своем Зографиней.
Веселый и бесшабашный Рембрандт времен автопортрета с Саскией, человек с
картины, приветствующий всякого, кто готов разделить его счастье и надежды,
напоминает мне довоенные фотографии деда. "Рембрандт избрал путь мечты,
романтики, возвышающей над жизнью, но не отрывающей от нее" - так писал дед,
и не только верил в написанное, сам выбрал тогда путь, кажущийся, вероятно,
спасительным.
Поздний Рембрандт, достигший настоящего мастерства, человек совершенно иной.
Смерть любимой жены, а затем и сына Титуса, смерть второй жены, одиночество
и нищета, потеря признания родили трагические полотна.
Защитить такую пессимистическую диссертацию в 36-37-х годах было немыслимо.
Надеждам и вере был нанесен первый серьезный удар. Кандидатская о Федоте
Шубине - крестьянском сыне из Холмогор, друге Ломоносова и великом парадном
скульпторе блестящего XVIII столетия не стала тем не менее отпиской.
Мраморные портреты скульптора правдивы, лишены лести и раболепия, раскрывают
характер, подмечая в человеке человеческое. То, что дед ценил в искусстве
превыше всего. Мне только не было понятно: видел ли он в человеке звериное?
Об этом он никогда не говорил.
Он преподавал тогда в ИФЛИ. Студенты любили его. Он становился
знаменитостью.
Вскоре случилась война. Дед пошел на призывной пункт добровольцем, но
получил броню из-за плохого зрения. Университет отправили в эвакуацию в
Ашхабад, где, по рассказам моей мамы, было голодно и росли невероятной
вкусноты дыни. Дед уходил с раннего утра в пустыню, ловил черепах. Бабка
варила маме черепаховый суп. Сами они не могли есть этот бульон - черепаха
долго живет с отрубленной головой. Свои палаческие ощущения бабка не могла
забыть до смерти.
После войны дед вступил в партию.
Когда мы готовили для редакции том его "Избранного", мудрая ученица,
написавшая вступительную статью, сказала мне твердо:
- Давай уберем весь раздел, касающийся советской живописи. Пусть он
останется историкам - сейчас никто не поймет полемики тех лет.
Советского раздела в книге нет, словно и не было, статьи упомянуты только в
библиографии. В конце жизни дед снова вернулся к западному искусству - к
тому, чем мечтал заниматься всегда. "Судьба античного наследия в искусстве
XX века", "Лиризм Пикассо" написаны незадолго до смерти. Страх отступил, но
своих трагических полотен он так и не создал.
Статья о Пикассо заканчивается цитатой из его эссе: "Не так важно, что
художник делает, а важно, что он собой представляет. Сезанн никогда не
заинтересовал бы меня, если бы он жил и думал, как Жан Эмиль Бланш, даже
если бы яблоко, написанное Сезанном, было в десять раз прекраснее. Для нас
имеют значение беспокойство Сезанна, уроки Сезанна, мучения Ван-Гога, то
есть драма человека. Все остальное - ложь.
Всякий хочет понимать искусство. Почему не пробуют понять пение птиц? Почему
любят ночь, цветы, все, что окружает человека, не доискавшись до их смысла?"
7
И опять зашло солнце. Посыпал мелкий снег. Где-то далеко за деревьями
зажглись желтые фонари. Я читал статью "Старая китайская живопись". Дед
приводит там стихотворение средневековой поэтессы Ли Дуань:
Я штору свернула,
И тотчас на новый я месяц взглянула.
Ему поклонилась я, в то же мгновенье
Сбежав со ступеней.
Никто не заметил
Мой тихий до шепота голос.
И дует мне в полы и в пояс
Лишь северный ветер.
Мне захотелось на улицу. Я вышел на крыльцо без шапки и шарфа. Снег сыпал
сквозь уличный фонарь, похожий на широкополую испанскую шляпу. Запутанный
узор веток, тени, скрывающиеся в глубине большого участка. Никого вокруг.
Несколько дней назад, когда мы вышли подышать свежим воздухом из прокуренной
дачи, тоже пошел снег. Вдруг. Он падал с небес невероятными снежными
стружками. Качаясь, они планировали на землю в расходящемся конусом теплом
свете фонаря. Казалось, мы очутились внутри мультфильма.
Я стоял под тем же фонарем. Мир вокруг был разделен движением и светом
сверху вниз на смысловые ярусы: небо, деревья, дорога-земля - как на древней
китайской гравюре, о которой так поэтично в свое время написал дед. Это из
нее я подглядел и ветку, и девочку у воды, подслушал ритм и странную, теплую
мелодию простых слов. Из нее ли только? Теперь я уже и не знал, впрочем,
теперь это было и не важно.
Сыпал снег, колючие кристаллы косо падали на землю. Белая завеса объединяла
все, глушила скрытую энергию природы. Не было только волшебства, инакости -
все шло по раз и навсегда заведенному правилу. Большая ветка на сосне была
реальна, то есть скучна и прозаична, правда, я теперь глядел на нее под
другим углом. Не выдержав, я прошептал, обращаясь невесть к кому:
- Нет, и черт страшен, и его малютки.
Обжигающая щеки белая крупа засыпала меня, от нее некуда было деться. А мне
и не хотелось. Почему я любил эту ночь и все, что меня окружало?
Врачи-психиатры, доискивающиеся смысла поступков и побуждений, назвали бы,
вероятно, мое состояние избавлением. Я не силен в их терминологии - мне
казалось, что в сердце моем просто жила любовь.
Февраль - апрель 1997
IV
Глубокое
1
В самом конце моей дачной жизни, в мае, последняя глава рукописи, вроде бы
сложившаяся, стала вдруг казаться мне плохо продуманной и сильно смахивала
на кичливый мемуар. Как всегда в таких случаях, я много и беспорядочно
читал.
Почти десять веков назад в Киото - тогда он назывался Хэйан и был столицей
Японии, жила женщина, звали ее Сей-Сенагон. Однажды ей подарили кипу хорошей
бумаги, и она начала вести записки. Неспешно погружался я в этот мир,
поражаясь смелости молодой женщины, так свободно повествующей обо всем, что
ее волновало.
"Мои записки не предназначены для чужих глаз, и потому я буду писать обо
всем, что в голову придет, даже о странном и неприятном",- замечает она,
защищая свое право писать, о чем считает нужным.
Если б я мог, как она, последовательно и неспешно описывать то, о чем думал
и переживал, но сосредоточиться на одном сюжете не удавалось. Исписанные
листы летели в корзину. Вечерами, глумясь над своим бессилием, я сжигал их
вместе с неотправленными любовными письмами, тщательно следя, чтобы огонь
пожрал все до буквочки, ворошил палкой прогоревшие остатки, на которых назло
мне, словно написанные симпатическими чернилами, проступали ненавистные
слова. Я крошил пепел на мелкие чешуйки, перетирал палкой в золу, а затем
садился на большое бревно около кострища, курил последнюю перед сном
сигарету и смотрел в низкое немое небо.
В один из дней мне попалась на глаза книга Проппа "Русская сказка". Изучив
ее, я вдруг написал две легенды о том, как черт посетил Москву, как он
безнадежно влюбился и что из этого вышло. Разрядка оказалась кстати.
Теперь я палил костер из собранных на участке веток, долго глядел в огонь,
пытался выстроить последнюю главу о прабабке в соответствии с известными
законами риторики, но скоро уставал от бесплодной игры. В одиноком вечернем
сидении мне являлись такие сны наяву, что не хотелось уходить в дом. Ночные
сны были жестче, холодней и более походили на реальность.
Как-то утром я проснулся рано - только-только появилось солнце. На дальних
улицах у леса кричали петухи. Я поднялся на второй этаж к рабочему столу и
принялся писать сказку, она, как мне казалось, могла соединить прошлое с
настоящим, не вернуть, но понять его, уплотнить до обозримых форм.
В окне сквозь несметенный зимний мусор холодными плешинами проступал бетон
дорожки - его пятна походили на следы, на них падали косые тени деревьев.
Солнечные блики красили местами дорожку в желтый и желто-оранжевый,
коричневые иголки по краям пятен розовели, а в красках тени преобладал
фиолет.
Впрочем, стоило солнцу уйти, как все скучнело, только воздух был еще чист, и
по всему участку неслась песня мелких птиц. Я четко помнил, что вечером
запер калитку на крючок, но теперь она была распахнута настежь.
Большой каштан шевелил семилистьями, они походили на крылья доисторических
птиц. Клен, шиповник, жасмин, бузина - тень и пробивающееся сквозь хлорофилл
солнце рождали бесконечные оттенки зеленого, провисшая хвоя старых елей на
их фоне казалась черной и сухой. В дальнем углу сада, вся усыпанная белым
цветом, светилась яблоня. Внизу, у забора, на месте бывших грядок выросли
голубые незабудки.
Несколько нужных мне книг лежали на привычных местах, в том числе "Русская
сказка" Проппа. И еще старая тетрадь в сафьяновом переплете - мама дала
почитать записки о нашем далеком предке Георгии Христофоровиче Зографе -
основателе фамилии. Я открыл ее: почерк прошлого, может быть, начала нашего
века - отмененные революцией "яти", фиолетовые чернила, аккуратные,
убористые буквы, четко выдержанные поля - за всем угадывалась женская рука.
Я принялся читать историю предка.
"На границе Вологодской и Ярославской губерний среди глухих лесов стояла на
пригорке большая старинная усадьба со множеством служб, кладовых, флигелей
для многочисленной дворни, и скотных, и птичьих, и тому подобных построек,
центром которых был большой барский дом, окруженный с одной стороны
палисадником, с другой - большим садом с оранжереями и грунтовыми сараями.
Окна дома все были со ставнями, которые запирались на ночь, особенно во
время сильных морозов. С обеих сторон дома, по обычаю того времени, были
балконы, выходившие один в сад, другой на большой двор. Два крыльца, одно
под названием парадное, другое - девичье, вели в сени, из которых одни сени
вели в парадную часть дома, другие - в жилую.
Хозяин имения Георгий Христофорович Зограф родом был грек, и очень странным
казалось, что на дальнем севере основался уроженец юга. Собой он был
красавец, высокий брюнет, стройный, со жгучими глазами в форме миндаля,
продолговатыми и лучистыми. Веселый и добрый, но вспыльчивый и очень прямой,
не любивший окольных путей, всегда во всем действующий напрямик и не
стеснявшийся иногда высказывать, хотя бы и не очень приятно, правду в глаза,
он был любим всеми, как соседями помещиками, так и своими крепостными.
Отец Георгия Христофоровича, Христофор Иванович, был богат и занимался
вместе с братом своим, Николаем Ивановичем, торговлей с Персией. Вся семья
Зографов жила на юге России, и детство Георгия Христофоровича протекало в
очень богатой обстановке. Отец и дядя готовили ему блестящую будущность
коммерсанта, одевали его роскошно, феска его была вся вышита золотыми
червонцами. Костюм он носил национальный, греческий, который к нему очень
шел, так что на него любовались жители городка, в котором у них был дом и
большой сад.
Кроме Георгия Христофоровича, у родителей его были еще два сына, Дмитрий и
Петр, и четыре дочери: Софья, Фатима, Надежда и Мария. Старшим был Жоржица,
как его называли в семье. Весело и беззаботно прожил он свои детские годы,
но когда ему минуло девять лет, неожиданная катастрофа изменила весь быт
семьи: корабли Зографов, нагруженные ценными товарами и направляемые в
Персию, потонули во время бури на море, и Христофор Иванович, более
пострадавший, чем брат его, оказался разоренным в пух и прах. Георгий
Христофорович рассказывал, как плакала его мать, когда пришлось отпороть
золотые, которыми была расшита его феска, чтобы купить на эти деньги еду для
семьи.
Во время краха дядя Жоржицы, Николай Иванович, был в Петербурге и Москве по
торговым делам и не мог помочь разорившемуся брату ввиду дальности
расстояния. Николай Иванович Зограф был для своего времени очень
просвещенный человек, интересовавшийся науками, особенно астрономией,
которой занимался с увлечением. Им была пожертвована земля для постройки
здания московской обсерватории, находящейся и до сего времени под зданием
обсерватории Московского университета.
Вернувшись в свой родной город, он, как энергичный и отзывчивый человек,
прежде всего помог растерявшемуся брату немного прийти в себя.
Затем, устроив его семью, взялся за воспитание старшего племянника, мальчика
в высшей степени живого, способного, красивого, но избалованного матерью до
крайности. Нанят был учитель, который должен был выучить Жоржицу "тому, что
