на квартире, тепленького. Потом уж в трамвае развязал покупку, поинтере-
совался. Ну, ничего. Фруктовый. Прилично. Под стеклянистой желейной
гладью по углам спали одинокие фрукты: там яблочный ломтик, там - угол
подороже - ломтик персика, здесь застыла в вечной мерзлоте половинка
сливы, и тут - угол шаловливый, дамский, с тремя вишенками. Бока присы-
паны мелкой кондитерской перхотью. Трамвай тряхнуло, тортик дрогнул, и
Симеонов увидел на отливавшей водным зеркалом желейной поверхности
явственный отпечаток большого пальца - нерадивого ли повара, неуклюжей
ли продавщицы. Ничего, старуха плохо видит. И я сразу нарежу. ("Вернись,
- печально качал головой демон-хранитель, - беги, спасайся".) Симеонов
завязал опять, как сумел, стал смотреть на закат. Узким ручьем шумел
(шумела? шумело?) Оккервиль, бился в гранитные берега, берега крошились,
как песчаные, оползали в воду. У дома Веры Васильевны он постоял, перек-
ладывая подарки из руки в руку. Ворота, в которые предстояло ему войти,
были украшены поверху рыбьей узорной чешуей. За ними страшный двор. Кош-
ка шмыгнула. Да, так он и думал. Великая забытая артистка должна жить
вот именно в таком дворе. Черный ход, помойные ведра, узкие чугунные пе-
рильца, нечистота. Сердце билось. Отцвели уж давно. В моем сердце
больном.
Он позвонил. ("Дурак", - плюнул внутренний демон и оставил Симеонова.
) Дверь распахнулась под напором шума, пения и хохота, хлынувшего из
недр жилья, и сразу же мелькнула Вера Васильевна, белая, огромная, нару-
мяненная, черно- и густобровая, мелькнула там, за накрытым столом, в ос-
вещенном проеме, над грудой остро, до дверей пахнущих закусок, над ог-
ромным шоколадным тортом, увенчанным шоколадным зайцем, громко хохочу-
щая, раскатисто смеющаяся, мелькнула - и была отобрана судьбой навсегда.
Пятнадцать человек за столом хохотали, глядя ей в рот: у Веры Васильевны
был день рождения, Вера Васильевна рассказывала, задыхаясь от смеха,
анекдот. Она начала его рассказывать, еще когда Симеонов поднимался по
лестнице, она изменяла ему с этими пятнадцатью, еще когда он маялся и
мялся у ворот, перекладывая дефектный торт из руки в руку, еще когда он
ехал в трамвае, еще когда запирался в квартире и расчищал на пыльном
столе пространство для ее серебряного голоса, еще когда впервые с любо-
пытством достал из пожелтевшего рваного конверта тяжелый, черный, отли-
вающий лунной дорожкой диск, еще когда никакого Симеонова не было на
свете, лишь ветер шевелил траву и в мире стояла тишина. Она не ждала
его, худая, у стрельчатого окна, вглядываясь в даль, в стеклянные струи
реки Оккервиль, она хохотала низким голосом над громоздящимся посудой
столом, над салатами, огурцами, рыбой и бутылками, и лихо же пила, ча-
ровница, и лихо же поворачивалась туда-сюда тучным телом. Она предала
его. Или это он предал Веру Васильевну? Теперь поздно было разбираться.
- Еще один! - со смехом крикнул кто-то, по фамилии, как выяснилось
тут же, Поцелуев. - Штрафную! - И торт с отпечатком, и цветы отобрали у
Симеонова, и втиснули его за стол, заставив выпить за здоровье Веры Ва-
сильевны, здоровье, которого, как он убеждался с неприязнью, ей просто
некуда было девать. Симеонов сидел, машинально улыбался, кивал головой,
цеплял вилкой соленый помидор, смотрел, как и все, на Веру Васильевну,
выслушивал ее громкие шутки - жизнь его была раздавлена, переехана попо-
лам; сам дурак, теперь ничего не вернешь, даже если бежать; волшебную
диву умыкнули горынычи, да она и сама с удовольствием дала себя умык-
нуть, наплевала на обещанного судьбой прекрасного, грустного, лысоватого
принца, не пожелала расслышать его шагов в шуме дождя и вое ветра за
осенними стеклами, не пожелала спать, уколотая волшебным веретеном, за-
колдованная на сто лет, окружила себя смертными, съедобными людьми,
приблизила к себе страшного этого Поцелуева - особо, интимно приближен-
ного самим звучанием его фамилии, - и Симеонов топтал серые высокие дома
на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусо-
ром светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упря-
мо вставали из развалин, и по несокрушимым мостам скакали экипажи, зап-
ряженные парой гнедых.
- Курить есть? - спросил Поцелуев. - Я бросил, так с собой не ношу. -
И обчистил Симеонова на полпачки. - Вы кто? Поклонник-любитель? Это хо-
рошо. Квартира своя? Ванна есть? Гут. А то тут общая только. Будете во-
зить ее к себе мыться. Она мыться любит. По первым числам собираемся,
записи слушаем. У вас что есть? "Темно-зеленый изумруд" есть? Жаль. Ко-
торый год ищем, прямо несчастье какое-то. Ну нигде буквально. А эти ваши
широко тиражировались, это неинтересно. Вы "Изумруд" ищите. У вас связей
нет колбасы копченой доставать? Нет, ей вредно, это я так... себе. Вы
цветов помельче принести не могли, что ли? Я вот розы принес, вот с мой
кулак буквально. - Поцелуев близко показал волосатый кулак. - Вы не жур-
налист, нет? Передачку бы про нее по радио, все просится Верунчик-то
наш. У, морда. Голосина до сих пор как у дьякона. Дайте ваш адрес запи-
шу. - И, придавив Симеонова большой рукой к стулу, - сидите, сидите, не
провожайте, - Поцелуев выбрался и ушел, прихватив с собой симеоновский
тортик с дактилоскопической отметиной.
Чужие люди вмиг населили туманные оккервильские берега, тащили свой
пахнущий давнишним жильем скарб - кастрюльки и матрасы, ведра и рыжих
котов, на гранитной набережной было не протиснуться, тут и пели уже
свое, выметали мусор на уложенную Симеоновым брусчатку, рожали, размно-
жались, ходили друг к другу в гости, толстая чернобровая старуха толкну-
ла, уронила бледную тень с покатыми плечами, наступила, раздавив, на
шляпку с вуалькой, хрустнуло под ногами, покатились в разные стороны
круглые старинные каблуки, Вера Васильевна крикнула через стол: "Грибков
передайте!" и Симеонов передал, и она поела грибков.
Он смотрел, как шевелится ее большой нос и усы под носом, как перево-
дит она с лица на лицо большие, черные, схваченные старческой мутью гла-
за, тут кто-то включил магнитофон, и поплыл ее серебряный голос, набирая
силу, - ничего, ничего, - думал Симеонов. Сейчас доберусь до дому, ниче-
го. Вера Васильевна умерла, давным-давно умерла, убита, расчленена и
съедена этой старухой, и косточки уже обсосаны, я справил бы поминки, но
Поцелуев унес мой торт, ничего, вот хризантемы на могилу, сухие,
больные, мертвые цветы, очень к месту, я почтил память покойной, можно
встать и уйти.
У дверей симеоновской квартиры маялась Тамара - родная! - она подхва-
тила его, внесла, умыла, раздела и накормила горячим. Он пообещал Тамаре
жениться, но под утро, во сне, пришла Вера Васильевна, плюнула ему в ли-
цо, обозвала и ушла по сырой набережной в ночь, покачиваясь на выдуман-
ных черных каблуках. А с утра в дверь трезвонил и стучал Поцелуев, при-
шедший осматривать ванную, готовить на вечер. И вечером он привез Веру
Васильевну к Симеонову помыться, курил симеоновские папиросы, налегал на
бутерброды, говорил: "Да-а-а... Верунчик - это сила! Сколько мужиков в
свое время ухойдакала - это ж боже мой!" А Симеонов против воли прислу-
шивался, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Ве-
ры Васильевны, как с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, нали-
той бок от стенки влажной ванны, как с всасывающим звуком уходит в сток
вода, как шлепают по полу босые ноги, и как, наконец, откинув крючок,
выходит в халате красная, распаренная Вера Васильевна: "Фу-ух. Хорошо."
Поцелуев торопился с чаем, а Симеонов, заторможенный, улыбающийся, шел
ополаскивать после Веры Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с
подсохших стенок ванны, выколупывать седые волосы из сливного отверстия.
Поцелуев заводил граммофон, слышен был дивный, нарастающий, грозовой го-
лос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром,
над распаренным телом Верунчика, пьющего чай с блюдечка, над согнувшимся
в своем пожизненном послушании Симеоновым, над теплой, кухонной Тамарой,
над всем, чему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся
дождем, над ветром, над безымянными реками, текущими вспять, выходящими
из берегов, бушующими и затопляющими город, как умеют делать только ре-
ки.
Татьяна Толстая
НОЧЬ
Утром Мамочка Алексея Петровича громко, громко зевает: ура, вперед,
новое утро прыщет в окно; кактусы блещут, трепещет занавеска; захлопну-
лись ворота ночного царства; драконы, грибы и страшные карлики снова
провалились под землю, жизнь торжествует, герольды трубят: новый день!
новый день! ту-ру-ру-ру-у-у-у!
Мамочка быстро-быстро чешет руками лысеющую голову, скидывает синева-
тые ноги с высокого спального постамента - пусть повисят, подумают: ка-
ково им весь день таскать сто тридцать пять килограммов, накопленные Ма-
мочкой за восемьдесят лет?
Алексей Петрович раскрыл глазки; тихо стекает с тела сон; забывается,
улетает во мрак последний ворон; ночные гости, собрав свой призрачный,
двусмысленный реквизит, прервали пьесу до следующего раза. Сквознячок
сладко овевает лысину Алексея Петровича, отросшая щетина покалывает ла-
дошку. Не пора ли вставать? Мамочка распорядится. Мамочка такая громкая,
большая, просторная, а Алексей Петрович маленький. Мамочка знает, может,
всюду пройдет. Мамочка всевластна. Как она скажет, так и будет. А он -
поздний ребенок, маленький комочек, оплошность природы, обсевок, обмы-
лок, плевел, шелуха, предназначавшаяся к сожжению и случайно затесавшая-
ся среди своих здоровых собратьев, когда Сеятель щедро разбрасывал по
земле полнокровные зерна жизни.
Уже можно встать или рано? Не пищи. Мамочка совершает утренний обряд:
трубит в носовой платок, натягивает на колонны ног цепляющиеся чулки,
закрепляет их под распухшими коленями колечками белых резинок. На чудо-
вищную грудь водружает полотняный каркас о пятнадцати пуговках; застеги-
вать их сзади, наверно, неудобно. В Мамочкином зените утвердится седой
шиньончик; из чистого ночного стакана порхнут, отряхиваясь, освеженные
зубы. Мамочкин фасад укроется под белой, с каннелюрами, манишкой, и,
скрывая спинные тесемки, изнанки, тылы, служебные лестницы, запасные вы-
ходы - все величественное здание накроет плотный синий кожух. Дворец
воздвигнут.
Все хорошо, что ты делаешь, Мамочка. Все правильно.
В квартире уже проснулись, закопошились, заговорили все Мужчины и
Женщины. Хлопают дверьми, бурлят водой, дребезжат за стеной. Утренний
корабль сошел со стапелей, разрезает голубую воду, паруса наполняются
ветром, нарядные путешественники, смеясь, переговариваются на палубе.
Какие земли впереди? Мамочка - у руля, Мамочка - на капитанском мостике,
Мамочка на верхушке мачты вглядывается в сияющую рябь.
- Алексей, вставай! Бриться, чистить зубы, вымыть уши! Чистое поло-
тенце возьми. Крышечку у пасты завинчивай! Воду спусти, не забудь. И ни
к чему там не прикасайся, слышишь?
Хорошо, хорошо, Мамочка. Вот как ты все правильно говоришь. Как все
сразу понятно, как распахнулись горизонты, как надежно плавание с опыт-
ным лоцманом! Развернуты цветные старинные карты, маршрут прочерчен
красным пунктиром, все опасности обозначены яркими, понятными картинка-
ми: вот тут грозный лев, а на этом берегу - носорог; здесь кит выпускает
игрушечный фонтанчик, а вон там - опаснейшая, глазастая, хвостатая Морс-
кая Девушка, скользкая, зловредная и заманчивая.
Сейчас Алексей Петрович умоется, приведет себя в порядок; Мамочка
сходит проверить, не напачкал ли там, а то опять соседи заругают; а по-
том и кушинькать! Что там сегодня Мамочка приготовила? В ванную надо
пробираться через кухню. Старухи ворчат у горячих плит, варят яд в ков-
