сам знал". Ученье шло не особенно успешно, так как мальчик увлекался больше
всего музыкой, к которой чувствовал склонность с самого малого возраста.
Вместо зубрежки вокабул он купил себе маленькую скрипку и самоучкой выучился
играть. Дядя и отец не раз заставали его за этим занятием, и ребенка больно
били и секли за то, что он "занимался ерундой". Но это не помогало. Скрипка
тянула к себе мальчика неотразимо. Однажды отец поймал его в саду за игрой,
вырвал из рук его инструмент и разбил в щепки о голову мальчика, несмотря на
отчаянный крик: "Бей меня сколько хочешь, отец, но пощади скрипку".
Спустя некоторое время мальчик, очень грустивший о своей скрипке, печально
бродил около дома. Вдруг послышались ему издали звуки музыки. В одно
мгновение он полетел на них и, добежав до главной площади городка, увидел
собравшуюся кучку людей. В середине стояли бродячие музыканты и играли
что-то очень веселое. Здесь были скрипка, бас и какие-то деревянные дудки, в
которые музыканты дули, очень забавно оттопыривая щеки. Когда пьеса
окончилась, то один из дувших в дудку сбоку, взял ее, развинтил, выпустил из
отверстия слюну и, сложив вдвое, спрятал за голенище сапога.
Жоржица смотрел на все эти манипуляции с благоговением и замиранием сердца
и, выждав, когда столпившийся народ отхлынул от музыкантов, подойдя к ним,
вежливо снял свою феску, на которой красовались два золотых, и, низко
поклонившись, проговорил: "Как хорошо вы играли, ах, спасибо вам, милые
музыканты, и счастливые же вы, никто вас не бьет за то, что вы играете, а
вот меня больно секли за то, что я на скрипке играл..." - Тут мальчик не
выдержал и разрыдался.
- Ну, малец, не плачь, знать, умные люди тебя били, не сладко, брат, наше
житье музыкантское. Учили-то нас баре. Далеко отсюда родина наша. Слышь,-
понижая голос и наклоняясь почти к уху мальчика, сказал один из них,- беглые
мы. Все четверо беглые. Из-под Владимира города, там, брат, наш помещик
выучил нас, у него оркестр был. Сам-то он все бы ничего, ну а уж выискал
немца капельмейстера и не дай Бог какого злодея, он с нас чуть кожу не драл.
Вот мы терпели, терпели, да уж и невмочь стало. Перемигнулись раз - да и
айда в леса. Там и скрывались недели три и инструменты барские с собой
стяпали. Потом христовым именем и побрели. И холод, и голод видели, царица
небесная, говорить-то уж нечего. А в бегах мы уже шесть лет сравнялось. Иной
раз сердце-то рвется, повидал бы места свои родные, а тут - ду-ду-ду - играй
хотчей. А ты еще говоришь: счастливые мы.
Жоржица с вниманием выслушав рассказ музыканта, вздохнул и сказал:
- Нет, все-таки вы счастливей меня, ну-ка дайте мне хоть посмотреть на ваши
дудочки.
- Это не дудочки, малец, а видишь - у него кларнет, а у меня - флейта.
Жоржица начал бесконечные разговоры с музыкантом, просил его показать, как
играют на флейте, очень скоро запомнил все приемы и стал усиленно просить
продать ему флейту, предлагая в обмен за нее два золотых, красовавшихся на
его феске и составлявших его собственное достояние.
Наконец торг был закончен, и флейта перешла в собственность мальчика,
который с восторгом спрятал ее за пазуху. С этого момента он начал учиться
на флейте опять самоучкой, убегая для упражнений в соседний с городом лес.
Впоследствии Георгий Христофорович очень недурно играл на флейте и любил
рассказывать, как ему доставалось за любовь к музыке".
3
Тут чтение пришлось прервать. Снизу несся страшный грохот, словно кто-то
пытался высадить окно открытой ладонью. На даче происходили непонятные вещи,
я весь превратился в слух и даже обрадовался, когда грохот на первом этаже
повторился снова.
- Кто там? - грозно спросил я и, не получив ответа, пошел вниз, прихватив
острую стамеску.
Хищно отставив руку с инструментом, как ходят гангстеры в боевике, я
осмотрел пустую кухню, коридор, осторожно ступая, вошел в большую комнату. В
окно билась большая серая ворона, залетевшая сюда через открытую на веранду
дверь. Я подбежал к подоконнику, рванул шпингалеты и выпустил пленницу на
волю. Птица улетела недалеко, опустилась на траву, вытянула шею, смотрела на
меня выжидающе и нахально. В ней было столько комичного, что я не выдержал и
рассмеялся:
- Лети, дура, с тебя должок!
Ворона утвердительно моргнула, смешно запрыгала прочь, взлетела и исчезла в
сплетении зеленых веток.
Птица в доме - плохой знак, быть может, я сам его накликал, описав в сказке
явление моей умершей прабабки Евгеньевны. Она пришла ко мне сюда, на дачу,
села в плетеное кресло, посмотрела сквозь меня уставшими, бесцветными
глазами.
- Ты хотел поехать в Глубокое, поезжай, только вряд ли что поймешь,- сказала
Евгеньевна в моей рукописи.
Я отправился пить кофе и, пока кипятил воду, думал о подобных мемуарах,
романтизировавших прошлое.
Крылоподобные листья каштана за окном теперь больше походили на рояльные
молоточки - они поднимались и падали, словно кто-то, заключенный в ствол
дерева, самозабвенно перебирал костяшки клавиатуры.
4
Сколько себя помню, Евгеньевна всегда была старой, то, что у нее есть имя
Ольга, я узнал уже в школе. Она жила на улице Бориса Галушкина в
трехкомнатной коммуналке на первом этаже. Раз в году, на ее день рождения,
родственники собирались за старинным круглым столом. Евгеньевна пекла
кулебяку, варила студень и картошку - остальное приносили гости: кто что
мог. Я не понимал степени ее бедности, как не понимал ее возраста. Цифры я
осмыслил позднее: пенсия - двадцать восемь рублей в месяц, колхозники
получали тогда больше. Год рождения - одна тысяча восемьсот восемьдесят
второй. Когда случилась революция, ей было тридцать пять. Через два года от
сердечного приступа умер муж. В девятнадцатом. В последние два года своей
жизни он стал морфинистом.
Сама она умерла в семьдесят восьмом, прожив последние пятьдесят девять лет в
полном одиночестве. До тридцати пяти жизнь в имении отца, затем мужа, с
тридцати семи - работа в лаборатории биологического института: мытье
пробирок и нищета. Двум своим детям она дала высшее образование. Была,
правда, в тридцатых слабая попытка изменить жизнь - она привела домой
мужчину, но моя бабка, ее дочь, встала на дыбы, и тихая Евгеньевна покорно
прогнала возможное счастье прочь. Вскоре дочь, не выдержав тесноты жизни,
порвала с матерью все отношения.
В той ее последней комнатушке все было собрано из остатков - темное,
прокопченное красное дерево, столовое серебро, которое она чистила зубным
порошком, швейная машинка "Зингер" с перламутровыми вставками - цветочки,
ангелочки на черном корпусе, похожем на печального ослика. Одна из картин
висела еще в отцовском имении - портрет древнего философа: крупный, высокий
лоб с глубокими залысинами, печальные, возведенные горе глаза, всклокоченная
борода и жилистая рука старика, покоящаяся на пустоглазом черепе.
В Евгеньевне было что-то мужское, и в первую очередь, наверное, большой
фамильный нос, красный и шмыгающий, и еще руки - сухие и шершавые ладони и
нервные пальцы, которые она вечно старалась куда-то спрятать или пристроить
при разговоре. Когда на дне рождения возникал общий разговор, Евгеньевна
отстранялась, непонятно было, слушает ли она говорящих.
Книги она, кажется, читала и даже ходила на выставки в Пушкинский музей. На
стенах ее комнаты не было ничего лишнего, тем удивительней было мне однажды
обнаружить новую картинку, открытку, приколотую булавками в углу напротив
кровати. Это был карандашный рисунок Ван-Гога, из ранних, когда он много
рисовал шахтеров, стариков из богадельни, крестьян. Назывался он: "На пороге
вечности".
Старик сидел на простом стуле на фоне кирпичной стены. Тяжелая, лысая голова
уронена в большие сжатые ладони. Согбенная мощная спина очерчена жирной
волнистой линией. Рисунок был сделан в год ее рождения - в одна тысяча
восемьсот восемьдесят втором. Не думаю, впрочем, чтобы Евгеньевна придавала
значение этому случайному совпадению.
Я больше любил смотреть на вангоговского крестьянина, чем на романтического
философа с черепом, почему-то он напоминал мне портрет Достоевского. Я так и
сказал однажды за столом: "Плачущий Достоевский",- и пом-ню - все
рассмеялись. Не знаю, куда делась эта открытка.
Когда я спросил Евгеньевну, почему она выбрала именно этот рисунок, она
скромно сказала:
- На выставке давали.
Евгеньевна вставала рано - стирала, гладила, шила, подшивала. С
младенческого возраста все мои рубашки прошли через ее руки. Она старалась
помочь чем могла. Подарила маме на свадьбу белую льняную скатерть - кружева
в тысячи стежков Евгеньевна сплела сама.
Сухонькая и всегда чистая - кроме каш и хлеба, она мало что могла себе
позволить. Два-три раза в месяц, созвонившись с моей мамой, садилась утром
на трамвай, ехала через всю Москву и долго еще шла пешком - экономила десять
копеек на метро. Она появлялась в нашем дворе: сумка в руках, в ней мои
отглаженные, заштопанные рубашки, штаны, носки и обязательный подарок -
оловянный солдатик или копеечная машинка. Игрушек у меня было много -
я не ценил ее подарков.
Она приходила, мама сдавала меня ей и убегала на работу. Я, воспитанный
мальчик, подбегал к прабабке, тыкался лбом в ее плоский живот, ждал, пока
она, запустив дрожащую руку в мои волосы, словно слепая, ощупает мою голову,
и мчался скорее прочь. Иногда я пробегал мимо скамейки, где она читала книгу
или смотрела вдаль черепашьим застывшим взглядом, что-то кричал ей на бегу -
она никогда не задерживала меня. Мне было с ней не интересно.
Когда наступало время обеда, она подзывала меня и доводила до подъезда -
ритуал, который я не любил,- в остальные дни я гулял сам и сам возвращал-ся
домой. Она сажала меня в лифт и снова гладила на прощание жадно и поспешно,
что-то блеяла вдогон, голос ее был по-старчески некрепок. Опустив глаза,
уходила. В квартиру не поднималась никогда - боялась встречи с дочерью.
Позднее, на днях ее рождения, я всегда приставал к Евгеньевне с расспросами
о дореволюционной жизни.
- Все было правильно, земля нам не принадлежала, мы знали, что она
крестьянская,- отвечала прабабка заготовленным советским клише.
Ее род был разорившийся, но знатный. Рукины вели родословную то ли с
пятнадцатого, то ли с шестнадцатого века. Умерший в девятнадцатом году муж -
Юрий Николаевич Зограф, сын известного профессора биологии, был из
среды московской интеллигенции, брак считался мезальянсом. С какой только
теперь стороны смотреть?
Она не умела жаловаться, правда, не умела и рассказывать, всегда стеснялась
собеседника, боясь показаться навязчивой. В довоенные годы Евгеньевна много
путешествовала по России на своих двоих. В ее комнатке стояла этажерка со
старыми путеводителями. Прабабка пролистывала их, почти не комментируя:
соборы, церкви, крепостные стены с башнями, картины из провинциальных
музеев,- иногда она роняла:
- Собор в Юрьеве-Польском,- словно читала вслух подпись под фотографией.
Мне чудились старые поезда с узкими деревянными скамейками, подножки,
спускающиеся от двери почти до земли, усатые кондукторы в темно-синей форме
с нашивками, галифе и надраенных до блеска сапогах. Полустанки. Бедные
провинциальные городишки с водокачкой и пожарной каланчой, пыльные улицы и
скучающие в тени кустов собаки, тяжело дышащие, высунувшие из пасти свои
фиолетовые языки. Евгеньевна с котомкой за плечами - путница с довоенной
фотографии, одна идет по какому-то полю. Были ли у нее деньги на ночлег?
Когда она умерла, в посудном шкафу нашли двести пятьдесят рублей на
похороны. И еще, находясь в здравом уме, она подарила каждому близкому
родственнику по золотому николаевскому червонцу. Прожила она девяносто шесть
или девяносто восемь лет - так никто точно и не знает,- накануне своего
сорокалетия она с испугу убавила в анкете год или два.
За год до смерти у нее отказали ноги. Бабка, узнав о болезни матери, вызвала
такси и сама перевезла Евгеньевну в свой дом. Мелкими, с невероятным трудом
дающимися шажками, раскачиваясь из стороны в сторону, скользя невесомой
рукой по обоям, тащилась она в туалет и обратно: опустив глаза в пол, всегда
