общей растерянности" она была растеряннее всех. Что могла бы сказать она 9
января, чего она не сказала после? Что сказала она после, что могло бы
иметь хоть какое-нибудь значение 9 января?..
Поверьте, господа, если бы петербургские рабочие, которым правда
действительно была нужнее хлеба насущного и даже нужнее жизни, - они сумели
это неотразимо показать! - если бы они привыкли находить нужную им правду у
вас, если бы они могли хоть сколько-нибудь надеяться найти ее у вас, они бы
вам доставили при самых страшных условиях возможность печататься и
распространяться. Своим публицистам они всегда доставляют такую
возможность, чего бы это ни стоило! Но скажите, ради бога, чем вы заслужили
такое доверие рабочих, которых вы, по вашему же собственному заявлению,
впервые заметили на политической сцене только 9 января? Чем? Тем, что
никогда не верили в их значение? Для того, чтобы наборщики отделились в
решительный момент общего наступления от боевой армии и остались с вами,
они должны были видеть в вас один из своих штабов. Скажите, ради бога,
решились ли бы вы заявить претензию на такую роль? Могло ли притти рабочим
в голову, что вы способны на такую роль? И если бы им это на день пришло в
голову, разве не поспешили бы вы сами их жестоко разочаровать в этом?
Если определять влияние пролетарского выступления на демократию по
январским статьям либеральной прессы, можно в ужас притти от ничтожества
результатов. Статья "Наших Дней" является типической по мелочности выводов
и интеллигентскому высокомерию. Вместо того, чтобы взвесить объективный
смысл события, которое в своем роде стоит 14 июля*97, вместо того, чтобы
сделать выводы для политической тактики, либеральная пресса набормотала
много жалких слов по поводу кровавых событий, которых, видите ли, не было
бы, если бы власть имущие вняли в свое время ее предсказаниям и увещаниям.
Но действительное влияние 9 января на интеллигенцию, как и на всю вообще
оппозицию, было неизмеримо глубже.
События январских дней, с одной стороны, приподняли демократию, укрепили ее
демократическую уверенность, а с другой стороны, придавили ее к земле,
показав, как ничтожно, в сущности, ее значение на чаше исторических весов,
когда вопрос с газетного поля переходит на поле боевое.
Пред сознанием либерального общества впервые вопрос политической свободы
выступил в реальных формах, как вопрос борьбы, перевеса силы, давления
тяжелых социальных масс. Не сделка парламентеров либерализма с барышниками
реакции, но победное наступление масс, безостановочная атака, не считающая
жертв, как эта стихийно-патриотическая японская армия при штурмах
Порт-Артура, - вот какая идея была заброшена Кровавым Воскресением в
сознание левой интеллигенции! И какими ничтожными в свете кровавого зарева
показались интеллигентские банкеты и все эти резолюции, построенные по
земской схеме, и диким показалось, что можно было ждать падения Иерихона от
голоса нескольких десятков земских либералов и нескольких сотен их
подголосков. Пролетариат, эта политическая "фикция" марксистов, оказался
могучей реальностью...
"Чего не в силах были сделать десятилетия словесных прений, - говорит
"Право" в апреле, оглядываясь назад, - реальная, практическая жизнь
разрешила одним взмахом исторических крыльев. Теперь ли, после кровавых
январских дней, подвергать сомнению мысль об исторической миссии городского
пролетариата в России? Очевидно, этот вопрос, по крайней мере, для
настоящего исторического момента, решен, - решен не нами, а теми рабочими,
которые в знаменательные январские дни, страшные кровавыми событиями,
вписали свои имена в священную книгу русского общественного движения". Вот
каким языком заговорила либеральная печать об "исторической миссии
городского пролетариата"!
Интеллигенция, которой еще так недавно казалось, что "народ", отрезанный от
нее колючей проволокой полицейских заграждений, бесконечно отстал в своем
политическом развитии, должна была на самом деле сделать решительный
скачок, чтобы не отстать от лозунгов выступившего из подполья незнакомца -
пролетариата. От неуклюжей, многословной и неясной земской формулы призыва
представителей народа к участию в законодательной работе и пр. и пр., она
перескочила к резкому, как удар бича, отточенному европейской историей
лозунгу Учредительного Собрания.
Она переняла от пролетариата требование всеобщего, равного, прямого и
тайного избирательного права. И она подняла на ноги все свои силы, привела
в движение весь свой аппарат - общества, газеты, коллективные записки, чтоб
распространить этот лозунг.
Либеральная пресса в свою очередь вынуждена была принять основной
демократический лозунг под давлением демократической интеллигенции,
напиравшей на нее со своими резолюциями и заявлениями. При этом пресса
делала такой вид, будто с этим лозунгом она родилась. Конечно, это
наименьшее из ее преступлений...
Выступление пролетариата дало перевес радикальным элементам в рядах
интеллигенции, как ранее земское выступление дало перевес элементам
оппортунистическим. Вместе с тем более явственно наметилась в либеральном
обществе линия раскола между демократией и цензовой оппозицией. Призрак
политического единодушия всего "общества", говорящего одним и тем же
языком, был разбит. Вопрос: как? все больше расчленялся в политической
действительности - с земцами, чтобы воспользоваться движением масс, - или с
массами, чтобы отстранить от руководства выжидающих своего часа земцев?
Эта альтернатива, казавшаяся доктринерской в теоретическом предвосхищении
марксистов, вдруг оказалась страшно реальной. В каждом вопросе приходилось
от нее исходить и к ней возвращаться.
Пролетарское выступление дало перевес левым группам демократии, так как оно
создавало для них точку привеса. Отныне этапы пролетарской борьбы
становятся тактическими вехами для радикальной демократии. Она повторяет
его лозунги, поддерживает его требования мерами, какие имеются в ее
небогатом арсенале, протестует против насилий над ним, требует внимания к
нему от городских дум... Она начинает подчас говорить языком гнева и
угрозы. Она становится решительнее, старше, требовательнее к своим
политическим вождям.
Едва успели похоронить жертвы 9 января, как "Московским Ведомостям"
пришлось уже доносить на московское общество сельского хозяйства, которое в
общем собрании 14 января постановило:
"1) Выразить свое глубокое негодование по поводу бесчеловечного произвола,
оказавшегося в избиении безоружной толпы рабочих...
2) Признать, что единственным выходом из современного положения может быть
лишь немедленный созыв Учредительного Собрания на основании всеобщего,
равного, прямого и тайного избирательного права".
Петербургские инженеры в своей цитированной нами выше "записке 198"*98,
правда, не повторяют рабочих лозунгов: записка подавалась г. Витте, как
председателю комитета министров, через особую депутацию, и потому из
политической вежливости Учредительное Собрание заменено в ней чрезвычайно
неопределенным требованием "проведения в жизнь начал общегражданской
политической свободы"; зато записка в сдержанной форме, но выразительно по
существу изображает провокаторско-полицейскую тактику власти в отношении к
пролетариату и закономерную эволюцию рабочих в сторону политической борьбы.
150 московских инженеров, положивших начало московскому отделению "союза
инженеров", всецело присоединились к выводам записки 198 и решили довести
об этом до сведения комитета министров.
"Инженеры и техники, работающие в юго-западном крае", приветствовали "голос
своих петербургских товарищей, раздавшийся после дикой расправы 9-11
января", и, присоединяясь к записке 198, заявили с своей стороны
уверенность в том, что нормальный ход жизни мыслим лишь "при установлении у
нас представительного образа правления, организованного на основании
всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права".
Протест московского общества сельского хозяйства, как и сделанный им
политический вывод, был подхвачен многими организациями. 13 февраля
собрание харьковской адвокатуры охарактеризовало положение России
следующими энергичными чертами: многочисленные политические аресты,
массовые убийства граждан в Петербурге, Варшаве, Риге, Баку и многих других
городах, распространение усиленной охраны взамен обещанного упразднения,
закрытие наиболее достойных органов прессы взамен обещанного предоставления
печати возможности быть "правдивой выразительницей разумных стремлений",
систематическое развращение народа клеветническими слухами о японских,
английских и др. подкупах и интригах... Вместе с московской адвокатурой
собрание выразило свое горячее сочувствие рабочим и соболезнование жертвам
кровавой борьбы, заявило о чувстве глубокого ужаса, охватившего всех при
известии о приемах подавления демонстрации 9 января, высказало свое
презрение официальным и добровольным клеветникам, измыслившим, будто
русский народ способен продаваться чужестранцам, и, наконец, пришло к
выводу о необходимости немедленного созыва Учредительного Собрания на
началах всеобщего и т. д. голосования, "так как только такая мера даст
спокойствие измученной и исстрадавшейся стране". Вместе с тем собрание
находит необходимым предварительное установление всех публичных свобод, как
гарантию действительности выборов.
Переход к более радикальным и законченным политическим формулам совершился,
разумеется, не без внутренних трений. "Зрелые" элементы либерального
общества упирались, стремясь удержаться на старой позиции. Так, напр.,
московское общество улучшения быта учащих приняло резолюцию учителей
народных школ о необходимости, ввиду совершающихся в Петербурге, Курске и
др. городах событий, созыва Учредительного Собрания на соответственных
основах, лишь большинством 88 голосов против 60, вотировавших за более
умеренную резолюцию, предложенную небезызвестным земцем, князем П. Д.
Долгоруким*99.
Ссылка на земские тезисы встречается все реже и реже, притом лишь у
наиболее чуждых политике или наиболее "солидных" и потому косных элементов
либерального общества. Так, напр., московские композиторы и музыканты во
имя свободы искусства заявляют 2 февраля: "Россия должна, наконец, вступить
на путь коренных реформ, намеченных в известных одиннадцати пунктах
постановлений земского съезда, к которым мы и присоединяемся". Записка
русских драматических писателей, во имя той же свободы искусства, глухо
говорит об обновлении России на началах строго-правового государства. Совет
Харьковского университета в записке 4 февраля, формулирующей
конституционные требования в духе земских резолюций, не говорит ни о
конституанте, ни о всеобщем голосовании. Из провинции приходят еще в
течение января и февраля время от времени резолюции, не идущие дальше
"участия населения в законодательной работе через посредство свободно
выбранных представителей народа" (собрание членов народной
библиотеки-читальни в Ельце, 23 января, агрономический съезд в Сумах, 5
февраля, Томское юридическое общество - после рескрипта 18 февраля). Но
подавляющее большинство резолюций заканчивается стереотипной формулой
Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного
голосования.
Если в первый период, от 9 ноября по 9 января, резолюции имели главной
своей задачей показать правительству, что "все общество" поддерживает
земцев, то отныне резолюции должны формулировать связь интеллигенции с
массой - они превращаются, главным образом, в агитационное средство.
Московское сельско-хозяйственное общество прямо постановило разослать
упомянутую выше резолюцию всем земским управам, городским думам,
сельско-хозяйственным обществам и волостным правлениям. В других случаях та
же цель достигается посредством опубликования в печати.
По мере того, как меняется адресат резолюций, меняется и их тон. Уже никто
не согласен верить, или, по крайней мере, не решится сказать, что резолюция
дает больше "добрых результатов", если исключить из нее слова, которые
