деревянные, потом каменные, стальные, пластмассовые, наконец, но
всего-навсего стропила для построения великого храма культуры, этой
великой и бесконечной цели человечества. Все умирает, все забывается, все
исчезает, остается только этот храм... Честно говоря, человечество
вообще-то существует лишь затем...
Профессор отхлебывает из кружки и брюзжит:
- И вы что, беретесь ответить, зачем существует человечество?
- Не перебивайте, - бросает Писатель. - Это невежливо. Лишь затем, -
продолжает он, - чтобы производить произведения искусства! Образы
абсолютной истины. Это, по крайней мере, бескорыстно...
Пауза.
Писатель неожиданно ухмыляется:
- Шутка, - добавляет он, почти смущенно. - Пиво здесь... разве это
пиво? Давайте еще по одной, что ли?
- У меня денег больше нет, - говорит Профессор.
- И у меня нет, - упавшим голосом сообщает Писатель.
- Вы же хвастались, что у вас везде кредит, - раздраженно говорит
Профессор Писателю.
- Да! - с вызовом отвечает тот. - Везде! А здесь нет.
Проводник высыпает на стол несколько мелких монет пополам с мусором,
двигает монетки пальцем, пересчитывая.
- Вот, - говорит он, - на две кружки еще хватит. Живем.
В этот момент у столика появляется кельнер, ловко расставляет перед
ними полные, с шапками пены кружки и забирает кружки с опивками. Глядя на
него, проводник с извиняющимся видом стучит грязным ногтем по жалкой кучке
монет. Кельнер делает успокаивающий жест и исчезает.
- Мой читатель! - объявляет Писатель значительно. - Узнал!
Проводник и Профессор смотрят на него - на его небритую грязную
физиономию, на огромный синяк вокруг правого глаза, на окровавленную
тряпку, съехавшую на лоб, - смотрят а потом, не говоря ни слова, надолго
припадают к своим кружкам.
- Нет, - говорит проводник. - Это не выпивка, ребята. Я сейчас жене
позвоню, у нее десятка оставалась. Пусть принесет.
Писатель удерживает его за рукав.
- Какая там десятка? Да я сейчас в любую редакцию позвоню...
Проводник отстраняет его.
- Уймись... я угощаю, а не ты. Сиди.
Он подходит к автомату, набирает номер, и в этот момент видит через
окно жену, которая идет в сторону кафе. Он вешает трубку и возвращается к
столику.
Она подходит к столику и говорит мужу:
- Ну, что ты здесь сидишь? Пошли!
- Сейчас, - говорит он. - Ты присядь. Присядь с нами, ты что,
торопишься?
Она охотно садится, берет его за руку и обводит взглядом Писателя и
Профессора.
- Вы знаете, - говорит она, - мама моя была очень против. Он же был
совершенный бандит. Вся округа его боялась. Он был красивый, легкий,
как... А мама говорила: он же сталкер, он же смертник, он же вечный
арестант... И дети - вспомни, говорила она, какие дети бывают у
сталкеров... А я даже с ней не спорила. Я и сама все это знала: и что
смертник, и что арестант, и про детей. Только что я могла поделать? Я
уверена была, что с ним мне будет счастье. Я знала, конечно, что и горя
будет много, но я подумала: пусть будет лучше горькое счастье, чем серая
жизнь. А может быть, я все это уже сейчас придумала. Тогда он просто
подошел ко мне и сказал ласково: "Слушай, пойдем со мной!" И я пошла. И
никогда об этом не жалела. Никогда. И плохо было. И страшно было. И стыдно
было, и все-таки я никогда об этом не жалела и никому не завидовала. И он
тоже не жалел и не завидовал. Просто судьба такая. Жизнь такая, мы такие.
А если бы не было в нашей жизни горя, то не было бы лучше. Хуже было бы.
Потому что такого счастья тоже не было бы, и не было бы надежды. Вот. А
теперь нам пора. Пойдем, мартышка там одна.
Они встают.
- Это вот мои друзья, - говорит сталкер. - А больше у меня пока
ничего не получилось...
Они уходят, а Писатель и Профессор смотрят им вслед.
