полустационар - обыкновенный барак с двумя ярусами нар и, естественно, более
теплый, так как более людный.
Но чаша моих весов по-прежнему колебалась между жизнью и смертью. Меня
продолжало лихорадить, отеки увеличивались и когда я спускала с нар ноги,
было слышно, как вода, сочившаяся из пор кожи, падала медленными каплями.
Если я нажимала пальцем ногу выше щиколотки, палец на два сустава уходил в
рыхлую ткань. Лицо мое было так деформировано, что никто на свете не узнал бы
меня теперь. И все же М.М.Заика дала указание врачу Трипольских
(старушке-польке) регулярно давать мне адонис-вероналис и дигиталис. А еще
Мария Михайловна принесла мне бутылочку гематогена и тихонько вложила в руки:
- Пейте по одному глотку через три часа. Эту маленькую передачу уловила одна
очень худая молодая женщина. Когда я осталась одна, она подползла ко мне и
громко зашептала в лицо:
- Отдай мне бутылочку! Зачем тебе, ты все равно умрешь... А я молодая, жить
хочу, жить!.. Отдай пока никто у тебя не отнял...
Она стала выкручивать мне руку, постепенно разжимая мою ладонь, царапая и
причиняя мне боль, постепенно приближаясь к бутылочке. Я до сих пор ощущаю
эти прикосновения, так въелась мне в память та рука - страшная, как
вползающая змея.
Женщина отняла у меня гематоген и мгновенно исчезла из поля зрения.
На другой день Мария Михайловна спросила меня:
- Пьешь?
- Нет, - отвечала я.
- Почему?
- У меня его отняли.
Тогда Мария Ммихайловна обеспечила мне прием гематогена из рук врача.
Доктор Трипольских! Будто ангел-спаситель простер надо мной крыла. Это она,
неугомонная, верная, добрая неизменно появлялась возле меня через три часа с
адонисом или дигиталисом. Я порой впадала в полное безразличие ко всему, в
глубокую апатию, тогда мне досаждали эти появления и я умоляла:
- Уйдите, неужели вы не видите, что я умираю? Не мешайте мне...
И Трипольских вместе с сестрой Марией Александровной поднимала мою голову и
ловко заливала мне в рот лекарство. Так и шло: ложка за ложкой, ложка за
ложкой. И в какой-то момент мое умирающее сердце шевельнулось во мне и...
ритмично застучало. До тех пор оно казалось лягушкой в болоте: то замрет, то
заколышется, то запрыгает невпопад. И меня лихорадило приступами,
периодически. Когда начинался такой приступ, я, как заклинание, читала стихи
то Есенина, то Маяковского, то Апухтина. И слышала голос врача:
- Это деменция. Это пройдет, если жива останется...
Пить и только пить хотелось мне непрестанно. Вода не проходила в кровь, а
попадала под кожу. Мне говорили:
- Не пей! Вода для тебя смертельно опасна. - И давали мне мокрую марлю
пососать. Но воля моя ослабела и порой я срывалась: сползала с нар,
подползала к бачку с водой, зачерпывала полный ковш и пила, пила до тех пор,
пока кто-нибудь с бранью не вырывал у меня ковш из рук.
И все же сердце заработало. Вечером меня посадили в удобное кресло, укрыли с
головой одеялом и оставили в покое. Видимо, сердце и почки погнали воду, куда
следует. Я просидела в таком положении несколько часов, и вода все текла и
текла из меня беспрерывно. Когда же под утро я поднялась с кресла, что это
было за зрелище! Живот провалился и стал ямою, а ноги, руки и лицо по-прежнему
оставались раздутыми. Но сердце - работало! Мое плебейское русское сердце.
Случилось чудо живучести - ведь на меня обрушилось целое государство,
вооруженное арсеналом всего, что уничтожает жизнь: голодом, холодом,
отсутствием воздуха. И страшным моральным воздействием: незаконностью и
несправедливостью наказания, немыслимыми тюрьмами с уголовниками,
смертельными этапами, карцерами, чудовищными сроками. И вот я - жива! Нет,
"отец родной", я просто обязана тебя пережить, непременно должна! Увидеть
твою смерть и конец чудовищной уничтожиловки, ибо твоя смерть снимет злые
чары с палачей и не даст более солдатам, которые едят тот же хлеб, что и мы,
говорят на том же языке - поднимать руку на женщин и детей, воевать против
собственного народа. Люди непременно опомнятся. И конец дьявольщины, имя
которой - Сталин и все с ним связанное, откроет глаза заснувшему
неестественным гипнотическим сном народу.
Жизнь медленно возвращалась ко мне. Но я была еще слишком слаба, когда меня
перевели в рабочий барак и принесли работу: вязать что-то на спицах. Я
попробовала начать вязанье, но дрожавшие пальцы все перепутали, мои нервы не
выдержали и я уронила пряжу вместе со спицами на пол. Врач сказала:
- Рано ей работать, пусть пока приходит в себя.
Меня оставили в покое, и я начала тихонько бродить по бараку, держась за
столбики нар, а потом и в зону стала выползать, чтобы подышать свежим
воздухом.
Тем временем моя спасительница Тамара всюду популяризировала меня:
- Она же прекрасная актриса, надо только поставить ее на ноги!..
Следует сказать, что в Марпересылке на очень высокой ступени стояла
художественная самодеятельность. Ворота пересылки днем и ночью принимали
новые этапы и в руки распорядителей попадали люди самых разнообразных
профессий: медики, физики, химики, литераторы (профессор Переверзев В.Ф.) и
множество деятелей из мира искусства: музыканты, художники, артисты, мастера
балета. Многие из них оседали здесь для некоторого восстановления сил с
перспективой в дальнейшем демонстрации своих талантов. И если с крошечной
сцены пересылки артист производил на начальство впечатление, его оставляли,
давали легкую работу, лишь бы он выступал - пел, плясал и так далее. Пока не
провинится. А тогда - в этап. Так что все это было в целом вроде крепостного
права. Правда, намного хуже.
Время и окружающие условия торопили меня: давай, тебя ждут! А то угодишь в
инвалидный лагерь и тогда пиши пропало!..
Однажды меня посетил сам наиглавнейший в этих местах придурок: завкухней
Александров. Это был высокий пожилой мужчина с волевым, очень характерным
лицом. Он состоял режиссером здешнего клуба и руководил драмой. Клуб
использовался двояко: днем он был обыкновенным цехом для прядильщиков и
вязальщиков (пряжа из ваты), а вечером на его маленькой сцене устраивались
концерты художественной самодеятельности, нередко объединявшие
профессиональных работников искусств. В примыкавшей к сцене маленькой
комнатенке шли репетиции, там всегда было натоплено и светло от
электролампочки.
Посетивший меня Александров деловито справился о моем здоровье и сунул мне
под подушку кусочек сливочного масла. Уходя, велел накрыть голову одеялом и
проглотить это масло.
Значит, меня уже ждали! А я оставалась форменной развалиной. Но далее ждать
уже не приходилось. И вот однажды я добралась до клуба и проникла в
репетиционную комнату. Я была в той же рваной и затертой жакетке, в тех же
валенках, с куском одеяла на голове. У меня было желтого цвета одутловатое
лицо и в целом выглядела я типичной доходягой - фитилем, как тогда говорили.
Таких доходяг - темных, безликих, покорных - нигде не любили и отовсюду
гнали, как гонят бродячих собак.
Я встала у двери, боясь сделать следующий шаг. Передо мной сидел квартет,
четыре скрипки, две альтовых и две первых, и играли они марш из балета
"Конек-горбунок".
После страшных тюремных камер, после голых барачных нар и всегдашнего
полумрака, после однообразного гула голосов, прерываемого женскими
визгами-ссорами или громкой матерщиной надзирателей, вдруг попасть в этот
забытый мир!.. У людей были нормальные, приветливые лица, даже улыбающиеся -
чудеса! Особенно большое впечатление произвела на меня 2-я скрипка - Ирма
Геккер. В соразмерной гимнастерке, высокая, худенькая, она была необыкновенно
хороша собой. После перенесенного тифа каштановые волосы Ирмы отрастали
крупными завитками. Меня поразили ее брови вразлет, серые огромные глаза с
длиннющими ресницами, постоянный румянец и две веселые ямочки на щеках.
Частая улыбка обнажала передние, теснившиеся немного под углом, зубки, так
что верхняя губа с трудом их закрывала. Ах, как хороша была Ирма Геккер!
Ирма работала в пересылке художником. Она была не просто профессионалом, но
талантом. Но все это я узнала потом, а сейчас, увидев этот оркестрик и
музыкантов с человеческими лицами, я тихо заплакала.
- Вы кто? - спросили меня.
Я назвала свое имя.
- Нет, мы не о том. Вы певица? Актриса? Может быть, танцуете?
Тогда я сказала:
- Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я - ваша. Со всем, что я могу.
- Мы никого не прогоняем. Садитесь вот сюда.
Я села на лавку, и репетиция продолжилась своим чередом.
Потом пришел Александров и увидя меня, сказал:
- Вот и хорошо. Давайте, я со всеми познакомлю вас, раз вы сами к нам пришли.
Кроме Ирмы здесь были Юлиан Вениаминович Розенблат, душа оркестра, ударник, в
прошлом он заведовал отделом иностранной хроники в "Известиях"; Изик Авербух,
1-я скрипка, прибывший из Венгрии; Николай Ознобишин, 1-я скрипка, и
драматург Сергей Карташов. Этот последний в клубе, собственно, ничего не
делал. Начальству он обещал написать пьесу о войне и потому его оставили в
пересылке. Но о пьесе он и думать забыл. Однако, все ему прощалось по его
великой безобидности, крайней нищете и юродству. Сережа везде неизменно
появлялся босым. Отсидел он уже более 10 лет.
Александров спросил меня:
- Что вы можете? Петь умеете?
Конечно же, я пела. Но для домашнего обихода под собственный аккомпанемент на
гитаре. Я сказала Александрову, что я актриса драматическая, характерная,
комедийная. Петь - это не мой жанр. Но попробовать можно.
Был здесь старик по фамилии Кабачок, очень известный собиратель народных
песен. Он их записывал, оркестровал и очень удачно вел исполняющий эти песни
ансамбль. И вспомнила я на белорусском языке известную песенку "Бывайте
здоровы". Говорю Кабачку:
- Знаете ее? Подыграйте мне на каком-нибудь инструменте.
И Кабачок заиграл на чем-то, не помню сейчас, на чем, чуть ли не на гуслях. А
я даже не запела, а заговорила под музыку. И когда закончила, слышу -
аплодисменты. Все улыбаются мне, поздравляют. Кто-то сказал:
- Больше ничего и не надо. Так и выпустим ее в ближайшем концерте.
Я было запротестовала, но мне дружелюбно ответили:
- Так надо. Вы после поймете, почему. Не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.
И ушла я в свой барак со смятенной душой.
Ближайший концерт не заставил себя ждать: его назначили в первое воскресенье.
Из каптерки, где хранились также и вещи умерших зеков, еще не реализованные,
мне принесли длинное шелковое платье цыганской расцветки и красные
парусиновые сапоги 41 размера, потому что другие не налезли бы на мои отекшие
ноги. Когда в репетиционной комнатушке прямо перед концертом на меня напялили
весь этот наряд, Ирма Геккер, больше всех хлопотавшая возле меня, распустила
мне волосы по плечам и перевязала мне голову алой лентой. И стала я похожа то
ли на молдаванку, то ли на русскую девку времен крепостного права. Э, не все
ли равно! Главное: что будет там, на подмостках? Ведь решалась моя дальнейшая
судьба!
Вышла я на середину сцены. Оркестранты, милые мои, улыбаются мне
одобрительно, кивают: не робей! Проиграли вступление и я вступила..., но не
попала в тон! Боже! Мой слух, мой тонкий музыкальный слух изменил мне...
оказывается, даже слух страдает от голода. Что делать?
Я быстро взмахиваю рукой, тушу оркестр и произношу громко:
- Ничего, первый блин комом, начнем сначала. Оркестр - подтянись! Будьте
внимательней. Начали...
Я дирижирую оркестром. Снова вступление. И снова я не попадаю в тональность.
В зале слышится смех. Тогда я обращаюсь прямо к зрителям:
- Ну что мне с ними делать? - и показываю на оркестрантов. - Ну-ка, помогите
мне разбудить этот ленивый оркестр!
Ритмично хлопаю в ладоши: раз, два, три! Зал хлопает вместе со мной. Передний
ряд - сплошное начальство. И они смеются. У всех впечатление, будто все так
нарочно задумано, и все ждут продолжения шутки. Я обращаюсь прямо к первому
ряду: - Я знаю, чему вы смеетесь. В этих красных сапогах я похожа на гусыню,
