л/п по слабости здоровья. Гера являла собой типичный образец лагерного
доходяги, одетая в поношенную телогрейку, обутая в ЧТЗ (резиновые боты,
прозванные так в насмешку - Челябинский тракторный завод) и без малейшего
признака личного имущества в руках.
Вскоре я познакомилась с Герой, а затем и подружилась. Да, это была
незаурядная личность! Немецкая еврейка со строгим красивым лицом, исполненная
благородной сдержанности и невозмутимости.
Мне удалось протащить Геру в барак, где жили придурки - работники конторы,
медики, культработники и другие, и куда проникнуть вновь прибывшему было
совсем непросто. Гера поместилась на верхних нарах прямо надо мной, так что
нам было легко общаться. По вечерам она спускалась ко мне, садилась на
вагонку и начинала рассказывать, и так великолепно, что я вся превращалась в
слух! Гера блестяще знала историю Западной Европы и несколько иностранных
языков. Русским языком она овладела за несколько лет лагерной жизни. Для меня
Гера явилась сущей находкой: я жадно стала впитывать образование, далеко не
то, каким нам забивали головы в советских школах.
Обе мы с Герой жили без помощи извне, на одной "государевой пайке", и это нас
еще больше сближало.
Как же попала Гера Генишер в наши лагеря? Эта история типична. Гера и ее
сестра Вента были дочерьми берлинского миллионера Генишера, второго по
известности ювелира. Образование они получили в Лихтенштейне, славившемся
своими аристократическими учебными заведениями. Поступив в закрытую школу в
возрасте 6-7 лет, они вышли оттуда в жизнь восемнадцатилетними. Вернувшись в
Берлин, обе сестры вскоре вышли замуж. В то время среди немецкой молодежи
было модно заниматься так называемым "салонным коммунизмом", рассуждая о
Карле Марксе и достоинствах его учения. Но тут как раз наступила пора, когда
зародился и начал быстро набирать силу фашизм. Гера и Вента с мужьями, поняв,
чем он грозит миру, не задумываясь, взяли по автомашине, по крупному
бриллианту из батюшкина сейфа и двинулись на восток.
В СССР их охотно приняли и быстро выдали советские паспорта. Однако, по мере
продвижения вглубь страны, умные ребята быстро сообразили, куда они попали, и
решили пробиваться далее на восток, теперь уже в Китай. Но затею их постиг
полный крах: наивные, неопытные, воспитанные в благородных традициях высокой
морали, они доверились контрабандистам, которые должны были через Монголию
довести их до Китая. Те обобрали их и после этого передали соответствующим
органам: уже на территории Монголии возник черный воронок и всех четверых
переправили прямиком в советскую тюрьму, где разлучили навсегда.
... Однажды, когда я была в отъезде в составе своей культбригады, кто-то
сунул документы Геры в этап на женский л/п. То была особо проклятая
командировка, где начальствовал некий Сидоренко, яростный антисемит и
пьяница. На нашем л/п Гера вязала носки и разный ширпотреб для вольного
состава и жен начальства. Она прекрасно знала женские рукоделия, так как в
Лихтенштейне домоводство было одним из предметов обучения. У Сидоренко же
были только общие работы в поле, на земле.
Как-то раз "гражданин начальник" Сидоренко, объезжая свои владения,
остановился и спешился возле бригады, занимавшейся прополкой. Как обычно,
полупьяный, он начал ораторствовать перед кучкой усталых женщин, всячески
обзывая их нецензурными словами. Среди этих слов проскользнуло "немецкие
подстилки". Все женщины молчали, только Гера слегка улыбнулась несуразности
сказанного. Сидоренко пришел в ярость:
- Ты еще смеяться, жидовская морда!..
Выхватив из рук Геры тяпку, он ударил ее по голове. Тяпка в неверных руках
почти отсекла ухо Геры, и оно повисло, обливаясь кровью. К счастью, его потом
удачно пришили в медпункте.
Когда я узнала об этом, я бросилась к своему начальнику КВЧ, офицеру Борису
Этину, и стала умолять его вернуть Геру на центральный л/п. Я взывала даже к
его еврейской совести: он должен был спасти соплеменницу!
Этин сказал:
- Ты понимаешь, КОГО и О ЧЕМ ты просишь?
Конечно, я понимала. И все же Этин сумел вернуть Геру. А через некоторое
время Сидоренко оказался у нас в изоляторе, попавшись на крупных хищениях.
Днем его водили на допросы, а на ночь помещали в барак к уголовникам. И одним
прекрасным утром допрос не мог состояться: уголовники убили Сидоренко.
Я сказала:
- Это за ваше ухо, Гера.
Ибо лично постаралась, чтобы история с ухом стала всем известна.
Все произошло по законам уголовного мира: если проштрафившегося начальника
помещали к уголовникам, те непременно и беспощадно убивали его.
А потом уже не Геру, а меня забрали на этап, и более я ее никогда не видела и
ничего не знаю о ее судьбе. У нее было слабое сердце и потому постоянно
опухали ноги. Выжила ли она, моя прекрасная подруга?..
КОБЫЛА
Это было так давно, что маленькие детали этого происшествия безвозвратно
выпали из моей, теперь слабеющей памяти. Но главное я помню.
В одном из подразделений сибирских лагерей шла уборка хлеба. Заключенные
женщины работали бригадами, составленными исключительно из осужденных по 58
статье. На работу обычно уводили рано и приводили назад почти ночью. Очень
много времени уходило на подъем и сборы, особенно же долго стояли на
вахтенной площадке, где составлялись и строились бригады. Выстраивались
шеренгами по 5 человек и малограмотный надзиратель, сдавая бригаду конвоирам,
монотонно считал:
- Перва, друга, третия...
Предрассветный холодок заставлял ежиться нас, одетых кое-как. В Сибири утром
зябко, а к полудню жара достигает 40 градусов Цельсия.
Случалось, что на дощечке надзирателя не сходились числа считаемых фигурок.
Тогда все начиналось сначала:
- Перва, друга, третия...
Наконец, все сходилось, вот сейчас уже поведут, и тут старший надзиратель
провозглашал нам всегда одну и ту же истину, которую мы знали, как "Отче
наш":
- Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя. Шаг в сторону считается
побегом, конвой применяет оружие без предупреждения. Всем ясно?
Был у нас один старший надзиратель, украинец по прозвищу "лярва", так он
любил пошутить:
- Ось эсто бачилы - тут вам и советска власть, тут и зеленый прокурор,
зразумелы?
А сам похлопывал рукой по автомату и весело хохотал.
- Направляющие, вперед!
Колонна тронулась.
Идти было далеко, иногда километров за двадцать, так что придя на место мы
бывали такими обессиленными, что начинать работать было тяжко.
А в тот раз, о котором я рассказываю, нас погнали на близкое поле. Бригада
состояла всего из 14 человек и одной лошади, которую за нами закрепили, чтобы
перевозить какие-то принадлежности. Конвоиром был ленивый и ко всему
равнодушный солдат, который не вмешивался в нашу работу, а спокойно посиживал
на пеньке и покуривал.
Мы таскали снопы пшеницы и складывали их в штабеля, которые вырастали до
высоты двух-трех этажей. Те, кто был наверху, укладывали снопы, уминали их
ногами, те, кто работал внизу, подавали снопы вилами наверх. Я была внизу. И
скоро мне стало ясно, что работа мне не под силу. Вязавшие снопы старались
выполнить норму, то есть делали снопы побольше. И оказывалось в них весу
10-15 кг. И надо было его не только поднять, но и вытолкнуть на высоту стога,
вбросить наверх в руки укладывающих. Подтащить сноп я еще кое-как могла, но о
том, чтобы его поднять, не могло быть и речи. Так что вскоре меня обругали
последними словами и послали наверх, укладывать снопы. О, Господи! А там было
едва ли не хуже, чем внизу. Когда хватаешь сноп руками, он тебя книзу тянет,
а станешь укладывать его, комья этой соломы втыкаются куда попало, а более
всего норовят попасть в глаз и в ноздри, ранят больно, кровь пускают. Руки,
ноги - все оказывается исцарапано! Колоски своими усиками забираются за
ворот, и кусают, и жалят, ну просто мочи нет!.. А бригадирша все подгоняет -
скорей, скорей! И каждое слово матом пересыпает, ибо без мата - какой же
бригадир!
Круги огненные плавятся перед глазами и тошнота подступает к горлу, и ноги
дрожат.
Вот, наконец, полдень. Обедать пора! Но не есть хочется, а только пить. Всем
- только пить! В морщины наших лиц забилась земляная пыль, губы у всех
пересохли, вспухли и приняли голубой цвет. П-и-и-и-ть! Ждем: должны привезти
на лошади бочки с баландой и питьевую воду. Но нету никого. Ждем час, два -
никого. Нас забыли, нас просто забыли!
От жары, пота и пыли женщины понурились и бессильно расселись на траве.
Голоса сделались чужие, трескучие, да и говорить не хотелось. Устали -
п-и-и-ть!
Но с нами была еще лошадь, жеребенок которой остался в конюшне, взаперти,
километрах в трех. Кобыла эта была какой-то особо крупной породы, спина ее
возвышалась чуть ли не в мой рост, а круп был такой широкий и сильный, что мы
боялись подходить к этой лошади на близкое расстояние.
Отдыхая от работы, мы обратили внимание, что кобыла периодически поднимает
голову, вытягивает шею и долго, протяжно ржет, глядя вдаль. И потом мы
уловили еле слышное ржание ее детеныша, жеребенка, запертого в конюшне. Нас
изумила мудрость природы: тоненький голосок жеребенка через немалое
расстояние, через стенки конюшни, сквозь толщу воздуха долетал до ушей
матери, потому что она была мать и различала голос своего ребенка среди всех
других звуков.
А ведь кобыла-то тяжело страдает, - мелькнуло у меня в голове. Молоко в ее
вымени прибывает и прибывает, а жеребенка нет. Зачем его не взяли вместе с
матерью? А6 впрочем, в лагере все делалось вопреки здравому смыслу. И ей,
бедняге, приходилось едва ли не хуже, чем нам.
Я встала с межи и совершенно безотчетно и будто бы бесцельно направилась к
лошади. В памяти возникли строчки любимого поэта:
И какая-то общая звериная тоска,
Плеща, вылилась из меня...
Мои товарки, поняв, куда я направляюсь, закричали в один голос:
- Вернись, что ты делаешь? Она убьет тебя! Верните ее, сумасшедшую!..
Я обернулась к ним:
- Думаете, она дурнее нас? Ничего не понимает? Не чувствует? А ну-ка, киньте
мне ведро!
- С ума сошла! Что ты хочешь делать?
- Кидайте ведро, говорят вам. Я напою вас всех прекрасным молоком.
Кто-то закричал:
- Не давайте ей ведра! Кобылу никогда не доили, она убьет ее!
А кто-то подкинул ведро к самым моим ногам. Я была уже рядом с кобылой,
совсем близко, и я тихо стала говорить ей:
- Не бойся меня, милая, я тоже мать, я хорошо тебя понимаю и сумею облегчить.
Не дрожи так, слушайся меня.
Я протянула руку и довольно робко прикоснулась к крупу лошади. Кожа ее была
горячей и мелко-мелко дрожала. Задние копыта величиной с миску для баланды
топтали и рыхлили землю. Я перестала слышать крики и уговоры позади себя. Я
понимала одно: мне надо слиться с лошадью, стать с нею одним организмом,
чтобы желать одного и того же - облегчения. Я гладила ее по спине и брюху:
- Ну потерпи еще немного, ведь ты умная и все понимаешь. Ты не ударишь меня,
да?
Так я приговаривала, сама тянулась к ее вымени. Оно было так напряжено
молоком, что соски были как деревянные и торчали в виде рожков. Тихонько я
взяла в горсть один сосок и потянула. Молоко брызнуло сильной упругой струей
прямо в землю. А я думала: если она даст сейчас копытом, то снесет мне
полголовы. Э-э, нет! Мое чутье не обмануло меня: лошадь инстинктивно поняла
мое доброе намерение, да и выбора у нее не было иного, как подчиниться моей
воле. Я подхватила ведро, зажала его коленями и принялась неумело и
неритмично тянуть за соски. Молоко зазвенело по стенкам ведра. А лошадь,
милая лошадь стояла, не шелохнувшись, и даже присела на задние ноги, чтобы
облегчить доение. Покрывшись от напряжения потом, я даже не заметила, что
плачу от волнения и радости, а молоко так и пенится в ведре!
Я надоила целое ведро молока, такого необходимого нам и бесценного. Полное
ведро! Разливая его по кружкам моих работяжек, я говорила:
- Лошадь, она тоже человек! Все мы немножко лошади. Это гражданин начальник
непременно снес бы мне голову, а лошадь все понимает. Пейте на здоровье,
