проводов. Дорога огибала остатки деревни. Старая колея, что шла когда-то по
единственной улице, почти исчезла в отяжелевшей от росы некошеной траве.
Я достал из кармана карту, точнее кальку с километровки, ее копировал еще
мой дед. Он жить не мог без планов, схем и карт, запасался ими в любую
поездку. Ящик его старого письменного стола и сейчас забит ими до отказа.
Ориентиром служила река, мыс при впадении ручья. Ошибиться было невозможно -
передо мной лежали остатки Бобров, деревни, где дед с бабкой отдыхали летом
у бабкиного племянника. Маленькая луна застыла над верхушками дальних
деревьев. Ветра не было. Лес плыл в густом холодном тумане. Картина перед
глазами имела четко обозначенные планы. Одинокий корявый столб с
разбегающимися проводами врезался в ночной воздух застывшей свечой.
Все вместе, задавая ритм, сшивала воображаемая линия. Она начиналась в
правом углу у излома старой изгороди, медленно перекидывала мостик к
подножию столба, чтобы затем стремительно взвиться по его сухому стволу.
Пометавшись из стороны в сторону в обрывках проводов и как бы обломившись в
них, она низвергалась вниз, скользя по причудливой длинной параболе, и
утыкалась прямо в лунную бляшку. Луна, как магнит, притягивала серый
алюминий. Едва коснувшись ее, он истаивал в белом кипящем серебре. Холодный
свет растекался по округе, проникал в каждую краску ночного пейзажа, рождал
ощущение надмирного, вечного покоя.
Я сложил старую кальку, спрятал во внутренний карман ватника. Глубоко и
медленно втянул носом влажный воздух, подержал его в груди, словно выполнял
упражнение по восточной медитации, и так же аккуратно выдохнул. Повесил
ружье на плечо и пошел по дороге в Рыжевку.
Фонарь на столбе едва освещал поляну около дома сторожей и низкий коровник.
Хозяйка и дачница в длинных резиновых сапогах молча стояли у чуть
приотворенной двери в хлев. У хозяйкиных ног застыло блестящее ведро с
вечерним надоем. Густая пена поднималась над краем. Дачница держала в руках
бидончик. Две склонившиеся друг к другу женские фигуры, казалось, вели
безмолвный разговор - в их позах были печаль и тайна, я не решился к ним
подойти.
Обойдя женщин стороной, я спустился к реке. Хрупкая и легкая хозяйская дочка
стояла на коленях на мостике - пускала кораблики из кленовых листьев.
Сгибала их пополам, сшивала стебельком, и получались тупоносые парусники.
Узловатый ствол дерева, к которому цепляли лодку, в точности повторял линию
ее наклона. Рядом с ней он казался массивным и грубым.
- Настька! - позвал я.
Она вскочила с колен и отряхнула платьице от невидимой пыли.
- Сколько лет уже нет Бобров?
- Мама говорила, последний дом сгорел за год до моего рождения.
Мы поднялись на высокий берег к их дому. Едва увидев меня, хозяйка
запричитала:
- Петька! В Москве у вас опять война, танки стреляют! Сереженьку моего на
войну заберут!
Даже отключившееся телевидение почему-то не испугало меня. Поймали
обрывочные сведения по радио. Услышав, что толпой командует бездарный
генерал Макашов, я легко погасил ее истерику. Она сразу поверила, что
отслуживших не станут призывать повторно, но напоследок тяжело вздохнула:
- Чего им все власть не поделить?
Я смолчал, сраженный ее неподдельной наивностью. Спросил, не помнит ли она
моего деда.
- Доктора? Припоминаю, он мне еще гнойник на ноге отказался вырезать,
направил в больницу.
Объяснять ей, что дед - доктор искусствоведения, было бесполезно.
Я взял банку молока и отправился в свой дом.
Настьке недавно стукнуло одиннадцать. Выходило, дед с бабкой отдыхали в этих
местах лет пятнадцать назад. Когда я разворачивал кальку, мне показалось,
что это было совсем недавно.
3
Теперь на даче я открываю сборник избранных работ деда, нахожу фотографию:
"Н. Ю. Зограф и Г. А. Недошивин в Щелыкове. 1965 г." Две фигуры. Кажется,
что буйная белая трава по краю фотокарточки рвется из-под их ног к самому
небу. На втором плане - репьи и крапива, почти заслонившие венцы
полуразрушенного сарая. На крыше кое-где сохранилась дранка. На самом верху
- оставшийся объективу кусочек светлого неба и пышное дерево, наверное,
черемуха. Солнце бьет сквозь листву.
Бабка спряталась за деда, отчего выглядит выше, чем на самом деле. Правая
рука вытянута вдоль тела и сжата в кулак, левая уперта в пояс, но глаза
опущены и прикрыты. На ней простая черная юбка и серая вязаная кофта,
разделенная темной полосой посередине, там, где крепятся пуговицы. Воротник
тоже темный, как и манжеты.
Дед, повернувшись в три четверти, смотрит в объектив. Копна выбеленных
солнцем, взъерошенных, как трава под ногами, волос разрушает статичность
позы. Чуть тронутое улыбкой доверчивое лицо. Черный прогулочный пиджак.
Какие-то простецкие широкие брюки, резиновые сапоги. За спиной в скрещенных
руках сумка-пакет, наверняка с грибами.
Они стоят, чуть сместившись к правому краю, темная глыба сарая
уравновешивает композицию, рождая ощущение простоты и покоя. Не сомневаюсь,
дед проанализировал и описал бы картинку с присущим ему блеском и юмором,
привел бы смешные аналогии. Снимок не лжет, но грубый реализм кажется мне
лживым, я долго не понимаю, почему меня совсем не тянет поскорей захлопнуть
книжку. Наконец осеняет: лиризм и дедова доброта схвачены здесь верно,
внутреннюю драму, известную мне, я привношу сам, и она никак не ложится на
деревенскую идиллию.
Выходит, они побывали в Бобрах дважды - я точно знаю, что брат провел там с
ними лето. Может быть, карта калькировалась раньше, ради этой неизвестной
мне поездки шестьдесят пятого года?
Дед умер в 83-м. Через год не стало и бабки. Брат родился в 65-м. Я охотился
на уток в 93-м. Сейчас 97-й.
4
Писать о деде следовало бы просто и скупо. Я даже принялся набрасывать план,
написал несколько пунктов и остановился. На голую схему наслаивались
обрывочные сведения. Мне представился "добрый дядя Саша" - его отец. Я
никогда его не видел. Слово "добрый" что-то проясняло. Затем всплыл купчик -
дедов дед. До отмены крепостного права он сумел выкупиться у барина и до
смерти гонял по Волге собственные баржи. Был он, по рассказам, не богат,
помогал родне, в гуманитарное образование не верил. Знал жизнь, ставил на
естественные науки, завещал потомкам учиться реальным знаниям и на
образование детей денег не жалел. Смутно припомнилась какая-то немка без
имени, подарившая деду, как шутили, его каллиграфический почерк, а мне,
выходит, ничтожную часть своей остзейской крови.
Родился дед в подмосковной Коломне, но самые яркие детские годы провел в
Казахстане. "У нас в Петропавловске", - как он говорил, противопоставляя
неизвестный мне городишко дальневосточному тезке. Там, купаясь в реке,
нырнул под баржу и, спутав направление, чуть не захлебнулся. С той поры,
сколько помню, не плавал, только плескался на мелководье - летом мы всегда
отдыхали в деревнях, около воды.
Ненужные заготовки глушили главное - ноту, что возникла при разглядывании
фотографии. Связать скудные сведения воедино я не мог, не знал как, а от
того злился и заполнял план бессмысленными словами типа: "лиризм", "реальное
в нереальном", "История" (конечно, с большой буквы!), "античность и
современность". Невесть как на бумагу затесалось любимое дедом изречение
Лескова: "Не так страшен черт, как его малютки".
Тьма за окном сгустилась. Я оставил листки на столе, вышел на улицу. Шел
мелкий снег. Я бездумно брел по спящим улочкам дачного поселка, все глубже
погружаясь в отупение, свойственное людям, страдающим безволием.
Мне не хватало источников, документов. Дед слишком давно родился и много
прожил. Миф существовал, бороться с ним было, что рубить головы Змею
Горынычу,- вместо одной снесенной тут же отрастали две новых.
Глаз постепенно начал подмечать качающиеся на ветру ветки, шум ветра
успокаивал, волнение понемногу стихало. Скоро дед, внимательный, всегда
находивший время для общения, добрый беспредельно, возник перед глазами.
Неспешный и сосредоточенный за столом, где по краям царили его любимые
бирюльки: сухая среднеазиатская тыквочка, дешевая фигурка Будды,
рассевшегося на старых часах. Открытка с головой боттичеллиевой Венеры
закрывала следующее число в перекидном календаре. Открытки менялись по
настроению. Бирюльки он вертел в руках, когда думал,- они заменяли сигареты.
В последние годы у него началась сильная астма, он бросил курить и слегка
пополнел.
Дед никогда не был толстым, костюм скрывал брюшко, и, пока он не вставил
зубы, лицо казалось худым, даже изможденным. Зубы он боялся лечить
панически, доводил до последнего, чтобы безжалостно выдрать. Он боялся боли.
Последние десять лет провел с ингалятором, увеличивая и увеличивая дозу.
Бабка и мать преданно следили за ним - никогда я не видел деда с авоськой
картошки, зато, если он покупал спички или соль, зубную пасту или стиральный
порошок, то приносил товарное количество. На тумбочке в прихожей все детство
пылился стеклянный агрегат - кофеварка со свистом, ею не пользовались, но и
выкинуть не решались - дед ценил необычные вещи больше необходимых.
Долго я не знал (бабка тщательно скрывала), что порой он запивал. Просто,
по-российски, в шалмане или у бочки, где разливали дешевое грузинское вино,
мешаясь с толпой работяг. Принимал нужную дозу, брел домой, пряча глаза,
пробирался в кабинет и засыпал, зачастую не снимая одежды. Помню сладкий
запах алкоголя и печальные отрешенные глаза. Дед занимался эстетикой
соцреализма. Десять лет ВАК не утверждал его докторскую диссертацию.
Позднее я узнал, что он пытался уйти из дома. Исчез на две недели и...
вернулся. Уже навсегда.
Всю жизнь его несло и крутило. Колебаться вместе с линией партии оказалось
непросто. Он верил в безысходную правоту истории, упрямо теряя по дороге
друзей и любимых учеников. Потом, после смерти, мне пришлось выслушать много
обвинений в его адрес - коллаборационист, трус, пытавшийся вскочить в
последний вагон... Я мрачнел, молча уходил в сторону - я знал его лучше,
глубже, но ничем не мог защитить. Успокаивало одно - люди, говорившие так,
всегда были мельче, в их словах сквозила обида.
Дед молчал. За воскресным столом приходящие на обед тетушки несли советскую
власть почем зря, приносили и обсуждали запрещенную литературу. Дед слушал,
редко вставлял слово. Отобедав, уходил в кабинет, и часто я заставал его там
читающим любимого Лескова. Российская безысходность или исторический
стоицизм писателя были ему по душе.
Когда дед и бабка умерли, я обнаружил, роясь в письменном столе, несколько
перевязанных ленточкой записок. Гневно, с открытой болью, бабка писала ему:
"Презираю тебя, ты не работаешь... суета..." - и что-то в таком духе,
раскаленные, больно ранящие слова. На полях убористым дедовым почерком была
наложена резолюция, почему-то всегда на латыни - едкое изречение любимых им
античных мудрецов.
Дед часто и с удовольствием ездил по стране от общества "Знание", читал
лекции по истории искусства. Половину жизни он проработал в университете,
где, кажется, перечитал все общие начальные курсы.
"Если бы культура шла вглубь, а не вширь..." - любил он повторять.
При этом сознательно строил теорию соцреализма. В результате не написал и
десятой части того, что мог бы. Бабка, всю жизнь просидевшая в Третьяковке,
занималась XIX веком, художниками круга Толстого, не вылезала из архивов,
сотни раз сверяла документы с рукописью, прежде чем их опубликовать. Кто из
них был шире?
Незаметно я вышел к пруду. Замерзший, с подтаявшим, просевшим льдом темный
овал. Тусклое пятно цементной трубы на дамбе. Ветер стих. Над открытым
пространством зависла мертвая тишина. Сквозь редкие деревья пробивался свет
последних фонарей поселка. Я стоял тихо, словно опасаясь вспугнуть кого-то.
С провисших еловых лап неожиданно срывались комья снега, просыпались сквозь
темное дерево на землю. Где-то далеко-далеко застучал движок, его комариное
гудение не казалось инородным, притихшая природа обрела живой пульс. Я, как
пес, принялся жадно втягивать ноздрями студеный ночной воздух. Голова слегка
