоть слово, ты
никогда не выйдешь замуж!
Костер медленно угасал, превращаясь в тлеющие угли, над
полями начал носиться утренний ветерок, а фрекен Снорк и
Филифьонка все собирали свои волшебные букеты. Иногда они
посматривали друг на друга и смеялись, потому что это не
запрещалось. Вдруг они увидели колодец.
Филифьонка пошевелила ушами.
Фрекен Снорк кивнула. От страха у нее побелела мордочка.
Они принялись что-то бормотать и выписывать круги,
притоптывая ногами. Седьмой круг был самым долгим, потому что
теперь им стало по-настоящему жутко. Но если ух начал ворожить в
ночь на Иванов день, то надо продолжать, а то еще неизвестно, чем
все кончится.
С бьющимся сердцем, пятясь, подошли они к колодцу и
остановились.
Фрекен Снорк взяла Филифьонку за лапу.
Солнечная полоска на востоке стала шире, а дым от костра
окрасился в нежный розовый цвет.
Быстро обернувшись, они поглядели в воду.
Они увидели самих себя, край колодца и посветлевшее небо.
Дрожа, они стали ждать. Они ждали долго.
И вдруг -- нет, даже страшно сказать! -- вдруг они увидели,
как громадная голова вынырнула рядом с их отражением в воде.
Голова какого-то хемуля!
То был злой и ужасно уродливый хемуль в полицейской фуражке!
В тот самый миг, когда Муми-тролль срывал свой девятый
цветок, он услышал отчаянный крик. Бросившись бежать, он увидел
огромного хемуля, который одной лапой тряс фрекен Снорк, а другой
-- Филифьонку.
-- Ну теперь вы все трое угодите в кутузку! -- кричал
Хемуль. -- Поджигатели! Морровы дети! Попробуйте только сказать,
что это не вы сорвали все таблички и сожгли их. Попробуйте, если
посмеете!
Но этого они, разумеется, не могли сделать. Ведь они
поклялись не произносить ни слова!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
О том, как пишут пьесу
Страшно подумать, что было бы, если бы Муми-мама,
проснувшись в день летнего солнцестояния, узнала, что Муми-тролль
сидит в тюрьме! Или если бы кто-нибудь рассказал Мюмле, что ее
младшая сестренка, обмотавшись ангорской шерстью, спит в шалаше
из еловых веток, который соорудил Снусмумрик.
Ничего этого они не знали, и им оставалось только надеяться
на лучшее. Ведь на долю семейства муми-троллей выпадало
приключений куда больше, чем на долю любой другой семьи, и разве
все не кончалось благополучно?!
-- Малышка Мю привыкла сама заботиться о себе. Я больше
беспокоюсь о том, кто ненароком окажется рядом с ней, -- сказала
Мгомла.
Муми-мама выглянула из окна. Шел дождь.
"Только бы они не простудились", -- подумала она и осторожно
уселась на кровать. Она была вынуждена проявлять осторожность.
После того как они сели на мель, пол перекосило, и Муми-папе
пришлось прибить мебель к полу гвоздями. Хуже всего приходилось
им во время еды, потому что тарелки то и дело скатывались на пол,
а когда папа пытался крепко прибить их гвоздями, они
раскалывались. У всех было такое чувство, будто они постоянно
занимаются альпинизмом и поднимаются в горы, так как они ступали
одной ногой чуть выше, а другой -- чуть ниже. Муми-папа стал
опасаться, что их ноги начнут расти неодинаково. (Правда, Хомса
считал, что если ходить немного в противоположном направлении, то
ноги выровняются.)
Эмма, как обычно, подметала пол.
Она с трудом карабкалась наверх, подталкивая перед собой
мусор. На полпути мусор снова скатывался вниз, и ей приходилось
все начинать сначала.
-- Разве не лучше мести в другую сторону? -- осторожно
предложил Муми-папа.
-- Здесь я никому не позволю меня учить, как мести, --
возмутилась Эмма. -- Я так мету сцену с тех пор, как вышла замуж
за маэстро Филифьонка, и так буду мести, пока не умру.
-- А где же сейчас твой муж, Эмма? -- спросила Муми-мама.
-- Он умер, -- с достоинством ответила Эмма. -- Ему на
голову упал железный занавес, и им обоим пришел конец.
-- О, бедная, бедная Эмма! -- воскликнула мама.
Эмма порылась в кармане и вытащила пожелтевшую фотографию.
-- Вот как выглядел Филифьонк в молодости, -- сказала она.
Муми-мама взглянула на фотографию. Маэстро Филифьонк стоял
на фоне картины с изображенными на ней пальмами. На его
физиономии выделялись огромные усы, а рядом с ним примостился
кто-то ужасно озабоченный, с маленьким колпачком на голове.
-- Какой представительный! -- воскликнула Муми-мама. -- И
картину за его спиной я узнаю.
-- Это задняя кулиса для "Клеопатры", -- холодно заметила
Эмма.
-- Эту молодую даму зовут Клеопатра? -- спросила мама.
Эмма схватилась за голову.
-- "Клеопатра" -- это название пьесы, -- устало пояснила
она. -- А молодая дама рядом с ним -- это дочь его сводной сестры
Филифьонка. Удивительно несимпатичная племянница. Она присылает
нам каждый год открытки с приглашением на праздник летнего
солнцестояния, но я не утруждаю себя ответами. Вероятно, ей
просто хочется пристроиться в театр.
-- И вы ее не пускаете? -- с упреком спросила мама.
Эмма даже бросила метлу.
-- Сил моих больше нет! -- воскликнула она. -- Вы ничего не
знаете о театре, пичегошеньки. Меньше чем ничего. И хватит об
этом.
-- Не могли бы вы, Эмма, немножко просветить меня? -- робко
попросила Мумп-мама.
Эмма заколебалась, но затем решила смилостивиться.
Она села на краешек постели возле Муми-мамы и сказала:
-- Театр -- это не зал и не палуба парохода. Театр -- это
самое важное в мире, потому что там показывают, какими все должны
быть и какими мечтают быть, -- правда, многим не хватает на это
смелости, -- и какие они в жизни.
-- Так это же исправительный дом! -- в ужасе воскликнула
Муми-мама.
Эмма терпеливо покачала головой. Она взяла клочок бумаги и
дрожащей лапкой нарисовала театр для Муми-мамы. Она объяснила что
к чему и записала, чтобы Муми-мама ничего не забыла.
Пока Эмма рисовала, подошли все остальные и окружили ее.
-- Вот так было в театре, когда мы ставили "Клеопатру", --
рассказывала Эмма. -- Зрительный зал (а не гостиная) был полон
людей, и никто не шелохнулся и слова не вымолвил, пока шла
премьера (это значит, что пьесу играют в самый первый раз). Когда
зашло солнце, я, как обычно, зажгла огни рампы и три раза
стукнула об пол, прежде чем поднялся занавес. Вот так!
-- Это зачем? -- спросила Мюмла.
-- Чтобы было более торжественно, -- призналась Эмма, и ее
маленькие глазки сверкнули. -- Это словно зов судьбы, рок,
понятно? Занавес поднимается, красный прожектор освещает
Клеопатру, публика затаила дыхание...
-- А Реквизит тоже был там? -- спросил Хомса.
-- Реквизит -- это название комнаты, -- пояснила Эмма. --
Там хранится все, что нужно для спектакля. О, примадонна была
