музыки не было слышно в безвоздушной пустоте. Они скоро поняли, что ему не
до них, и ему нечем сними поделиться, им было бы бессмысленно семенить за
ним следом, и они печально отстали.
Его вдруг тряхнуло, так что он чуть не вылетел из своего скафандра, он
скорее ощутил, чем понял: пролетает как раз созвездие Близнецов, и Кастор
тянет его в свою сторону, а Поллукс в свою. Наблюдать себя внутри созвездия
это не то же самое, что созерцать его в планетарии, все конфигурации
утрачены, а имена не написаны на звездах. Вон и Большая Медведица заметила
его, попятилась и провалилась в белом пару Млечного Пути, а потом и сам
Путь, полыхающий на его шее, как шарф на ветру, соскользнул и пропал в
собственной снежной буре.
Как хорошо, что его скафандр пригнан по фигуре; когда его тряхнуло, будто
желток в белке, скорлупа костюма не треснула, и он мог удобно продолжать
высиживать сам себя. Не зря он берег этот устаревший, но надежный образец,
в котором уже не раз приземлялся и приводнялся, все было ему нипочем, все
складывалось до сих пор удачно. Скафандр был серый, изготовленный еще в
пору холодной войны и рассчитанный на незаметность; с потеплением отношений
он стал напяливать на него оранжевые шаровары, сшитые из парашюта, на
котором приземлялся первый космический слон; их тоже было рекомендовано
применять как запасной парашют, но он этим ни разу не воспользовался.
Млечный Путь был лишь одной из волн мирового океана, даже не девятым ее
валом. В промежутке между волнами была мертвая зыбь, куда более страшная,
чем промежуток между добродушными Близнецами. Мимо ухнуло какое-то низкое
созвездие и скрылось за лесом. На такой скорости уже трудно было
определять, что это за созвездие; пока определишь, внедришься уже в другое
пространство, принцип неопределенности для элементарных частиц проявлялся
здесь уже на макроуровне. Он опять не имел ни звезды на своем горизонте,
когда успел подумать, при чем здесь лес, что за лес, а в ушах его щебетала
стая неведомо откуда спугнутых птиц, голоса которых могли предупреждать о
надвигающейся грозе. Пошел теплый, удивительно тропический дождь, и он
предположил, что достиг уже Магелланова Облака. Все шло пока благополучно,
он ни разу не врезался ни в чужой корабль, ни в случайного ангела...
Не забывая о своей Земле, он думал, что ему нравился радиус этой планеты;
он не раздражал почти плоской безутешной далью и не давил катастрофической
узостью малого тела, взятого за горло собственным горизонтом. Горы не
взламывали пространство, а занимали в нем достойное место посредников между
теснинами ущелий и просторами небес, которых осторожно касались своими
заснеженными пиками. Моря, хотя и разделяли материки, но и не давали им
потеряться в своей зыбкой протяженности. И каждая река честно несла свой
крест.
Он помнил, что именно там, на Земле, ему особенно удачным казалось
расстояние до Солнца, дающее любому живому существу возможность продолжать
свое существование. Всегда можно было в случае необходимости войти в
охлаждающую воду, встать в освежающую тень или согреться от многоликого
явления замедленного огня.
Очень любил он кристаллическую ипостась Мирового океана, белый снег, по
которому так приятно идти рано утром от дома к дому, где тебя ждут родные
души, или бежать на лыжах от леса к лесу и от поля к полю. Есть что-то
гордое в стремлении пройти первым там, где еще никто не шел, такая дорога
более медленна, зато тем, кто пойдет следом, будет идти радостнее, так
обычно идут впереди большие, а за ними торопятся дети. Идти по наезженной
лыжне хорошо до поры до времени, пока она не разбита настолько, что тебя
шатает из стороны в сторону, и ты уже не чувствуешь благодарности ко всем
до тебя прошедшим здесь поколениям. Хотя поколения здесь ни при чем, это
скорее всего современники, твои собратья по любви к свежему воздуху.
Он летел дорогой, о которой знал только по чужим расчетам и по наитиям
своего воображения. Его вдруг осенило, почему он вспомнил о наезженной
лыжной колее: его бросало из стороны в сторону, словно звездный путь был
разбит множеством прошедших здесь до него. Но это же не снег? Или пустота
также хранит в своем пустом мозгу память обо всех, кто отважился ее
преодолеть? И значит, ктото должен быть впереди его?
Корабль, подобно пуле в стволе, обдирался пустотой и оставлял в ней свои
жесткие следы.Все сгустившееся пространство - след движущейся материи с
уснувшей мыслью внутри. Если лыжник бежит по кругу, то и корабль может
лететь по замкнутой кривой, не замечая, когда она замкнулась. Поколения
кораблей, смещая свои траектории, образуют в покоренной пустоте гигантские
скорлупы, гигантские шаровые поверхности, созданные из их тончайших следов.
Эти сферы, как только они замкнутся, начнут сжиматься, выдавливая, изгоняя
из себя замкнутую в себе пустоту. Так образуется плотное небесное тело,
несоизмеримо малое, по сравнению с первоначальной полой сферой, но
достаточное для построения грандиозной солнечной империи, со своей
историей, своими предрассудками, катаклизмами и процветаниями. Из этого
жизнеспособного источника вынырнет новое мыслящее существо, которое
измыслит новые беспредельные скорости, и овладевшему этой быстротой уже
некогда будет дальше мыслить.
Мысль возникает при пересечении быстрого с медленным. Какой силы должно
быть мгновение, чтобы оплодотворить вечность? Кто собирает яблоки в саду
молний? Увидев размытое полыхание прохладной звезды, которой никто никогда
не видел на земном небе, он почувствовал стеклянную тоску телескопа по
невиданному небесному телу. Большие числа много бы дали за оценку этой
сияющей массы, вокруг которой на множество световых лет ни одного дотошного
наблюдателя, способного пережить восторг от этого неописуемого зрелища.
Неописуемо. Неописуемо.
Ему захотелось поскорее ввести эту красоту в память бортового компьютера,
но пока он набирал код соответствующей программы, картина изменилась
настолько, что источник его вдохновения стерся из его собственной памяти.
Если только что он наблюдал пульсацию сердца светила, то в следующий миг
уже вздувались сетчатые легкие звезды, произошел вдох черного света,
который будет выдохнут уже белым, это было ясно, хотя выдоха он не успел
увидеть, вступив в грозовое пространство солнечного сплетения; здесь
зарождались блестящие мысли, но их перехватывали на пути нервные сети -
хранители тайн загадочного светила, и профильтрованные лучи уже мало что
сохраняли от первоначальных глубоких прозрений.
Но и это все уже далеко позади.
Пустота продолжала строить свои козни, прикидываясь основой всего сущего.
Ее было больше, чем можно было предположить. Вакуум распадался на большие
пустоты, которые были чем мельче, тем активнее. Они совокуплялись друг с
другом, порождая все более жадную пустоту. В пустоте действовал закон
пропасти наизнанку, она выталкивала из себя любого, кто не был абсолютно
пуст, но задетый пустотой долго не может оправиться от этого удара.
Его компьютер мог что угодно вытащить из прошлого и сделать любой прогноз
на будущее, но он никак не был связан с настоящим. Поэтому ему захотелось
записать свои непосредственные наблюдения, придав им форму слов знакомого
ему языка, так он мог лучше понять промелькнувшее, но еще не забыл, что ему
запрещалось делать записи. Пославшие его опасались, что уже один жест
занесения пера над бумагой может вызвать необратимые помехи в заданном
курсе, а уж как это может повлиять на окружающую действительность, никто не
осмеливался даже подумать.
А если он нанесет хотя бы одно слово на бумагу, это уже может отозваться
катастрофой. Возможно, кто-то читает его неразборчивые мысли, но этот поток
легок и эфемерен, течет себе и течет, он не опаснее лесного ручья. А вот -
слово! Оно может озадачить кого-то свыше, кто, может быть, единственный
имеет право запечатлевать слова.
Кроме этого, никто не мог поручиться за то, что в полной пустоте, при
отсутствии звуков, может учинить скрип пера по бумаге. Еще ему
категорически запрещалось даже вызывать в себе желание заглянуть в зеркало.
Кто знает, в какое чудовище превратит его запредельная скорость. Кто знает,
как ведут себя в искривленном пространстве затаившие в себе ядовитую ртуть
зеркала.
Какой смысл называть новые сущности новыми именами, если эти сущности
сменяют одна другую с быстротой, исключающей их запоминание? Он сознавал
себя первооткрывателем, но кому он передаст радость своих открытий? Не так
же ли и каждый ребенок сам для себя открывает впервые зелень, в зелени
траву, а потом в траве крапиву, полынь, коноплю?
Его увлекало это безудержное проскальзывание, стремление иглы, забывшей о
тянущейся за ней нити, тогда как истинный след оставляет не игла, а нить.
Он мчался сквозь Вселенную как мог бы мчаться на сверхзвуковой скорости
самолет через лес, стараясь миновать каждое дерево. Он сам не понимал, как
ему удавалось сохранять верность назначенному пути. Скорость настолько
уплотняла Вселенную, что светила, световые ямы, черные дыры нанизывались
друг на друга; и это было чудо, что он не врезался ни в одну из этих
непредвиденных вех. Он продолжал верить, что лишь его нежелание столкнуться
с чужой безымянной массой хранит в пути доверенный ему корабль.
Внезапно слева по борту в океане неизвестности возникла серая точка, и с
ее ростом он пытался определить, на что она похожа и во что превратится,
личинка стрекозы, дельфин, дирижабль... И вот уже позади затерянный в
бездне мертвый чужой корабль, с другой ли планеты, действительно ли
мертвый, или его корабль так испугал чужеземцев, что они прикинулись
мертвыми, как это делают на Земле ящерицы. Промелькнуло синее солнце с
проглоченным обугленным материком во чреве, ухнуло из ниоткуда в никуда,
уступив свое зыбкое место рою светящихся пчел, они несли пыльцу с полей
тяготения, и вот уже были выстроены огромные соты и заполнены медом; мед
растекался медленно по сосудам пространства, он должен был замедлить
движение любого тела, захваченного им, но этого не происходило, его
скорость еще возросла, так что мед Вселенной как бы засахаривался, выпадал
в кристаллы, и в этой среде его охватило новое ускорение, не тягостное, а
сладкое, засасывающее и обволакивающее. Он вновь ощутил течение своей крови
по замкнутому кругу, руки его потянулись вперед, как для объятий, и ему
страстно захотелось увидеть себя в этот миг наслаждения неосознанным
чудом...
И тут ему показалось, что у него вовсе нет рук. Еще он успел вспомнить,
как наставник, самый грубый из всех, особенно любивший так чистить свои
сапоги, чтобы в них самому отражаться, однажды злорадно, но со знанием дела
сообщил ему, что в конце назначенного полета неимоверная скорость обратит
его в плотный шар, в центре которого будет тускло проявлять себя головной
мозг, омываемый и сохраняемый кровью, а скелет отбросится на периферию
тела, образовав панцирь, скорлупу, внутри которой он будет дышать, как
собственный зародыш. Довольно-таки страшная картина, и довольно-таки
хрупкая конструкция, 1де же тогда его глаза? Ведь он все время видел и
видел, и не мог насытить видением свое око. Вот он падает каплей меда в
студеную воду осеннего пруда, его охватывает озноб, невозможный для тела,
покрытого панцирем, он видит волны, душную глубину, водоросли, возможно,
здесь затаилась гидра, одно из ее щупальцев колышется ему навстречу, как
игла. Слева проскользнул, обгоняя его, мертвый корабль, значит он вовсе не
мертвый, или это просто его самого отбросило назад, к этому затаившемуся
кораблю, это он сам совершил мертвую петлю в чужой пустынной среде, и вот
теперь...
И в этот миг стремительная игла пронзила хрупкую скорлупу и прошла сквозь
уже ничем не защищенный мозг, кровь покинула стены своих сосудов, и здесь
оборвались его видения.
Возвращение
Когда в деревне умирает колдун, разбирают крышу, чтобы его виноватая
душа, наконец, могла освободиться. Он не был колдуном, во всяком случае,
