либеральной прессы.
На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков
земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких
десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12
декабря известным "указом" и не менее известным "сообщением".
Встревоженное "детьми" правительство сделало шаг навстречу "отцам" - и с
самого начала установило резкое различие между "благомыслящей частью
общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании
государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд
народных" - и между лицами, "стремящимися внести в общественную и
государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе
волнением умов". Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были
удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное
правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей
лойяльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой*88,
князь, профессор, "очень хороший писатель", по оценке г. Милюкова*89, и ко
всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в "Наших
Днях" от "той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим
началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного
спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных", словом,
как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший
писатель оповещал через очень хорошую газету, что он "всегда принадлежал к
числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной
империи" ("Наши Дни", N 17)*.
/* Статья "Высочайший указ и правительственное сообщение"./
Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении
заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные
чаяния "благомыслящей части" общества. Первую скрипку в этой пьесе играли,
разумеется, "Русские Ведомости", газета, достаточно привыкшая за несколько
десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. "Русские
Ведомости" доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения
законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает
во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное
средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы установляет
свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений,
"заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом". Не
больше и не меньше. "Русские Ведомости", как известно, сорок лет
придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из
высочайших указов, чем бороться за нее.
И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в
пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном
тезисе: "Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной
мысли, которая... не переставала настаивать на насущной необходимости тех
самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены
отвечающими назревшей потребности". 12 декабря выяснилось, видите ли, что
не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский
указ был ее плодом!
"Не тревожьте этих старцев"... Их действительно не стоило бы тревожить,
если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности
позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство.
"Наши Дни", краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали
сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных
старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом,
сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом
первого конституционного "натиска", обеспокоенная поведением левого крыла
интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное
сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за
указ.
Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии,
а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр*90, вводивший обещанную
крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил "Наши Дни" с
горечью констатировать, что "демаркационная линия между старым и новым -
одно недоразумение" (N 19)*91.
Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января
даже "Новое Время" сочло своим гражданским или служебным долгом сделать
донесение на "людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12
декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами
редакции?) надежду на возможность "разыграть" эти вопросы в том или другом
направлении".
Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции.
Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не
знает. Когда она стоит пред несдающейся бюрократией, ей начинает казаться,
что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее
железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.
Сдайся, пока не поздно! - кричит либеральное общество. Смотри, она идет!
А когда то же общество становится лицом к "ней", оно сомневается в ней. Оно
видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы
свои в ее гвоздяные язвы - и все же сомневается в ней.
Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в
полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой
половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже
косило глазами влево - и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка
может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.
Тогда пришли "эти дни", страшные и великие дни, которых уже никакая сила не
возьмет обратно. Пришло 9 января.
II. 9 января и интеллигентская демократия
Либеральное общество было застигнуто врасплох. Оказалось, что вулкан
действительно способен извергать лаву. Широко раскрытыми глазами ужаса и
бессилия "общество" наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую
драму. Активное вмешательство интеллигенции в события носило поистине
жалкий и ничтожный характер. Вот как повествует об этом записка инженеров.
"Вероятность кровавого конфликта была ясна всем мыслящим людям столицы еще
накануне 9 января. Общество, внезапно захваченное надвигающеюся грозой, в
мучительном волнении и растерянности искало средства предотвратить
трагическую развязку. Группа интеллигенции, собравшаяся поздним вечером 8
января, ища выхода из грозного положения, избрала из своей среды несколько
особо уважаемых лиц*92 с тем, чтобы они предупредили представителей высшего
правительства о неизбежных последствиях принятых им распоряжений".
Депутация отправлялась к князю Святополку-Мирскому и к г. Витте - "с
надеждой, - как объясняли "Наши Дни", - осветить вопрос так, чтобы можно
было избежать употребления военной силы". Стена шла на стену, а
демократическая горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух
министерских передних, чтобы предотвратить непредотвратимое. Ах, какую
жалкую роль сыграла в событиях 9 января, какую беспомощность обнаружила ее
величество "критически-мыслящая личность"!
"Всем известно, - жаловалась записка инженеров, - какое отношение встретили
к себе эти лица (Святополк-Мирский их не принял) и какая судьба их постигла
(они были арестованы)". Не они ли признаны теперь тайными руководителями
рабочего движения, "злонамеренными людьми, придавшими ему политический
характер?" Поистине, это было несправедливо: видит бог, что ни
петербургский гласный Кедрин*93, ни профессор Кареев*94 не были повинны в
тайном руководительстве рабочим движением!..
Но ураган пронесся, - либеральное общество начало приходить в себя и
подводить итоги.
"Если есть люди, которые и теперь ничему не научились, - писало "Право", -
то сознательные свидетели происходившего пусть ничего не забудут!.."
"В чем же смысл минувших событий, поскольку он доступен нашему пониманию
(sic!)? Где исход?.. Чему верить и на что надеяться? Мы хотели бы верить и
надеяться, что ничтожно число людей..., думающих, что история наша не
сказала нового слова и не выставила новых сил, стеревших (стерших?) старые,
обманувшие слова и изжитые силы".
"Мы верим в новые слова и ждем новых сил. В них и в них одних мы видим
залог мирного будущего нашей родины..." (1905, N 2)*95.
Хотя довольно трудно понять, каким это образом девятое января оказалось
залогом мирного будущего, но хорошо и то, что старые, обманувшие слова
отныне стерты, а место их занято верой в новые силы. Отныне демократы из
"Права", как "сознательные свидетели происходившего", обещают ничего не
забывать, не верить старым обетованиям, полагаться лишь на силу выступивших
рабочих масс, - поскольку вообще язык демократии "доступен нашему
пониманию".
Но мы увидим сейчас, как коротка память у "сознательных свидетелей
происходившего"! 18 января они клянутся ничего не забывать. Через месяц,
ровно через месяц, 18 февраля, они все забудут. Они снова поверят старым
обманувшим словам и изжитым силам - и снова встретят их доверчивыми,
признательными и пламенеющими готовностью...
Далеко не вся либеральная печать, ошеломленная колоссальными событиями,
сумела подняться хотя бы на высоту расплывчатых выводов "Права". Гордость и
краса весеннего радикализма, "Наши Дни" писали о кровавом дне: "Когда
рушатся моральные устои политического порядка, то разрушаются и узы всякого
порядка. Самые незаконные средства борьбы приобретают в массах опасную (для
кого?) популярность, вызывая панику одних, озлобление других. Массы мятутся
и не могут заниматься мирным трудом. Культурная работа невольно
приостанавливается. Стране начинает угрожать культурное одичание" (17
января)*96. Вот какие дрянные реакционные аккорды извлекла из своих
демократических струн эта газетка ограниченного мещанского радикализма! Она
сумела лишь пугнуть правительство и господствующие классы опасной
популярностью незаконных средств, а в революционной стачке она усмотрела
путь культурного одичания. И воспользовавшись возобновлением типографских
работ, чтобы опубликовать эти государственные афоризмы напуганного и
поглупевшего от страха филистера, газета позволила себе бросить упрек своим
типографским рабочим, которые отошли в январские дни от "мирного труда",
оборвали "культурную работу" "Наших Дней" и поставили столицу перед
опасностью "культурного одичания". "В эти трагические дни печать молчала.
Может быть, они были бы менее жестоки, менее кровавы (ну, конечно!), если
бы среди общей растерянности раздавался голос правды и успокоения. - Увы! -
ханжески вздыхает газета, - этого не поняли не только те, для которых
печать - всегда бедствие; этого не могли принять в соображение и те массы,
для которых в эти дни правда была нужнее хлеба насущного... Не укоризну, не
упрек бросаем мы, - спохватывается газета, только что поставившая на одну
доску "непонимание" правительством и "непонимание" массами великой
миротворческой роли "Наших Дней", - не укоризну, не упрек бросаем мы, но мы
не можем умолчать об этом факте, вносившем еще лишний тяжелый аккорд в ту
трагедию, которая была нами пережита".
Претенциозная пошлость этих строк, первых строк в первой статье,
посвященной величайшему событию новой русской истории, прямо-таки
невероятна!
Если бы газеты выходили, если б слышался голос "правды и успокоения",
события, может быть, были бы менее кровавы! Как много либеральных газет
вышло после девятого января! Из них можно было бы построить колоссальный
бумажный храм "правды и успокоения". Но как много рабочей крови пролилось
после 9 января! Если б направить ее одной сплошной рекою, она бы снесла и
бесследно разметала этот храм правды и успокоения.
Вандализм рабочих сделал то, что "среди общей растерянности" не раздавался,
видите ли, мужественный голос либеральной журналистики. Несчастная! "Среди
