повинуюсь.
- Хорошо. Больше не будем говорить об этом, - ответил Гаврас ровно и
продолжил совет.
- Неужели он так и оставит это? - прошептал, как бы не веря своим
ушам, Гай Филипп на ухо Скаурусу.
- Это просто Ономагулос, он всегда так разговаривает, - шепнул трибун
в ответ, хотя и сам был встревожен. Баанес все еще обращался с Туризином
Гаврасом как с маленьким мальчиком.
Возвращаясь в римский лагерь, Скаурус думал о том, что может сделать
Император, чтобы Баанес изменил свой тон. Однако все размышления его на
эту тему прервал Квинт Глабрио, встретивший трибуна и Гая Филиппа за
палисадом.
- Что случилось? - тут же спросил Марк, увидев застывшее лицо
младшего центуриона.
- Я... ты... - начал было Глабрио и не смог продолжать. Голос у него
прервался, он махнул рукой странным жестом, означающим одновременно и
отвращение, и отчаяние, затем повернулся и ушел, оставив своих командиров
в полном недоумении.
Скаурус и Гай Филипп обменялись удивленными взглядами и двинулись за
ним. Глабрио всегда был невозмутим. Они никогда еще не замечали, чтобы он
так открыто выражал свое отчаяние или горе. Не видели до этого момента.
Он повел их к насыпи, которую возводили легионеры, когда приступали к
осаде Видессоса. Небольшая толпа легионеров обступила один из патрулей.
Подойдя ближе, Скаурус увидел на их лицах то же смешанное выражение ужаса
и гнева, которое бурлило в Квинте Глабрио. Кольцо расступилось при
приближении трибуна. Казалось, легионеры были рады возможности отойти в
сторону. У тела, лежавшего на земле, остались только два человека -
Горгидас и Фостис Апокавкос.
- Ты уверен, что хочешь это видеть, Скаурус? - спросил Горгидас,
повернувшись к трибуну. Лицо у него было очень бледным, как будто врач
легиона увидел сейчас больше боли и смерти, чем доводилось ему после
кровавой сечи.
- Отойди в сторону, - резко сказал Марк.
Грек и Апокавкос подались назад, и Марк увидел. Убит был Дукицез.
Увидел и не мог сдержать стон. И для этого спасал он маленького воришку от
гнева Маврикиоса?
Тело, лежавшее перед ним, безмолвно ответило: "да". Мертвым Дукицез
казался даже меньше, чем помнил его Скаурус. Сейчас он был похож на
сломанную, изувеченную игрушку, отброшенную в сторону каким-то жестоким
ребенком. Но какой ребенок, даже самый испорченный и злой, мог так
отвратительно искалечить тело, лишить этот скорчившийся труп всякого
человеческого достоинства?
Марк услышал, как Гай Филипп со свистом втянул в себя воздух. Он не
заметил, что пальцы его судорожно сжались в кулак и ногти впились в кожу.
- Он умер быстро, - сказал Горгидас, показывая длинный надрез,
который шел от левого уха до середины горла маленького человека. Несколько
черных мух с жужжанием поднялись из-под пальцев врача. - Он не мог
оставаться живым и почувствовать, что с ним делают... все... это... Весь
лагерь... Асклепиос! Весь город услышал бы его крики. Но никто ничего не
знал, пока не пришла смена караула.
- Единственное милосердие, - кивнул Гай Филипп. - Одного взгляда
достаточно, чтобы понять, что этой раны хватило.
- У Сфранцезов есть казды, которые воюют за них, - сказал Марк,
пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение увиденному. - Это могло быть их
рук делом. Они убивают с большой жестокостью, чтобы запугать своих врагов.
Но он сам сомневался в справедливости такого предположения. Казды
были варварами, они убивали и пытали своих пленников слишком часто, чтобы
известия об этом могли быть пустыми слухами. Однако хирургическая точность
убийцы Дукицеза намного превосходила их жестокость в холодном намерении
причинить зло.
Фостис Апокавкос сказал:
- Казды, будь они прокляты, ничего общего с этим не имеют. Я почти
хотел бы, чтобы это были они, - тогда я хоть отдаленно понял бы причину.
Новый римлянин говорил по-латыни с легким акцентом западных
провинций, и этот необычный выговор сейчас только подчеркивал его горе. Он
и Дукицез, два имперских солдата, вместе проделали весь горький путь
отступления после поражения при Марагхе.
- Ты говоришь так, будто знаешь, что это не кочевники, - сказал Гай
Филипп. - Даже худшие из видессиан не могли бы сделать такое.
- Я благодарен тебе за эти слова, - ответил Фостис Апокавкос, почесав
свой длинный подбородок. Чаще он настаивал на том, чтобы его считали
римлянином, и все же сейчас хотел быть видессианином. - Но это не
кочевники, друг, и ты не прав. Взгляни сюда. - Он показал на лоб мертвеца.
На взгляд Скауруса раны на лбу не отличались от других зверских
увечий, нанесенных убийцами. Он вгляделся снова, на этот раз как бы
отделяя засохшую кровь от тела, и различил вырезанные ножом буквы. Из них
сложилось слово, точнее, видессианское имя:
Р_ш_а_в_а_с_.
- Он сделал это, чтобы мы не скоро о нем забили, - сказал Виридовикс
вечером у костра. - Я знал, что этот негодяй способен на что-то подобное.
Кельт ел легкий ужин - хлеб и несколько виноградных гроздьев. Желудок
подвел его, когда он увидел тело несчастного Дукицеза.
- Да, - согласился Гай Филипп и сжал своими квадратными волосатыми
руками невидимое горло. - И он вдвойне идиот, потому что застрял теперь в
городе, откуда нелегко будет удрать.
- Ну что ж, еще одна причина для того, чтобы взять его, - добавил
Марк и налил себе в кружку вина. Все еще содрогаясь при мысли об
увиденном, трибун пил вино, желая затуманить свою память.
- Хуже всего то, что ты сказал сегодня утром, - обратился Квинт
Глабрио к Гаю Филиппу. - Хотя ты и не до конца осознал это. Дукицеза убил
не кочевник. Не было никакой необходимости увечить его так после смерти, и
пусть пощадят меня Боги, сделав так, чтобы я никогда не узнал истинной
причины этого зверства.
Он закрыл лицо ладонями, словно все еще видел перед собой истерзанное
тело маленького солдата.
Скаурус опустошил кружку и вновь наполнил ее до краев терпким
видессианским вином. Его товарищи сделали то же самое, но вино не принесло
им облегчения. Один за другим они расходились по палаткам, надеясь, что
сон принесет им успокоение.
Трибун откинул брезент, закрывающий вход в его палатку, и, все еще
полуодетый, вышел наружу. На нем был только легкий плащ и сандалии и шел
он не выбирая дороги. Сейчас он хотел только одного - уйти подальше от
своей палатки. Фос-Игрок или кто там еще мог проиграть с тем же успехом, с
каким выиграл несколько ночей назад.
Часовые приветствовали трибуна римским салютом, когда он подошел к
северным воротам лагеря. За пределами лагеря было еще темно. Он машинально
ответил на салют, оглядел безлюдный лагерь: немногочисленные костры уже
догорели, на каждом римском посту было теперь по два человека - и в
лагере, и вдоль осадной насыпи. Факелы пылали до самого моря, и Скаурус
знал - сегодня ни один солдат не станет спать на посту.
Ночь была ясной и прохладной, почти холодной. Луна уже давно
поднялась среди бесконечной россыпи звезд. Глядя на все еще непривычные
для него созвездия, Скаурус подумал: пытаются ли видессиане читать по ним
свою судьбу? Такие попытки хорошо вписались бы в их веру, но он не мог
вспомнить ни одного упоминания об астрологии в Империи. Нейпос, наверное,
должен это знать. Эта мысль быстро мелькнула у него в голове и так же
быстро исчезла.
Трибун все еще брел по направлению к северу; очень скоро он миновал
римские укрепления и пошел к лагерю намдалени. Обошел его стороной, не
желая встречаться с островитянами, и услышал в отдалении женские вопли.
Голос принадлежал Комитте Рангаве. Наверное, Туризин Гаврас дорого бы дал
за то, чтобы она оказалась в эту минуту на другой стороне Бычьего Брода.
Скаурус желчно рассмеялся - он слишком хорошо понимал подобное
чувство.
Его смех испугал кого-то, человек громко втянул в себя воздух, затем
раздался полувопрос-полувызов:
- Кто здесь?
Еще одна женщина, голос более низкий, чем у Комитты, и с глухим
акцентом. Марк вгляделся в темноту.
- Неврат? Это ты?
- Кто?.. - начала она снова и прервала себя. - Скаурус?
- Да. - Трибуну было приятно видеть ее. Она и ее муж не жили больше в
лагере легионеров, присоединившись к нескольким двоюродным братьям Сенпата
Свиодо, которые вместе с другими васпураканами стали под знамена Гавраса.
Марку не хватало их обоих: отважного Сенпата с его лютней и дерзкими
шутками и его жены, которую трибун полюбил за смелость и ясную голову. Он
слегка им завидовал, считая образцом счастливой семейной пары.
Неврат медленно подошла к нему, осторожно ступая в темноте. Ее
черные, блестящие волосы, падали локонами на плечи. Как обычно, она была
одета как солдат: в тунику и штаны, на поясе у нее висел меч.
- Что ты делаешь здесь в такой поздний час?
- Почему бы мне и не побродить в такой поздний час? - парировала
Неврат. - Я представляю себя кошкой, крадущейся в темноте, к тому же ночь
такая красивая... Ты не находишь?
- А? Да, пожалуй, красивая ночь, - ответил Скаурус машинально. Какая
бы красота ни окружала его, она была для него потеряна.
- У тебя все в порядке? - неожиданно спросила Неврат, коснувшись
рукой его плеча.
- Нет, не очень, - ответил он после долгой паузы.
- Могу ли я чем-нибудь помочь?
Прямой и точный вопрос. Неврат была из тех, кто задает подобные
вопросы только тогда, когда в них есть явная необходимость.
- Спасибо. Боюсь, что от моих бед нет лекарства. - Он боялся, что она
будет настаивать, но Неврат только кивнула:
- Я надеюсь, ты излечишься и очень скоро. - Она отпустила его плечо и
через минуту исчезла в темноте.
Марк продолжал брести вперед без определенной цели. Он был уже далеко
за пределами укреплений Гавраса, двое солдат прошли рядом, не заметив его
присутствия.
- ...И когда его отец спросил, почему тот плачет, он ответил:
"Сегодня утром пришел булочник и съел ребенка!" - произнес один из солдат,
и оба громко засмеялись. Судя по голосам, они были изрядно навеселе.
Скаурус не знал всего анекдота, но концовка показалась ему забавной, и он
невольно усмехнулся.
Мимо проскакал всадник, что-то напевая себе под нос. Неожиданно песня
смолкла: похоже, всадник впотьмах налетел на кого-то. Послышались
приглушенные ругательства. Приглядевшись, Марк увидел поднимавшуюся с
земли женщину. Она тоже заметила трибуна и двинулась ему навстречу. Не
было нужды спрашивать, почему она бродит в темноте: юбка с широким
разрезом раскрывалась при каждом шаге, обнажая ее белые ноги. В отличие от
солдат, она сразу заметила трибуна и уверенно подошла к нему. Девушка была
худой и смуглой, от нее пахло старыми духами, вином и потом. Ее улыбка,
почти невидимая в темноте, была профессионально-призывной.
- Ты рослый парень, - сказала она, оглядев Марка с головы до ног. У
нее был столичный выговор, быстрый и резкий, почти стаккато. - Хочешь
пойти со мной? Я сделаю так, что лицо твое перестанет быть мрачным. Тебе
полегчает, обещаю.
Скаурус усмехнулся. Завязки на ее корсаже были почти распущены,
маленькая грудь матово светилась в темноте. Он почувствовал напряжение,
словно кираса стала ему тесной и затрудняла дыхание, хотя доспехов на нем
не было.
- Пойдем, - согласился он. - Это далеко?
- Не очень. Покажи деньги. - велела она, сразу переходя к делу.
Марк вспомнил, что, кроме плаща, на нем ничего нет, даже сандалии
остались в палатке. Но когда он с сожалением развел руками, на
указательном пальце тускло блеснуло серебро. Он снял кольцо и протянул
