Татьяна Толстая
Рассказы
МИЛАЯ ШУРА
НОЧЬ
СЮЖЕТ
РЕКА ОККЕРВИЛЬ
Татьяна Толстая
СЮЖЕТ
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
Блок
И долго буду тем любезен я народу...
Пушкин
Допустим, в тот самый момент, когда белый указательный палец Дантеса
уже лежит на спусковом крючке, некая рядовая, непоэтическая птичка Бо-
жия, спугнутая с еловых веток возней и топтанием в голубоватом снегу,
какает на длань злодея. Кляк!
Рука, естественно, дергается непроизвольно; выстрел, Пушкин падает.
Какая боль! Сквозь туман, застилающий глаза, он целится, стреляет в от-
вет; падает и Дантес; "славный выстрел", - смеется поэт. Секунданты уво-
зят его, полубессознательного; в бреду он все бормочет, все словно хочет
что-то спросить.
Слухи о дуэли разносятся быстро: Дантес убит, Пушкин ранен в грудь.
Наталья Николаевна в истерике, Николай в ярости; русское общество быстро
разделяется на партию убитого и партию раненого; есть чем скрасить зиму,
о чем поболтать между мазуркой и полькой. Дамы с вызовом вплетают траур-
ные ленточки в кружева. Барышни любопытствуют и воображают звездообраз-
ную рану; впрочем, слово "грудь" кажется им неприличным. Меж тем, Пушкин
в забытьи, Пушкин в жару, мечется и бредит; Даль все таскает и таскает в
дом моченую морошку, силясь пропихнуть горьковатые ягодки сквозь стисну-
тые зубы страдальца, Василий Андреевич вывешивает скорбные листы на
дверь, для собравшейся и не расходящейся толпы; легкое прострелено,
кость гноится, запах ужасен (карболка, сулема, спирт, эфир, прижигание,
кровопускание?), боль невыносима, и старые друзья-доброхоты, ветераны
двенадцатого года, рассказывают, что это как огонь и непрекращающаяся
пальба в теле, как разрывы тысячи ядер, и советуют пить пунш и еще раз
пунш: отвлекает.
Пушкину грезятся огни, стрельба, крики, Полтавский бой, ущелья Кавка-
за, поросшие мелким и жестким кустарником, один в вышине, топот медных
копыт, карла в красном колпаке, Грибоедовская телега, ему мерещится
прохлада пятигорских журчащих вод - кто-то положил остужающую руку на
горячечный лоб - Даль? - Даль. Даль заволакивает дымом, кто-то падает,
подстреленный, на лужайке, среди кавказских кустиков, мушмулы и капер-
сов; это он сам, убит, - к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный
хор? - шотландская луна льет печальный свет на печальные поляны, порос-
шие развесистой клюквой и могучей, до небес, морошкой; прекрасная кал-
мычка, неистово, туберкулезно кашляя, - тварь дрожащая или право имеет?
- переламывает над его головой зеленую палочку - гражданская казнь; что
ты шьешь, калмычка? - Портка. - Кому? - Себя. Еще ты дремлешь, друг пре-
лестный? Не спи, вставай, кудрявая! Бессмысленный и беспощадный мужичок,
наклонившись, что-то делает с железом, и свеча, при которой Пушкин, тре-
пеща и проклиная, с отвращением читает полную обмана жизнь свою, колеб-
лется на ветру. Собаки рвут младенца, и мальчики кровавые в глазах.
Расстрелять, - тихо и убежденно говорит он, - ибо я перестал слышать му-
зыку, румынский оркестр и песни Грузии печальной, и мне на плечи кидает-
ся анчар, но не волк я по крови своей: и в горло я успел воткнуть и там
два раза повернуть. Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток. Гул
затих, я вышел на подмостки, я вышел рано, до звезды, был, да весь вы-
шел, из дому вышел человек с дубинкой и мешком. Пушкин выходит из дома
босиком, под мышкой сапоги, в сапогах дневники. Так души смотрят с высо-
ты на ими сброшенное тело. Дневник писателя. Записки сумасшедшего. За-
писки из Мертвого дома. Ученые записки Географического общества. Я синим
пламенем пройду в душе народа, я красным пламенем пройду по городам.
Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь. Что ты там строишь, кому?
Это, барин, дом казенный, Александровский централ. И музыка, музыка, му-
зыка вплетается в пенье мое. И назовет меня всяк сущий в ней язык. Еду
ли ночью по улице темной, то в кибитке, то в карете, то в вагоне из-под
устриц, шср ыеукиу, - не тот это город, и полночь не та. Много разбойни-
ки пролили крови честных христиан! Конь, голубчик, послушай меня... Р,
О, С, - нет, я букв не различаю... И понял вдруг, что я в аду.
"Битая посуда два века живет!" - кряхтит Василий Андреевич, помогая
тащить измятые простыни из-под выздоравливающего. Все норовит сделать
сам, суетится, путается у слуг под ногами, - любит. "А вот бульончику!"
Черта ли в нем, в бульончике, но вот хлопоты о царской милости, но вот
всемилостивейшее прощение за недозволенный поединок, но интриги, лу-
кавство, притворные придворные вздохи, всеподданнейшие записки и беско-
нечная езда взад-вперед на извозчике, "а доложи-ка, братец..." Мастер!
Василий Андреевич сияет: выхлопотал-таки победившему ученику ссылку в
Михайловское - только лишь, только лишь! Сосновый воздух, просторы, не-
дальние прогулки, а подзаживет простреленная грудь - и в речке поплавать
можно! И - "молчи, молчи, голубчик, доктора тебе разговаривать не велят,
все потом! Все путем. Все образуется."
Конечно, конечно же, вой волков и бой часов, долгие зимние вечера при
свече, слезливая скука Натальи Николаевны, - сначала испуганные вопли у
одра болящего, потом уныние, попреки, нытье, слоняние из комнаты в ком-
нату, зевота, битье детей и прислуги, капризы, истерики, утрата рюмочной
талии, первая седина в нечесанной пряди, и каково же, господа, поутру,
отхаркивая и сплевывая набегающую мокроту, глядеть в окно, как по свеже-
выпавшему снегу друг милый в обрезанных валенках, с хворостиной в руке,
гоняется за козой, объедавшей сухие стебли засохших цветов, торчащие там
и сям с прошлого лета! Синие дохлые мухи валяются между стекол - велеть
убрать.
Денег нет. Дети - балбесы. Когда дороги нам исправят?.. - Никогда.
Держу пари на десять погребов шампанского "брют" - ни-ко-гда. И не жди,
не будет. "Пушкин исписался", - щебечут дамы, старея и оплывая. Впрочем,
новые литераторы, кажется, тоже имеют своеобразные взгляды на словес-
ность - невыносимо прикладные. Меланхолический поручик Лермонтов подавал
кое-какие надежды, но погиб в глупой драке. Молодой Тютчев неплох, хоть
и холодноват. Кто еще пишет стихи? Никто. Пишет возмутительные стихи
Пушкин, но не наводняет ими Россию, а жжет на свечке, ибо надзор, госпо-
да, круглосуточный. Еще он пишет прозу, которую никто не хочет читать,
ибо она суха и точна, а эпоха требует жалостливости и вульгарности (ду-
мал, что этому слову вряд ли быть у нас в чести, а вот ошибся, да как
ошибся!), и вот уже кровохаркающий невротик Виссарион и безобразный вир-
шеплет Некрасов, - так, кажется? - наперегонки несутся по утренним ули-
цам к припадочному разночинцу (слово-то какое!): "Да вы понимаете ль са-
ми-то, что вы такое написали?" ...А впрочем, все это смутно и суетно, и
едва проходит по краю сознания. Да, вернулись из глубины сибирских руд,
из цепей и оков старинные знакомцы: не узнать, и не в белых бородах де-
ло, а в разговорах: неясных, как из-под воды, как если бы утопленники, в
зеленых водорослях, стучались под окном и у ворот. Да, освободили
крестьянина, и теперь он, проходя мимо, смотрит нагло и намекает на
что-то разбойное. Молодежь ужасна и оскорбительна: "Сапоги выше Пушкина!
" - "Дельно!". Девицы отрезали волосы, походят на дворовых мальчишек и
толкуют о правах: ьщт Вшуг! Гоголь умер, предварительно спятив. Граф
Толстой напечатал отличные рассказы, но на письмо не ответил. Щенок! Па-
мять слабеет... Надзор давно снят, но ехать никуда не хочется. По утрам
мучает надсадный кашель. Денег все нет. И надо, кряхтя, заканчивать на-
конец, - сколько же можно тянуть - историю Пугачева, труд, облюбованный
еще в незапамятные годы, но все не отпускающий, все тянущий к себе -
открывают запретные прежде архивы, и там, в архивах, завораживающая но-
визна, словно не прошлое приоткрылось, а будущее, что-то смутно брезжив-
шее и проступавшее неясными контурами в горячечном мозгу, - тогда еще,
давно, когда лежал, простреленный навылет этим, как бишь его? - забыл;
из-за чего? - забыл. Как будто неопределенность приотворилась в темноте.
Старый, уже старчески неопрятный, со слезящимися глазами, с трясущей-
ся головой, маленький и кривоногий, белый как вата, но все еще густово-
лосый и курчавый, припадающий на клюку, собирается Пушкин в дорогу. На
Волгу. Обещал один любитель старины показать кое-какие документы, имею-
щие касательство к разбойнику. Дневники. Письмо. Но только из рук: очень
ценные. Занятно, должно быть. "Куда собрался, дурачина!" - ворчит На-
талья Николаевна. - "Сидел бы дома". Не понимает драгоценность трудов
исторических. Не спорить с ней, - это бесполезно, а делать свое дело,
как тогда, когда стрелялся с этим... как его?... черт. Забыл.
Зима. Метель.
Маленький приволжский городок занесен снегом, ноги скользят, поземка
посвистывает, а сверху еще валит и валит. Тяжело волочить ноги. Вот...
приехал... Зачем? В сущности (как теперь принято выражаться), - зачем?
Жизнь прошла. Все понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу. Нашел ли? Нет.
И теперь уже вряд ли. Времени не остается. Как оно летит... Давно ли пи-
сал: "Выстрел"?... Давно ли: "Метель"?... "Гробовщик"?... Кто это помнит
теперь, кто читает старика? Скоро восемьдесят. Мастодонт. Молодые кри-
чат: "К топору!", молодые требуют действия. Жалкие! Как будто действие
может что-то переменить?.. Вернуть?... Остановить?.. И старичок, бреду-
щий в приволжских сумерках, приостанавливается, вглядывается в мрак
прошлый и мрак грядущий, и вздымается стиснутая предчувствием близкого
конца надсаженная грудь, и наворачиваются слезы, и что-то всколыхнулось,
вспомнилось... ножка, головка, убор, тенистые аллеи... и этот, как ег
о...
Бабах! Скверный мальчишка со всего размаху всаживает снежок-ледышку в
старческий затылок. Какая боль! Сквозь туман, застилающий глаза, старик,
изумленно и гневно обернувшись, едва различает прищуренные калмыцкие
глазенки, хохочущий щербатый рот, соплю, прихваченную морозцем.
"Обезьяна!" - радостно вопит мальчонка, приплясывая. - "Смотрите,
обезьяна! Старая обезьяна!"
Вспомнил, как звали! Дантес! Мерзавец! Скотина... Сознание двоится,
но рука еще крепка! И Пушкин, вскипая в последний, предсмертный раз,
развернувшись в ударе, бьет, лупит клюкой - наотмашь, по маленькой рыже-
ватой головке негодяя, по нагловатым глазенкам, по оттопыренным ушам, -
по чему попало. Вот тебе, вот тебе! За обезьяну, за лицей, за Ванечку
Пущина, за Сенатскую площадь, за Анну Петровну Керн, за вертоград моей
сестры, за сожженные стихи, за свет очей моих - Карамзину, за Черную
речку, за все! Вурдалак! За Санкт-Петербург!!! За все, чему нельзя по-
мочь!!!
"Володя, Володя!" - обеспокоенно кричат из-за забора. "Безобразие ка-
кое!" - опасливо возмущаются собирающиеся прохожие. "Правильно, учить
надо этих хулиганов!... Как можно, - ребенка... Урядника позовите...
Господа, разойдитесь!.. Толпиться не дозволяется!Но Пушкин уже ничего не
слышит, и кровь густеет на снегу, и тенистые аллеи смыкаются над его
черным лицом и белой головой.
Соседи какое-то время судачат о том, что сынка Ульяновых заезжий арап
отлупил палкой по голове, - либералы возмущены, но указывают, что скоро
придет настоящий день, и что всего темней перед восходом солнца, консер-
вативные же господа злорадничают: давно пора, на всю Россию разбойник
рос. Впрочем, мальчонка, провалявшись недельку в постели, приходит в се-
бя и, помимо синяков, видимых повреждений на нем не заметно, а в чем-то
битье вроде бы идет и на пользу. Так же картавит (Мария-то Александровна
втайне надеялась, что это исправится, как бывает с заиканием, но - нет,
