шоколадки. За два года, проведенные в детдоме, Маринка не съела ни одной
шоколадки; ну и ладно. О том, какой вкус у шоколада, который она когда-то
лопала чуть ли не каждый день, потому что папочка всегда приносил
что-нибудь вкусненькое, она себе запретила даже вспоминать. Она вообще
очень многое себе запретила и запрещала постоянно. Чтобы не выделяться и
меньше получать в живот и по голове, о многом лучше забыть и не
вспоминать. Первый год Маринка много чаще получала, пока не научилась себе
запрещать и ограничивать... На второй - поумнела, разучилась плакать и
научилась приспосабливаться. "Если зайца долго бить, в конце концов он
научится зажигать спички". Но Люське Марина не завидовала. Люська уже не
приспосабливалась, считала Маринка. Люська уже вовсю "отсасывала у жизни",
как выражалась одна из воспитательниц...
Конвоируемая тощим жердяем Хмырем, девчонка поплелась в логово Бугая.
Перед самой дверью спальни старшеклассников запнулась, боязно все же... Но
Хмырь сильно толкнул ее кулаком между острых худеньких лопаток, и она
почти влетела внутрь.
- Во, притащил! - доложился придурок Хмырь. - От падла, не хотела
топать!
- Пошел на хер, - велел шестерке Васька, восседающий на кровати.
Хмырь что-то пробормотал и испарился. Маринка глянула исподлобья по
сторонам. Кроме Васьки, в спальне находились еще четверо старшеклассников.
Самые доверенные прихлебатели, Кабан Старостенко, Ванька Сучков по кличке
"Гондон", Дюша Савельев-Мордоворот и Владька Семечкин из восьмого класса,
здоровенный косоглазый дебил. Эту четверку весь дом звал "эсесовцами",
даже воспитатели, может, потому что у всех фамилии на "с" начинаются, а
может, по существу.
Послав Хмыря, Васька Бугай молча уставился на Маринку. Будто впервые
видел, а может, и вправду впервые ЗАМЕТИЛ. Его серые, выцветшие какие-то,
белесые глазки обшаривали девчонку с ног до головы. Она тоже молча ждала,
что скажут. Побыстрее бы только, подумала, пусть побьют, но только бы
побыстрее отпустили... Бить ее, впрочем, как она знала, вроде и не за что.
- Сюда, - Бугай прервал молчание и похлопал широкой ладонью о смятое
покрывало кровати, на которой сидел, сложив ноги "по-турецки". Маринка
робко сделала пару шажков и остановилась. - Двигай рычагами, сиповка! -
повысил тон Васька. Девчонка сделала еще несколько шажков и замерла возле
самой кровати. Глаз не подымала. Поэтому рожи Бугая в поле зрения не
было... - Садись, - приказал тот. Но она медлила. Не понимала, что ему от
нее надо. Все произошло слишком неожиданно...
- Сядь, мандавошка, раз говорят! - подал голос кто-то из "эсесовцев".
- Ишь выдрючивается, лярва!
И Маринка присела на краешек кровати. Рука Васьки поднялась, он
схватил ее за подбородок и вздернул его вверх. Маринка мельком уловила его
мертвый взгляд и уставилась в потолок.
- А че, - сказал Бугай. - А нич-че...
Эсесовцы дружно, как по команде, заржали.
И в это страшное мгновение Васька сделал то, что Маринка меньше всего
ожидала...
Он опустил руку и быстрыми движениями расстегнул ширинку. Выпростал
ноги, откинулся на спинку кровати и вывалил большой и вялый хер. - Соси. -
Спокойно и буднично сказал.
Маринка похолодела. Ей казалось, что ЕЕ минует ЭТО, что никто не
обратит на нее внимание, такую невзрачную и робкую, ничем не
выделяющуюся... Столько в доме девчонок и мальчишек, с первого по десятый,
готовых за шоколадку или даже за лишнюю краюху на все что угодно...
- Нет. - Произнесла очень тихо, но твердо.
- Чаво-о?! - Бугаю, видно, показалось, что он ослышался. Такого
ответа он явно не ожидал.
- Я не сосу. - Произнесла Маринка чуть громче.
- Не сосала, профура! - крикнул Ванька-Гондон.
- Теперь буишь, стервы кусок, - согласился с ним Васька и, взявшись
рукой, пошевелил мясистой колбасой. - Научим, пятно шоколадное.
- Не хочешь - заставим, дрючка! - опять возбужденно выкрикнул Ванька
и тоненько, почти по-девчоночьи, заржал.
Маринка отрицающе помотала головой. В груди разливался мертвенный
холод. Она уже давно для себя решила, КАК поступит, но отчаянно надеялась,
что пронесет. Не пронесло...
- Гы, бля, - недоуменно сказал Васька. - В чьвертом классе уже,
шмара, а не сосет. Буфарь вон какой, бля, а корчит... Шнифты вон какие,
гы, охреневшие, так бы и замочила...
- И целка, Вась, - сказал кто-то из эсесовцев. - Люська, бля, с ее
группы грила, до сих пор не троганая, двустволка!
- Ну-у? - удивился Бугай. - Буза в камере, карифаны.
Он усиленно "косил" под матерого зэка (ему было кого копировать), и
многие в доме ему подражали.
- Дюша, поставь ее, бля, - велел Бугай. - Завафлим, после ломать
буим, шалаву. Я те шнифты-то погашу... На понтах вся, дырка сухая!..
Мордоворот бросился к оцепеневшей Маринке, схватил за плечи и сдернул
с койки. Одним движением разорвал ворот убогого платьица и стащил его
вниз. Маринка дернулась, но Мордоворот ударил ее в живот коленом, и она
согнулась от адской боли. Тут же ее безжалостно схватили за волосы, едва
не выдрав их с корнями, и в губы ткнулась вонючая влажная залупа Бугая. В
эту секунду решалась дальнейшая судьба Маринки, и она это вдруг осознала,
в голове будто сверкнула молния... у нее оставался последний шанс
переменить решение, но она его НЕ переменила. Ей уже было наплевать на
боль, на унижение, на все. На жизнь.
И она, раскрыв пошире рот...
...заглотнула мерзкий кусок мяса поглубже и стиснула что было силенок
челюсти. Я НЕ СОСУ.
От вопля Бугая она оглохла. А может, и ДО вопля успела оглохнуть. В
это мгновение перед ее мысленным взором вдруг предстали папочка и мамочка,
какими она их запомнила, в то утро, когда они уехали на вокзал... И
Маринка сильно-пресильно зажмурилась, чтобы эти самые дорогие в мире, и
последние, что остались ей перед смертью, образы не выпали из глаз, чтобы
никто-никто, никакой Бугай, не смог их отобрать!..
Тут на нее обрушились удары. Они вламывались в хрупкое тельце со всех
сторон, во много рук и ног, и сокрушаемое ими, оно конвульсивно
содрогалось... в голове что-то взорвалось, и тут же свет мира померк.
...как ей потом сказали, челюсти ее так и не разжались. Когда на
вопль Бугая, к этому моменту смолкший, потому что Васька от болевого шока
потерял сознание, прибежали Сидоров и Молчанов, воспитатели, они застали
сцену, не виданную в детдоме никогда, хотя уж где-где, а здесь навидались
ВСЯКОГО...
Эсесовцы, мешая друг другу, месили тело десятилетней девчонки со всех
сторон, превращая его в окровавленный кусок плоти, а голова ее, как
приклеенная, держалась у живота распростертого на койке Васьки...
Отбросив толчками корпусов с налету двоих, воспитатели рванули за
одежду оставшихся и прекратили побоище. Молчанов, соображавший быстрее
Сидорова, схватил лежавшую на тумбочке Бугая ложку, чудом не улетевшую во
время избиения девчонки, и как мог быстро разжал ее челюсти. Бездыханное
тельце свалилось на пол возле койки. Полуоткушенный член Васьки был согнут
под углом градусов восемьдесят и истекал кровью, лившейся без остановки.
- Звони лепилам!!! - крикнул Молчанов, и Сидоров ринулся к двери.
Четверо эсесовцев, кто стоя, кто лежа, таращились на воспитателя и
предводителя Бугая, и ругались по-черному, трое тихо, а дебил Семечкин
вголос, не стесняясь Молчанова. Воспитатель покосился на
жлоба-восьмиклассника, но ничего не сказал, совпадая с фамилией. Он вообще
был такой, этот воспитатель, не говорливый. Предпочитал сразу в рожу, если
что. Но дядька был справедливый и зря не бил, не то что мерзкий мудак
Сидоров... И не трогал девчонок никогда, в отличие от него же.
На Маринку никто не обращал внимания. Молчанов дернулся было зажать
как-нибудь полуоторванную елду Бугая, встал на колени и не брезгуя
попытался пережать у основания, но только перемазался в кровище. Вытер
руки о разорванное платье, валявшееся тут же, на койке, опустил взгляд,
недоуменно посмотрел на него и тут вспомнил о девчонке. Не вставая с
колен, осторожно приподнял ее головенку и посмотрел на лицо. Ему, видимо,
показалось что-то, он нахмурился и попытался нащупать пульс, на запястье.
Потом на шее. Совсем помрачнел.
Тут в спальню влетела детдомовская фельдшерша, сопровождаемая
несколькими воспитательницами и воспитателями, пристроившимися к ней по
ходу. Молчанов подхватил тельце девчонки, чтобы медработница получила
свободный доступ к органам и туловищу Бугая, и осторожно положил Маринку
на соседнюю койку, прикрыв ветхой простынкой.
...Бугаю член ампутировали. Потом он чуть не сдох от заражения крови,
пошли какие-то осложнения... в дом он вернулся только через полгода. А как
только его увезла машина с красным крестом, приехала вторая бригада, но ее
врач счел состояние девчонки "средней тяжести", обработал ссадины и
кровоподтеки, поставил уколы, буркнул, что если не придет в сознание еще
через полчаса, тогда надо везти в нейро. Маринка пришла в сознание через
двадцать минут, раздраженный какими-то своими проблемами врач наскоро дал
инструкции фельдшерше и вторая бригада укатила.
Маринка лежала в медпункте на кушетке. Боли почему-то не было. Мыслей
в голове тоже. Только одна - о том, что папочку и мамочку она им не
отдала.
Приехала ("ЧеПэ!!!") срочно вызванная заведующая. Зашла в медпункт;
злобно уставилась на лежащую Маринку.
- У-у-у, сука, - прошипела, - бузу подняла, мать твою трах, да? Ну я
те потом устрою, бля...
Между собой воспитанники называли заведующую "Трахающей Матью".
Костлявая, исключительно мужеподобная, никогда не ходившая замуж жестокая
стерва, разменявшая полтинник. С высшим педагогическим образованием.
"Я НЕ СОСУ". Но внешне Маринка никак не отреагировала на появление
Трах Мати. Когда та выскочила в коридор, попыталась показать ей вслед
дулю, но руки не слушались, не смогла даже скрутить... "Папочка, где ты...
- подумала. Если бы оставались силы, расплакалась бы, впервые за год. - Я
так по тебе скучаю... и по мамочке тоже... вы там в раю, да? Папочка, если
бы я была очень-очень умная и взрослая, я бы сделала так, чтоб вы
вернулись ко мне... Я не знаю как, но я придумала бы... И еще я сделала бы
так, чтобы злых людей совсем не было, чтобы все-все стали добрыми, как
вы... Даже Ваську Бугая добрым бы сделала, даже Трах Мать. И после этого
они никогда бы не делали мне больно и обидно... а я не хочу делать им
больно в ответку. Ведь ты меня учил, папочка, что нельзя становиться злым,
даже если тебе делают плохо... Но я стану очень плохой, если меня снова
будут заставлять это делать... Никто меня на понт не возьмет, да. Я обещаю
тебе, папочка... Я НЕ БУДУ СОСАТЬ".
Ее оставили на ночь в медпункте. Фельдшерша еще раз вколола какие-то
уколы, поставила рядом на тумбочку стакан с какой-то горячей жидкостью,
перевязала Маринкину голову, положила остатки бинта и ножницы рядом со
стаканом, пожелала выздоравливать и ушла спать в воспитательскую. За окном
начался дождь... Маринка смотрела в окно, как сверкают молнии, слушала,
как шуршит за стеклом вода и погромыхивает изредка гром, и вспоминала
папочку и мамочку. Целый год она запрещала себе это делать, но сейчас -
позволила. Она не отдала их никому, и не отдаст. Никто не вынудит ее
"сосать"... никто на понт не возьмет... никто... никогда... лучше умереть
и к папо...
...ложечка в стакане с питьем, оставленном фельдшершей на тумбочке,
звякнула, и этот звук вырвал Маринку из сна. Она почему-то сразу поняла,
что находится в опасности, хотя пока еще ничего, кроме четкого ощущения,
