оказывать влияние на Вселенную, в чем им не могут отказать галантные тени
пребывающих тут мужчин. И здесь не без суматохи. Вот морские пехотинцы
пожимают руки всем своим президентам, вплоть до первого, после чего они
разочарованно расходятся, ибо очередь быстро исчерпана. Вот русские
ортодоксы рвутся дать пощечину Петру Первому, за то, что он устроил
сквозняк в России, прорубив окно в Европу. А вот огромная толпа - это
народы всего загробного мира спешат в мавзолей Ленина, чтобы услышать все
те обещания, которые прозвучали из глубины еще живого вождя. Но его душа
молчит, она верна суровому безмолвию своего исковерканного ради земной
вечности тела.
Да, запах. Он многое говорит опытному чутью, сопутствует воинственному
скрипу и зеркальному блеску - мы в раю. Этот рай не исчерпывает все
состояния блаженства, но это тоже рай. Нет, это не запах забальзамированных
кумиров, хотя он и сродни бальзаму.
Здесь царит вселенский запах ваксы, здесь пребывают в блаженстве те, кто
всегда мечтал чистить сапоги самому товарищу Сталину. Здесь сапог хватает
на всех, это и есть их рай. Почитатели Гитлера не могли для себя пожелать
более лучшего, поэтому они тоже здесь чистят сапоги господину Гитлеру. Ты -
конечно, я понимаю это любопытство выздоравливающей души - не можешь не
спросить, что же тогда такое ад?
Ад находится здесь же. В аду сгорают от зависти те, кого не удостоили
чести чистить сапоги.
А здесь страдают более интеллигентные личности, при жизни они страдали от
более высоких видов зависти, теперь они страдают вдвойне, поскольку никак
не могут понять своим интеллектом, отчего их так мучает не оказанная им
честь чистить чужие сапоги. Ты находишь эти страдания недостаточно
мучительными? Но в этом проявляется простота и человечность ада, и дело не
в изощренности муки, а в ее безысходности.
Промелькнуло несколько знакомых лиц, на них не было и тени страдания, он
подумал - значит, они в раю, это хорошо, хотя при жизни на этих лицах не
было заметно ни тени мысли. Но одно из явлений его неприятно поразило, это
группы абсолютно одинаковых теней, которые мучительно вглядывались друг в
друга. Это увековеченные, объяснил ангел, они блуждают среди собственных
подобий, не в силах понять, кто из них настоящий. Многих из них он никогда
не встречал лично, но хорошо знал по портретам.
Кто-то играл на нем не как на виолончели, а как на контрабасе, под этот
туповатый ритм с горизонта ползли полчища начищенных сапог, они нарастали,
шли строевым размеренным шагом, но потом почему-то начинали заплетаться
самым причудливым образом. Ему показалось, что они бегут по снегу, что они
бегут в панике с какогото исполинского поля боя, оставив своих хозяев
недвижно лежать на окровавленном белом снегу. Ему хотелось еще спасти
кого-то, он попытался кого-то приподнять под огнем невидимого противника,
но только провалился в глубокий сугроб.
Ангел засмеялся: "Это не то, что тебе представляется, эти переплетения
самые обыкновенные буквы, хотя они и говорят о бедных событиях, интересных
для тех, кто в них не участвует, и провалился ты не в снег, а просто порвал
свежую газету".
Не было никакого запаха, оставалось только чернота без блеска, но вот и
блеск появился, обмотав его шею снежным шарфом, он узнал родной Млечный
Путь, обрадовался и удивился его гордому постоянству. Все звезды были на
своих местах.
Как всегда, ангела не было видно, но был слышен скрип его шагов, словно
они рядом идут по снегу, но следы оставляет только ангел. Как прекрасно,
как очаровательно, что ангел сумел вернуть его сюда, в привычное земное
небо, где каждая звезда имеет свое имя!
- Как прекрасно, как очаровательно, что ты выдержал дорогу сюда, в
привычное земное небо, где у каждого есть своя звезда! - протрубил ангел в
невидимую огромную трубу, и при этом из нее вместе с известием, словно
молния или змейка, вылетела маленькая флейта, таящая в себе возможность
женского светлого голоса, которая повторила уже в своей тональности - как
прекрасно, как очаровательно, что у каждого есть свой путеводный ангел!
Была ли эта молния-флейта все время рядом с ним, или она дожидалась его в
этой близкой, надежной вселенной? Или это была флейта-змея, которая
заставила его сделать мертвую петлю, в надежде вернуться домой?
Правда ли, что Вселенная, при всей ее грандиозности, женственна? Ангел
выплеснул еще несколько звенящих волн - конечно, женственна, и бесконечно
женственна! Но она еще и девственна, поэтому тебе не следовало ломиться в
ее прозрачный предел с такой безудержной поспешностью, да еще и с желанием
увидеть свое отражение! И все же - это не тень Млечного Пути, а самый
настоящий Млечный Путь, и твоя душа насытилась его молоком, и ты заслужил
под ним свое тело, ты получишь его, но запомни: как желают того буддисты,
это будет твое последнее тело...
Встреча
Звезды так плавно опустили его на Землю, как будто не они это совершили,
а он медленно возвел звезды на их места. Где-то среди них остался и ангел,
уже не напоминая больше о себе. Внезапный метеор быстро пересек созвездие
Лебедя, словно яркое доказательство истинности этого неба, поскольку в нем
можно сгореть. Боль той вспышки отдалась в его спинном мозгу, он
содрогнулся и опустил взгляд на линию горизонта. Конечно, была ночь, иначе
звезд не было бы видно. Во тьме тихо колыхались силуэты деревьев, они были
непрозрачны, значит, одеты листвой, было лето. Он медленно приходил в себя.
Среди деревьев проступали кричащие в своей обнаженности кресты, указуя на
страны света. Он понял, что попал на кладбище, - чему удивляться, побывав в
глухих закоулках рая и ада. Он стоял над могильной плитой, едва освещенной
тусклым светом ущербной Луны, плита была очень древняя, он нагнулся, чтобы
разобрать на ней свое имя, известное любому на Земле. Его нисколько не
удивило, что именно его имя было высечено на плите, ведь очень много детей
называли в его честь.
Надо думать, что он выполнил свою задачу, что добавил времени своим
отсутствием, а своим возвращением он докажет, как много еще нерастраченного
времени впереди.
Он потянулся, наслаждаясь своим вновь обретенным телом, его фигура вышла
на дорожку, к воротам, обозначившимся в наступающем рассвете.
Ему было приятно передвигаться на своих ногах, размахивать в такт
движению своими руками, поворачивать голову на звук или на приближение
какого-то предмета, будь то птица или промелькнувший на перекрестке
велосипедист. Он чувствовал, что его тело подогнано к нему, как всегда, как
прежде, как-будто не было на дне Вселенной его разбитого отражения.
Он вышел на улицу. Все больше прохожих попадалось ему на пути, они
выглядели празднично и бодро, они обходили его стороной, не удостоив своим
взглядом, отчего можно было заключить, что у них сегодня очень важное
назревает событие. Он стал замечать, что во всех этих лицах есть
определенное сходство; он долго соображал, пока его не осенило: они
напоминают ему усредненные лица его второстепенных наставников, тех,
которые, как ему кто-то ехидно заметил, наставили ему рога, но он тогда не
обратил внимания на ехидство, как на недостойную слабость.
Лица были большие и розовые, сосредоточенные на себе, на некоторых были
очки, эти были посолиднее и постарше, видимо, по званию, а не только по
возрасту. Но если у наставников лица были исключительно мужские, то в
нарастающей толпе он узнавал и женщин, лица которых были лучше мужских,
хотя и в них уже проявлялось некоторое усреднение. Как бы это лучше
определить, - у женщин часто появлялось мужское выражение лица, если бы не
это, то многие напоминали бы ему его былых красавиц. Красота ускользает род
за родом, подумал он, - но что тогда остается? Лица, за которые заплачено
красотой?
Он попытался заговорить с некоторыми из них, пожалев, что не курит, иначе
было проще всего попросить у них закурить, хотя и не совсем удобно просить
об этом у женщин. Спросить у них дорогу? Но куда? Полюбопытствовать, что
это за город, но за кого тогда его примут? Спросить, который час? "Скажите,
пожалуйста, который час?" Ему не ответили, прошли, не оглядываясь, мимо. Он
повторил еще раз, но на него посмотрели так, словно говорит он на
неизвестном наречии, или более того, просит милостыню в непотребном месте.
Лиц становилось все больше, и все они стремились в одну и ту же сторону,
ему не оставалось ничего другого, как последовать за ними. И хотя они
оставались глухи к его речи, он все-таки улавливал в их языке знакомые
слова. Да, да, без сомнения, у всех на устах звучало его имя. Как? Они
устремляются встречать его, не замечая, что он уже среди них? Неужели он
так изменился, выветрился на космических ветрах из своих фотографий,
портретов, бюстов? Он снова пожелал увидеть себя в зеркале, чтобы понять,
отчего все это происходит, отчего он до сих пор не узнан?
К разговорам в толпе присоединилось радио, звучащее неизвестно откуда, но
направляющее толпу в нужную сторону. С ужасом он вспомнил, что уже слышал
все это, но слышал не прислушиваясь, потому что это было - о нем, но не для
него. Такой же торжественный шум царил в день его запуска в глубину
космоса, однако тогда он не мог всего этого наблюдать со стороны.
Радио повторяло громовым голосом, что сегодня ОН будет послан в небывалую
погоню за временем, которого всем так не хватает.
Неужели снова? Значит, его первый полет не удался? И сейчас, без дня
передышки, он снова переживет душный отрыв от Земли, грохот старта, потом
гробовая тишина чужого пространства! Но почему его тогда не пропускают
вперед? Почему отталкивают локтями, стараясь протиснуться туда, откуда ЕГО
лучше видно перед скорым взлетом?
По усилившемуся реву толпы, по ее натиску он догадался, хотя ничего не
мог понять, что ОН сейчас там, на виду у всех, и все хотят ЕГО увидеть,
быть может, пожать ЕМУ на прощанье руку. Он катился вместе с толпой и ему
было трудно колыхаться вместе с ней своим привыкшим к одиночеству телом.
Он хотел сдавленной грудью прокричать: "Да я это, это же я! я!", но ангел
уже не играл на его скрипке, флейта осталась молнией в чужом черном небе и
змеей на черной чужой земле, она так и не грянула оземь, не обернулась
красавицей и не заговорила с ним человеческими словами. "Наш народ достоин
того нового времени, которое ОН добудет для нас в сокровенных глубинах
Вселенной!" - гремел чужой голос в репродукторе. "Кто же ОН, неужели не я,
а мой дублер?" - успел он предположить, но тут же захлебнулся своим именем,
грохочущим со всех сторон и потерявшим в миллионах глоток свое единственное
значение. Его толкнули напиравшие сзади, толкнули навстречу этому
магическому имени, он потерял в этом мире привычное равновесие, его сбили с
ног, и тотчас по нему неумолимо пошли чужие черные сапоги, он в последний
раз отразился в их черном блеске, свет погас в его втоптанных в родную
землю глазах, тяжесть, не сравнимая с тяжестью взлета, с хрустом смяла его
тело, и длилось это невыносимо долго, пока он с облегчением не
почувствовал, что где-то, на небывалой высоте, над ним разбирают крышу.
(c) ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ N 08/97
Наталия НОВАШ,
Минск
Переводные картинки из книги Тир
Пошла вторая неделя с тех пор, как в комнате поселились привидения.
Шкафовник жил в одежном шкафу. Летун - на самой верхней книжной полке под
потолком.
Двое обитали на подоконнике: Прозрачник в обыкновенной трехлитровой
банке, из которой поливают цветы, и Подгеранник- в цветочном горшке под
большим кустом красной герани.
В холодильнике тоже кто-то жил...
Когда в форточке показывалась луна и светила на потолок и полку с томами
старинных книг, в углу кто-то чихал, доносился чуть слышный шорох - словно
метелкой сметали пыль с потолка, и обязательно с грохотом падал на пол
какой-нибудь верхний том.
И тогда в холодильнике раздавался стук... Тотчас же, поскрипывая,
приоткрывалась дверца одежного шкафа... Дверь распахивалась, и странные
шлепающие шажки чуть слышно доносились из комнаты, а потом из прихожей. По
