вспомнилось американское словечко "босс".
- From here to Eternity ("Отсюда в вечность"), - был ответ.
"ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО..."
Тем временем, пока вымышленный Москвич вместе с вымышленным Мемозовым,
вырвавшись из-под моего контроля, развивает свое ТАП - типичное американское
приключение, - я тем временем продолжаю свой сдержанный рассказ о моей
нетипичной, но вполне реальной жизни в Эл-Эй.
Итак, я стал на два месяца профессором кафедры славистики
Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Вот какие бывают в современном
мире чудеса - без всяких диссертаций легкомысленный сочинитель может вдруг
оказаться профессором! Длинный коридор на одиннадцатом этаже Банч-холла,
таблички на дверях кабинетов: профессор Уортс, профессор Харпер, профессор
Аксенов, профессор Шапиро...
Университет Калифорнии огромен. У него девять отделений, девять разных
кампусов в разных городах штата. Штаб-квартира и оффис президента находятся
при кампусе Беркли, наш UCLA второй по значению, но первый по размерам -
больше сорока тысяч студентов. Есть еще отделения в Сан-Диего, Санта-Ана,
Санта-Барбара, Санта-Круз...
Кампус Ю-Си-Эл-Эй граничит на востоке с одним из приятнейших районов
города, с Вествудом. По западной границе кампуса пробегает великий и
знаменитый бульвар Сансет. С севера подступает шикарный Биверли-Хиллз, с юга
- забубенная Санта Моника.
На фирменной почтовой открытке мы видим кампус с птичьего полета: в
центре старые корпуса псевдоиспанского - псевдоарабского, а именно
калифорнийского стиля; по периферии современные билдинги и среди них наш
Банч-холл, еще ближе к границам корпуса многочисленных автопаркингов,
многоярусных стоянок для машин преподавателей и студентов; в юго-западном
углу большой спортивный центр - легкоатлетический стадион, два поля для игры
в бейсбол, лакросс, футбол, крытая баскетбольная арена с большими трибунами,
бассейн и так называемый "рикриэйшн сентр" - своеобразный клуб для плаванья,
игр и валянья на траве.
В центральной части кампуса на газонах - замечательная коллекция
скульптур. Еще в первое мое университетское утро, когда председатель
департамента славянских языков и литератур профессор Дин Уортс показывал мне
кампус, я увидел издали удивительно знакомую гранитную форму. Да неужели это
та самая знаменитая, тысячи раз представленная в разных альбомах "лежащая
фигура" Генри Мура? Копия, конечно?
- Вот именно, Генри Мур, и, разумеется, подлинник. Здесь нет копий.
А по соседству с гранитами Мура в полном спокойствии возвышалась бронза
Липшица, лепился к кирпичной кладке керамический рельеф Матисса и нежилось
под калифорнийским небом еще много другого великолепного.
Сейчас я случайно употребил слово "спокойствие", но, дописав фразу до
конца, подумал: так ли уж оно случайно по отношению к скульптуре? Я вспомнил
прежние свои встречи со скульптурой в разных городах мира, в храмах и музеях
и в мастерских Москвы. Вот именно спокойствие прочных материалов снисходило
ко мне во время этих встреч, и даже если скульптура выражала гнев, я
чувствовал спокойный гнев, радость - конечно уж, спокойную радость, и даже
тревога была для меня в скульптуре спокойной, вдохновляющей, тонизирующей
тревогой.
В чем дело? Быть может, это идет от инстинктивного недоверия к
собственному материалу, к бумаге, чернилам и типографской краске и от
почтения к этим доступным нашему несовершенному сознанию синонимам прочности
и долговечности, к мрамору, бронзе, граниту, в коих воплощается зыбкий дух
артиста? Уместны ли здесь также некоторые соображения о принципиальном
различии прозы и скульптуры? Ведь из любой самой совершенной прозы артист
может что-то вычеркнуть и что-то в нее добавить, тогда как если и можно
что-нибудь "вычеркнуть" из скульптуры, то вписать, добавить в нее уже ничего
нельзя, а стало быть, скульптура в любом случае хотя бы наполовину -
совершенство.
Сварка, скажете вы? Однако сварка - это уже другое искусство.
Итак, встреча со скульптурой в кампусе Ю-Си-Эл-Эй успокоила меня перед
встречей с американскими студентами, а ведь я, не скрою, волновался. С чего
я начну свои так называемые лекции? - думал я. О'кей, сказал я себе в то
первое университетское утро, начну с разговора о взаимоотношениях между
прозой и скульптурой. Я никогда еще не выступал перед американскими
студентами и не знаю, что их интересует. Эта тема будет интересна хотя бы
мне самому.
Конечно, я много уже слышал об этом огромном университете. Я знал,
например, что "Медведи" из UCLA - чемпионы студенческих лиг по баскетболу и
футболу. Я знал и о знаменитой атаке отеля "Плаза" в разгар антивоенных
манифестаций, когда студенты этого университета, срывая глотки, скандировали
страшноватый лимерик, ставший на долгое время кличем всех американских
"мирников":
- L.B.J.! L.B.J.! How many babies did you kill today? (Эл-Би-Джей,
Эл-Би-Джей, сколько ты сегодня погубил детей?)
Ну, разумеется, я знал, что здесь занимаются и науками, и, между
прочим, весьма серьезно занимаются.
И вот сейчас, поздней весной 1975 года, я вижу пеструю толпу
калифорнийских студентов воочию. Внешне они не изменились по сравнению с
бунтарями поздних шестидесятых и ранних семидесятых. Те же нарочито
рваненькие джинсы, кеды, длинные волосы, свисающие на плечи или забранные
сзади в хвостик "пони-тейл" или даже заплетенные в косицу; бороды, усищи,
вещевые солдатские мешки, kit-bag, за плечами, майки с дерзкими надписями,
но...
Но, как я замечаю, все эти парни и девочки несут книги, лежат на траве
с книгами, сидят в студенческих кафе, на ступеньках лестниц и даже на
трибунах стадиона с открытыми книжками.
...Мы входим с молодой профессоршей в кафе студенческого клуба. Она
сама совсем еще недавно была студенткой. Со вздохом легкого, легчайшего, еле
заметного (пока!) сожаления она обводит взглядом чистенькие, красиво
разрисованные стены клуба.
- В мое время на этих стенах живого места не было: сплошные лозунги,
призывы, угрозы, манифесты социалистов, анархистов, маоистов, троцкистов,
геваристов... Куда все это делось? Даже странно смотреть - внешне те же
самые люди, но все вдруг стали зубрилами...
В этой легкой горечи, как видите, уже сквозит ностальгия по бурному
пятилетию, озвученному душераздирающей рок-музыкой.
Рок-музыка... Американцы не знали русского смысла слова "рок", а если
бы знали, быть может, это прибавило бы этой музыке не только грохочущих
камней, качающихся скал, но и неожиданных провалов в тишину, в беззвучие.
Думаю, что можно сделать неожиданные открытия, сближая фонетически
близкие русские и английские слова, как это сделал, например, Энтони
Берджес, сблизив "хорошо" и "horror-show".
Вернемся к университетским стенам. Я видел на них остатки старых плакатов.
"Мы не будем участвовать в вашей свинской
империалистической войне!"
Следует сказать, что, несмотря на всю пестроту политико-философско-
психологического спектра, несмотря на разного рода левацкие загибы, вывихи,
ушибы, растяжения и переломы, молодая американская интеллигенция конца
шестидесятых - начала семидесятых была ярка, умна, искренна.
В своей яростной давидовской схватке против Голиафа-истэблишмента
интеллигенция, быть может, впервые в американской истории обрела уверенность
в своих силах. Конечно, можно сказать, что понятие "американская
интеллигенция" чрезвычайно широко и содержит в себе серьезное противоречие,
ибо неизбежно, выполняя свои социальные функции, интеллигенция срастается с
этим самым ненавистным истэблишментом, а стало быть, несет в себе и
давидовское и голиафовское начала, но, может быть, именно в борьбе этих
начал и вырабатывается самосознание?
Поражение во Вьетнаме американская интеллигенция рассматривает и как
свою победу.
Бурные дебаты по поводу коррупции и политических махинаций
предшествовали затишью весны семьдесят пятого. Впрочем, так ли уж спокойно
нынешнее затишье?
Как-то утром я выбежал из своего маленького "Клермонт-отеля" на
Тивертон-авеню и направил кроссовки в сторону университетского стадиона.
Попутно, пока бегу до кампуса, могу сказать, что увлечение
полуспортивным бегом, называемым "джоггинг", настолько широко распространено
в Америке, что мне иногда казалось, будто я в Москве, в Тимирязевском парке.
На центральной площади кампуса я увидел толпу студентов, и тут меня
перехватила девчонка в джинсовом комбинезоне.
- Хай! - сказала она. - Подпиши-ка вот эту бумагу и беги дальше.
В ее руках трепетал длинный лист с жирным призывом наверху:
"Стукачей ЦРУ вон из университета!"
Должен признаться, что долго упрашивать меня не пришлось. Я платил
здесь налоги наравне со всеми и потому мог себе не отказывать в удовольствии
шурануть стукачей.
Вечером того же дня я читал в университетской газете "Ежедневный
медведь" слезливые откровения немолодого уже агента Центрального
разведывательного управления, "инфильтрованного" еще в 1968 году в
студенческое "фратернити".
Этот маленький эпизод из жизни Ю-Си-Эл-Эй отражал широкую по всей
стране кампанию борьбы против злоупотреблений ЦРУ. В неделю несколько раз на
экранах телевизоров появлялся сенатор Черч, возглавлявший комиссию по
расследованию.
Сенатор неторопливо и спокойно рассказывал о работе своей комиссии, о
дальнейших разоблачениях - о связях ЦРУ с мафией, о заговорах против глав
иностранных государств, о слежке за американцами, о бесконтрольности этой
шибко серьезной организации.
Я говорил об этом деле с десятками американцев и в частных домах, и в
барах, и в редакциях газет. Везде интеллектуалы были единодушны -
цэрэушникам надо дать по рукам, чтобы отбить вкус к тоталитарным замашкам.
Разведка и контрразведка - это одно дело, говорили американцы, они нужны
любой стране. Бесконтрольность, система слежки и стукачества, попытка стать
государством в государстве - это уже другое, это опасно для всех граждан.
И вот также как студенты UCLA своего мелкого стукача, страна
вытаскивает на экраны тупую морду Баттерфилда, стукача крупного, который был
"инфильтрован" ни больше ни меньше как в Белый дом.
Иной раз мне приходило в голову, что яростное сопротивление
интеллектуалов истэблишменту и надвигающемуся тоталитаризму отражает в
какой-то степени черты национального характера, тот свободолюбивый
пионерский дух, который безусловно еще живет в американском народе.
Тоталитаризм для этих людей понятие очень широкое, и они видят его признаки
во многих приметах своей жизни, в таких примерах, которые иностранцу вовсе и
не кажутся никаким тоталитаризмом. Вот, например, так называемые коммершэлз,
телерекламы - это тоталитаризм. Вот, например, индустрия развлечений в
Диснейленде - это тоталитаризм. Вот, например, смог в Даун-тауне
Лос-Анджелеса - это тоже тоталитаризм...
Что ж, разве тоталитаризм и стандарт жизни в современном
супериндустриальном обществе - это синонимы? О! Твой вопрос вызывает
нетерпеливые, почти плотоядные улыбки, твои собеседники слегка ерзают,
поудобнее устраиваясь в креслах, закуривая, готовясь к бесконечному
"дискашн".
- Видите ли, это чрезвычайно сложная и интересная проблема...
Американского интеллектуала хлебом не корми, но только дай ему
подискутировать на эту тему, или на какую-нибудь другую, или на третью,
