необходимо королевской власти, чтобы получить деньги, которых она не имела
и без которых не могла обойтись; без сомнения, король был бы вынужден после
созвать другие генеральные штаты; но все же старый порядок продолжал бы
пока существовать, и революция была бы отсрочена. Чтобы Национальное
Собрание вышло из этого опасного положения, необходимо было своего рода
чудо: необходимо было, чтобы у него оказалась своя армия, которую оно могло
бы противопоставить армии короля. Известно, что такое чудо действительно
совершилось в виде самопроизвольного вмешательства Парижа... Париж восстал,
как один человек, вооружился, овладел Бастилией, организовался в настоящий
укрепленный лагерь, составил инсуррекционную коммуну, и король был
побежден; ему пришлось покориться, если не искренно, то во всяком случае
вполне; государственный переворот не удался. Вся французская история
изменилась вследствие этого вмешательства Парижа, за которым последовала
вся Франция. Я не буду рассказывать здесь, - продолжает Олар, - ту
муниципальную революцию, которую вызвало взятие Бастилии во Франции, в июле
и августе 1879 г., сначала в городах, а потом и в деревнях. Я замечу
только, что это был капитальный факт среди всех других, подготовивших
торжество демократии и провозглашение республики во Франции".
"Положение изменилось. Вместо Собрания, блокированного армиею наемников,
явилось Собрание, защищаемое несколькими миллионами вооруженных французов.
Вчера оно говорило печальным тоном оскорбленного достоинства и было
одушевлено своего рода мужеством отчаяния; сегодня оно говорит и действует,
как верховный повелитель"... ("Политическая история французской революции",
русск. пер., стр. 44, 45, 46 и 47).
Разогнать Национальное Собрание не значило бы, конечно, уничтожить
революцию; это значило бы только отсрочить ее. Она бы неизбежно пришла в
конце концов к победе. Гарантии этого были в "общественном мнении", за
которым стояли непреоборимые классовые интересы. Но общественное мнение для
своей победы нуждается в известный момент в организованной силе, в
вооруженной руке, точно так же, как современное "правосознание" не
удовлетворяется собственным внутренним созерцанием, но требует полиции,
жандармерии и военной силы. Если общественное мнение непосредственно
способно осуществлять государственные перевороты, тогда непонятно, зачем
велась борьба со славянофилами, которые именно хотели править страной одной
силой мнения. Между мнением и властью стоит сила. Обычные либеральные
ссылки на решающую роль общественного мнения или слишком много значат или
ничего не значат. Совершенно несомненно, что революции подготовляются
долгим процессом, в результате которого создается революционное
общественное мнение. Но когда необходимые предварительные условия имеются
налицо, общественное мнение должно найти практический способ вырвать власть
из рук того правительства, которого оно уже не признает: общественное
мнение должно показать, что оно не бесплотно, что у него есть мускулатура.
Говорят, что под Седаном*295 победил прусский народный учитель, а под
Мукденом - японская конституция. И в том и в другом утверждении есть
некоторая доля правды. Но если б у солдат конституционной Японии не было
прекрасного снаряжения и вооружения, а у их полководцев - плана кампании,
победить могла бы даже и русская армия.
В революциях 48 г. - в Австрии, Пруссии, Италии - мы видим действие тех же
факторов, но в других комбинациях.
В Берлине после победоносной для народа уличной борьбы организовалась
милиция, войска были удалены королем из города. К власти был призван
либерал Кампгаузен*296, который превратил Учредительное Собрание в палату
соглашения, заранее поставив ее решения в зависимость от согласия короля.
Камарилья между тем деятельно готовила государственный переворот.
Министерства по назначению короны быстро сменяли друг друга в замечательной
последовательности. Чем оппозиционнее становилось настроение палаты, тем
более реакционных министров назначал король. Кампгаузен и за ним
Ганземан*296 были либеральные бюргеры; третьим премьером был "честный"
генерал Пфуль*297, четвертым - граф Бранденбург*298, тупой придворный
реакционер в стиле г. Дурново. Бранденбург предложил собранию, в интересах
спокойствия, переехать в город Бранденбург. Собрание сперва не согласилось,
но ему не давали собираться, и оно переехало. Через несколько дней его
распустили. Оно декретировало "пассивное сопротивление", что-то вроде
"грозного спокойствия" г. Струве. Но это ничему не помогло. Созвали новую
палату, тоже оппозиционную и тоже распустили. Наконец, был октроирован
безобразный избирательный закон, существующий в Пруссии и по сей день.
Победы "общественного мнения", как видим, не так просты и не так
обеспечены. Те же моменты выступают в истории Австрии. Общенациональный
парламент во Франкфурте войска разогнали, как нелегальную сходку
школьников.
Какое, в самом деле, жалкое представление о революции - будто содержание ее
Десять лет тому назад* Плеханов*207 сказал на цюрихском социалистическом
бюрократию и организуют новый государственный строй. Таких революций
история еще не видала. Революционный парламент действует успешно в той
мере, в какой население на местах осуществляет "захватным путем" новое
гражданское устройство и тем фактически изменяет соотношение сил. Эта
тактика революций, почти инстинктивная, так же стара, как классовая природа
общества. Флобер*299, описывая в своем романе "Саламбо" восстание провинций
против Карфагена*300, не забывает кратко, но живописно представить, как
граждане, "не дожидаясь дальнейшего хода событий, передушили в банях
правителей и чиновников республики, вытащили из пещер заржавленное оружие,
перековали сошники на мечи". Это было очень давно. В те времена пулеметов
еще не было, а сановники без казаков ходили в общественные бани.
Самопроизвольное вмешательство Парижа и муниципальные перевороты во всей
Франции создали почву для реформаторских работ Национального Собрания.
Аграрная революция точно так же подготовила законодательную отмену
феодальных отношений.
"...Решилось ли бы Собрание, - спрашивает Олар - захотело ли бы оно стереть
с лица земли старый порядок?" - и отвечает: "Это противоречило взглядам
философов, которые все высказывались против радикальной революции.
"Оно даже думало принять меры для подавления частичных восстаний, которые,
как доносили ему, вспыхивали там и сям; когда узнало затем, что эти
восстания оказались повсюду победоносными, и что феодальный строй был
низвергнут.
"Тогда это дуновение энтузиазма и возмущения, вышедшее из Парижа и
поднявшее всю Францию, подняло в свою очередь и Собрание. В ночь 4 августа
1789 г., санкционируя совершившийся факт, оно провозгласило отмену
феодального порядка" (там же стр. 47).
Величайшая реформа была, таким образом, фактически проведена захватным
путем. Политики "Полярной Звезды" считают такой метод недопустимым.
"Захватное право, - вопит г. Кауфман, есть грабеж". Он думает, что испугает
революцию или осрамит ее, если подыщет для ее методов имя в уложении о
наказаниях.
Стоит оглянуться на пройденный нашей революцией короткий путь, чтоб
увидеть, что все, чем мы пользовались, хотя бы временно, по части свобод, и
остатками чего пользуемся сейчас - свобода слова, собраний, союзов -
осуществлялось не иначе, как захватным путем. Правительство совершенно так
же, как и г. Кауфман, находило для этих действий уголовную квалификацию. Но
никого не смущал позор уголовщины, наоборот, этот "грабеж" публичных прав
казался и кажется всей нации гражданским долгом. Но мерило совершенно
изменяется, когда крестьяне, не дожидаясь Государственной Думы, начинают
ликвидировать те кабально-крепостнические отношения, в которых их держат
помещики, опираясь на свое наследственное владение землею, значительная
часть которой, к тому же, насильственно исторгнута из живого тела
крестьянских хозяйств при проведении так называемой освободительной реформы
- не захватным, но строго "легальным" путем. Можно еще оспаривать
политическую целесообразность тех методов фактической ликвидации
крепостничества, какими пользуются крестьяне, - но просто вопить: грабеж!
значит лишь обнаруживать полную нищету либеральной мысли, насквозь
пропитанной духом полицейщины.
---------------
Бессилие откровенное, которое не ищет выхода, или бессилие лицемерное,
которое пыжится, чтобы явить вид "грозного спокойствия" - вот чем
оказывается либерализм пред судом революции.
"Новости" прямо говорят: "некуда итти! ничего не видно, никакая Дума
невозможна!" "Русь" говорит о неверных методах "забастовщиков", забывая,
что до декабрьских событий она сама предлагала организовать общий совет
депутатов, в распоряжении которого была бы... угроза забастовкой. Но если
"не помогла" забастовка, то еще меньше могла бы помочь угроза забастовкой,
"Полярная Звезда" говорит, что нужны спокойствие и порядок, чтоб дать
собраться Думе. А дальше? А дальше: если они хотят стрелять, "то необходимо
заставить их стрелять по Таврическому Дворцу. В таком случае все будет
ясно" (N 6, стр. 382). Как будто и так не все уж ясно!.. По Таврическому
Дворцу стрелять не к чему: просто семеновцы займут зал заседаний, и
барабанный бой помешает даже стенографам записать превосходные протесты во
имя верховных прав нации.
Отказываясь от революционных методов, либерализм вспарывает себе живот у
порога своего врага. Тактика, которую он навязывает нации, это - хара-кири.
---------------
IV. Интеллигенция и революция
Прошло больше года, как мы несомненно вступили в революцию. За это время
лозунги неизменно передвигались справа налево. Буржуазная оппозиция
подбирала лозунги, покинутые революцией. Всеобщее избирательное право от
пролетариата через интеллигенцию всех оттенков перешло к левому крылу
земцев. Но это передвижение не является безграничным. Можно сказать, что
для всякой из групп, входящих в общественное целое, есть свой предел,
который в своей основе определяется ее классовой природой, а в своих
колебаниях - политической конъюнктурой.
С известного момента процесс усложняется: по мере того, как революция
передвигает свои лозунги влево, справа откалываются от нее, слой за слоем,
имущие классы; и в то же время ходом дальнейшего развития революции
поднимаются с общественных низов самые загнанные и затравленные социальные
группы, вовлекаются в общий поток, расширяя этим его русло, и уносятся
вперед. Революция расширяется внизу и сужается наверху. Таким образом,
поступательно демократизируя свои лозунги, революция вместе с тем
демократизируется по своему социальному составу.
Откалывания справа обыкновенно бывают приурочены к последовательным
уступкам правящей реакции. До первых заявлений о народном представительстве
на стороне правительства стоял только "Союз русских людей", организация
открыто-реакционная. После манифеста 6 августа слагается партия правового
порядка, после манифеста 17 октября - Союз 17 октября с правопорядцами на
правом фланге.
Таким образом, в борьбе с революцией посредством уступок и репрессий
правительство теряет всякую поддержку и приобретает новых активных врагов в
низах - в мещанстве, крестьянстве, армии, даже в уличных подонках; но, с
другой стороны, оно теряет "активных" врагов и даже приобретает друзей в
новых консервативных и антиреволюционных формациях вчера еще оппозиционной
буржуазии. Все это совершается на наших глазах.
Развитие стачечного движения в самодержавной России толкнуло фабрикантов на
путь конституционализма, так как "правопорядок" представился капиталу
единственной гарантией "мирного хода промышленной жизни". Это неоднократно
заявляли сами промышленники и инженеры. Но дальнейший рост рабочего
движения и повышение его требований оттолкнули капиталистов от
"освободительного движения" и превратили их в опору порядка quand meme
(несмотря ни на что). Поведение московской городской думы, недавно столь
оппозиционной, а ныне гучковско-дубасовской, поясняет это без дальних слов.
