замирая, если встречала кого-то в коридоре. Днем она сидела в кровати на
смятых простынях и, когда случалось зайти к ней в комнату, спешила спрятать
в кулак хлебную корку, которую жевала в одиночестве. Она почти ничего не ела
- говорила, что не голодна.
Две последних недели в больнице она провела на капельницах. Истаявшая, в
старческой бороде, с большим фамильным выступающим носом, она лежала
неподвижно, то впадала в забытье, то возвращалась на этот свет, чуть поводя
мутными глазами из стороны в сторону. Она уже не говорила. Только раз на
утреннем обходе вырвала из вены иглу и, когда врачи вернули капельницу на
место, прошептала:
- Хватит, больше не могу жить!
От нее осталась мебель красного дерева, две картинки и фарфоровая омарница.
Еще остались мемуары - около сотни страниц на машинке, начинающиеся словами:
"В одна тысяча девятьсот семнадцатом году..." Ничего интересного, кроме
генеалогических сведений чисто семейного характера, я там не почерпнул. За
столь долгую жизнь все можно было и забыть.
Я вспоминал Евгеньевну: белая, чистая блуза, простые, всегда аккуратные
длинные платья, ее стыдливость. Я пытался вспомнить запах в ее комнатушке,
но не смог, вспомнил только зеленые тополя за окном, застящие свет. Значило
ли это, что день рождения ее был весной?
5
Нахальная ворона сидела на нижней ступеньке крыльца. При виде меня она
соскочила на бетонную дорожку и зашагала не оглядываясь: тянула когтистую
лапку, аккуратно опускала ее на бетон - правая, левая, правая, левая -
ворона маршировала к калитке, явно приглашая следовать за ней.
- Жизнь следует менять решительно,- так говаривал один мой знакомый,
сменивший четырех жен.
Я сел в "жигуленок" и отправился в Глубокое. Солнце уже начало припекать.
Поднимающаяся над дорогой влага дрожала, тени стали прозрачны и невесомы.
Несколько раз в боковом стекле я замечал стремительно летящую над полем
ворону, словно та дачная птица сопровождала меня в моем путешествии.
Машину пришлось оставить в лесу на полпути - дальше для нее дороги не было.
Я пошел по густому логу, поросшему целой зарослью папоротника, осинника и
редкими елками. В забитых липкой грязью глубоких колеях отпечатался след
тележного колеса.
Лес здесь рос самосевом, на редких полянках болотная трава была уже высока и
еще блестела от утренней росы. Какое-то время я шагал прямо, но постепенно
дорога стала сворачивать влево, плавно огибая большое кочкастое болото.
Птицы уже не пели. Лес начал меняться - замелькали нескошенные лужки, и
наконец потянулся сосновый бор с гладким, усыпанным хвоей мхом. Сквозь
деревья блеснула гладь лесного озера. Я лег в теплый сухой мох, опершись
подбородком на руку смотрел, как усыпляюще бликовала вода. Травинка перед
глазом слегка дрожала, дальний лес на другом берегу расплывался
малиново-зеленым пятном, деревья поближе двоились в поднимающихся от воды
испарениях. Я попал на Глубокое. На биостанцию, основанную в 1891 году моим
прапрадедом, профессором биологии московского университета Юрием
Николаевичем Зографом.
Я смотрел на косую изгородь, дровяной сарай, простую курную избу на берегу.
Весельные лодки качались у мостков. Деревянный стол на козлах был вынесен на
траву перед домом, пестрое общество за ним вкушало поздний завтрак. Во главе
стола блестел большой ведерный самовар.
Люди говорили громко, перебивали друг друга, смеялись. Бородатый старик с
тяжелым брюхом, утонувший в глубоком плетеном кресле, без сомнения, был моим
прапрадедом. Он сидел у самовара на почетном месте и наслаждался покоем и
окружающим его весельем. Из дома вышла молодая женщина в длинной юбке, черты
лица издалека было трудно разобрать. Ее встретили шумными возгласами, я даже
расслышал имя "Ольга". Евгеньевна скромно присела у края стола, потянулась
за чашкой.
Поздний завтрак подошел к концу. Люди разбились на группы - одна,
возглавляемая профессором, отравилась в лес, другая, погрузившись в лодки,
поплыла по спокойной воде озера.
Евгеньевна собрала посуду, помыла ее с мостков. Сложила в большой таз, но не
унесла в дом. Она стояла ко мне вполоборота, молча смотрела куда-то вдаль,
поверх воды, руки ее при этом безостановочно теребили поясок на платье.
Совсем близко на поваленный ствол села пестрая трясогузка. Черные бусинки
глаз тревожно стрельнули в мою сторону, и птичка засеменила прочь, как
балерина, вспорхнула с конца ствола и отлетела к озеру.
Вдруг имя, несколько раз повторенное, пролетело над водой, эхо раздробило и
разметало его по лесу. Женщина легко соскочила с мостков, пробежала по
берегу и исчезла в высоких прибрежных камышах.
Дом стоял пустой, с приотворенной дверцей, солнце уже давно перевалило за
полуденную отметку. Тишина кругом зависла, как ночью,- звенящая, когда
каждая капля, сорвавшаяся с крыши, кажется словно отлитой из свинца. Стена
леса амфитеатром отражалась в глади озерной воды, низкие тучи наползали на
солнце, предвещая ливень.
6
Щетки "жигуленка" с трудом справлялись с потоками воды. Моя попутчица
застыла на переднем сиденье, в руках у нее почему-то был зажат деревянный
гребень. Мне вдруг помнилось, что я увожу из Глубокого Евгеньевну, краду ее
из той жизни в другую, где еще что-то можно изменить, но я отбросил
наваждение и крепче вцепился в руль - машину сильно кидало на мокрых ухабах.
Вдруг ухо уловило страшный гул надвигающейся погони - что-то грубое,
механическое и тяжелое, урча от ненасытной злобы, рвалось вслед за нами.
Горящие глаза, как две мощные фары, рыскали по деревьям, били сквозь пелену
дождя. В их свете я разглядел ворону, она летела посередине лесной дороги,
указывая нам путь.
- Бросай! - закричал я и ткнул пальцем в гребень. Женщина испуганно кинула
его через плечо в приоткрытое окошко.
Непроходимая чаща тут же сомкнулась за нами, беспросветная и черная. Как
ночь. Но тот, кто догонял, ломился сквозь деревья, грыз их железным зубом, и
вот уже сквозь темень блеснул и забил опасный, настигающий родник света,
слепящий и лишающий воли, как змеиный глаз.
- Спасай же, ну! - крикнул я что было сил, призывая хитрую птицу, завлекшую
меня сюда.
Женская рука легла мне на плечо:
- Давай к обочине. Бесполезно.
Я обернулся к сидящей в моем "жигуленке" женщине - это была Зоя, жена
Сильвестра, сторожа с биостанции МГУ на Глубоком озере.
Несколько раз я приезжал к ним. Пил с Сильвестром водку. Он пытался завести
хуторское хозяйство - Сильвестр был из белорусских крестьян,- но ничего у
него не получалось: налоги, изначальная нищета, отсутствие хорошей дороги.
Зоя обычно сидела в стороне, молча глядела в окно, редко роняла горькую
фразу-другую. Она работала геологом в научном институте, но работу свою не
любила. Вдруг, в свои тридцать пять, она влюбилась в залетного мужика, так
не похожего на всех, кого видела раньше вокруг себя, поверила в его сказки.
Прожила с ним пять долгих зим, как на острове, но так и не научилась
свернуть голову куренку. Домашняя живность по-прежнему вызывала у нее
умильный восторг. Теперь, устав от пьяного мужа, все больше замыкавшегося в
себе, от тяжелой работы, от холода, снега, от грязной пятикилометровой
дороги по лесу до хлебного ларька, истосковалась по Москве, по горячей ванне
и удрала со мной не раздумывая - напросилась в попутчицы до столицы.
- Так что, тормозить, ты точно решила?
- Судьба... он же любит.
Я принял вправо к обочине. Гигантский "ЗИЛ-110" обошел нас, дернулся и
застыл впереди. Кругом стояла ночь. Сильные фары грузовика били по полю до
дальнего леса. Крепкая мужская фигура отделилась от кабины, мы вышли
навстречу. Сильвестр бросил на меня жесткий взгляд, уверенно подошел к ней,
отвел в сторону. Я отвернулся. Спустя недолгое время они объяснились и
подошли ко мне.
- Я не в обиде,- начал Сильвестр,- только ни черта ты в сельской жизни не
понимаешь и зря Зойку накручиваешь. Мы еще повоюем, понял?
- При чем тут Зоя и твое хозяйство, я и в прошлый приезд объяснял, зачем
приезжаю.
- Ну?! - выдохнул он с нажимом, но большего сказать не нашелся.
- Приезжай, Петя, приезжай в гости,- пропела из-за его плеча на прощание
Зоя.
Я еще постоял в темноте на грунтовой сельской дороге, потом забрался в
машину и отправился в Москву.
На шоссе, где-то возле Старой Рузы, на переднем стекле, как на экране
телевизора, вдруг явилась картинка.
Я стою перед дверью на площадке лестницы у большой аудитории зоомузея
Московского университета. И вот дверь открывается и из нее высыпает
оживленная толпа студентов, а за ними - удивительное зрелище - скамейки
амфитеатром до самого неба, и из этого поразительного помещения выходит
прапрадед в сюртуке. Бодрый и оживленный. Видно, что всем весело.
Я нажал на рычаг, включил дворники, вдобавок попрыскал на стекло мыльной
водой. Видение исчезло, но взамен расцвело еще одно. Не менее яркое и
радостное.
Небольшой парк с липовыми аллеями, выходящий к реке Озерне. Большой овальный
цветник перед домом с пионами, оранжевыми лилиями и голубым шпорником.
Огромный куст сирени у флигеля. А по дорожкам сада идет прапрадед в легком
чесучовом костюме и английского покроя летней шляпе из луфы с неизменной
толстой палкой с набалдашником в виде бильярдного
шара.
Я смыл и его - все это, связанное с предками и Глубоким, я где-то вычитал
или запомнил, разглядывая полувыцветшие снимки.
7
Мама вышла открывать дверь в старом, еще бабкином халате. Я объяснил, что
еду из Глубокого, но она спросонья, кажется, никак не среагировала на мое
сообщение.
- Есть хочешь?
- Нет.
- Тогда ложись и спи. Хватит колобродить! - грозно сказала она и ушла
досыпать.
Проснулся я поздно, мама давно ушла на работу в музей. Окна зашторены
тяжелыми занавесками, в комнате полумрак. Книжные полки, письменный стол,
когда-то за ним работал отец. На кухне содержательная записка-меню. И
постскриптум: "Прочел ли ты зографскую тетрадь? Она интересная. Хорошо бы
ЭТО опубликовать. Только не воруй!"
Тетрадь была со мной, попивая кофе с бутербродами, я продолжил чтение.
"Когда учитель выучил Жоржицу тому, "что сам знал", молодому человеку было
уже около семнадцати лет. Ввиду его нерадения и неспособности к научным
знаниям решено было везти его в полк.
Военная служба ему понравилась. Полк стоял в Варшаве, и он всегда с
удовольствием рассказывал о красавицах панночках и молодцеватых панах.
Вообще о пребывании в Варшаве он часто вспоминал, говоря, что лучшее время
своей молодости провел именно там. Затем полк был переведен на север России
в Ярославль. Здесь, на балу у губернатора, он встретился со своей первой
женой Надеждой Васильевной Скульской, дочерью одного из богатейших помещиков
Любимского уезда. Красавец поручик очень понравился молодой хорошенькой
девушке, сам увлекся ею и, несмотря на нежелание ее отца, с помощью крестной
матери Нади на ней женился.
Первый год своей женитьбы, по выходе в отставку, он жил у крестной матери
своей жены, так как отец не хотел принимать в дом непокорную дочь и зятя, но
когда у них родилась дочь Вера, то сердце старика смягчилось и молодые
переехали к нему, где для них было приготовлено отдельное помещение.
Обедать, ужинать и пить чай они должны были со стариком, довольно
взбалмошным и вдобавок находившимся под влиянием домоправительницы Марии
Григорьевны, тощей, злой девы, от которой всегда пахло деревянным маслом и
какой-то кислятиной. Приглаженные ее волосы блестели, как начищенные сапоги,
маленькие злые глазки то и дело бегали, никогда нельзя было заметить их
выражения. Говорила она таким сладким, медовым голосом, что Георгия
Христофоровича всегда тошнило от ее разговоров, причем употребляла всегда
слова: "Ангел мой, серафим мой, сахарный мой".
Много, много приходилось терпеть молодой парочке от этой особы, которая
совсем была не рада появлению молодой хозяйки, борясь за свое могущественное
влияние на старика, который по привычке всех бар не любил себя очень
беспокоить. Он предоставлял суд и расправу над подчиненными старостам и
экономкам вроде Марии Григорьевны, умевшим успокаивать и усыплять барскую
