жрать. Они все поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание... И
они все жужжат, жужжат вокруг меня - журналисты, редакторы, критики, бабы
какие-то непрерывные... А потом они хвастаются перед мужьями, что я
соизволил с ними переспать! И все они требуют: давай, давай! И я даю, а
меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем... Какой из
меня к черту писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание - это
мука, постыдное неприятное занятие, что-то вроде болезненного
физиологического отправления...
Он замолкает внезапно и некоторое время лежит с закрытыми глазами.
Лицо его подергивается.
- Я ведь думал раньше, что я им нужен, - продолжает он тихо. - Я
верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее...
Никому я не нужен. У меня один особняк за душой. С баней. Я сдохну, а
через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого. Разве можно
все это так оставить? Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А
они переделали меня по своему. Это раньше будущее было только повторение
настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. А
теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы
к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все
равно, они только жрут.
- Темпераментно... - медленно говорит Профессор. - Оч-чень
темпераментно... А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин
писатель!
- А ну вас совсем! - не раскрывая глаз, отзывается тот.
- Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный
благодетель!
Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора.
- Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя!
- Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас - искать тихой
жизни. Вы идете в Зону! К тому самому месту!
Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью.
- А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она
проклята!..
Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь.
Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и
останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он
внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное,
взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:
- Подъем!
Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они
идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится
отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором
тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали.
Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое
препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из
стороны в сторону.
Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит
дух.
- Ну... что такое еще? - спрашивает он.
- Помолчи... - тихо говорит проводник.
Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в
карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает
из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом.
- Н-ну уж нет... - бормочет он.
Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у
Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью.
- Так-то оно будет вернее... - сипит он. - А ну, давай за мной...
Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.
- Это еще зачем? - жалобно и устало спрашивает Писатель.
Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все
круче забирает в сторону от гати.
Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая,
погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина
засасывает.
Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и
лечь плашмя, но у него ничего не получается.
- Помогите! - из последних сил кричит он.
Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице.
- Ты к-куда? - хрипло кричит он и, расплескивая грязь бредет к
Профессору. - Рюкзак! Рюкзак сбрось!
Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.
- Жердь! - сипит он. - Дайте мне жердь!
- Бросай рюкзак, тебе говорят!
- Рюкзак сними, идиот! - визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в
грязи.
- Же... - Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и
ревет страшным голосом: - Жердь давай, скотина!
Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом,
наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками.
С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон.
- Ну и утонул бы, как топорик, - ворчит проводник. - И меня бы с
собой утянул. Остался бы писатель один по трясине ползать. Вцепился в
мешок свой!
- Нечего было туда лезть, - огрызнулся Профессор.
- Не твоего ума дело, куда мне лезть...
- Вот и мешок мой - тоже не твоего ума дело!
- Что у вас там - сокровища? - раздраженно прикрикивает Писатель, но
Профессор не обращает на него никакого внимания.
- Это просто уму непостижимо! - говорит он. - Идем по прекрасной
ровной дороге, и вдруг он лезет в эту... выгребную яму!
- Чутье у меня, ты можешь это понять или нет? Чутье!
- Хорошенькое чутье!
- Вот дурак очкастый. - Проводник хлопает себя по коленям, с него
ссыпаются ошметки присохшей грязи.
- Мое зрение - это не ваше дело. И вообще - хватит. Глупо.
- Не глупо. А тебе жердью этой надо бы промеж ушей! Дай сюда
бутылку... Это надо же - из-за пары грязных подштанников чуть в рай не
отправился.
- Какие подштанники? - спрашивает Писатель.
- Ну что там у него в мешке? Ну, консервы...
- Какие к черту консервы! Не мог я его отцепить, не мог! Я бы
потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери!
- Ладно. Хватит... - Проводник поднимается и, наморщив лоб,
оглядывает местность. - Куда же это нас занесло? Место какое-то
незнакомое... Вот ведь сволочь Дикобраз - ничего у болота не указал, а там
что-то определенно есть... Может быть, конечно, уже потом появилось, после
него...
- Кстати, - подает голос Профессор. - Дикобраз - единственный
человек, который дошел до того места?
- Других не знаю.
- А были такие, которые шли, но не дошли? - спрашивает вдруг
Писатель.
- Были и такие. И я ходил, да не дошел.
- А зачем они шли? - спрашивает Профессор.
- Кто за чем... В основном за деньгами, конечно. Ты думаешь, я не
знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и
решил им всем доказать. И правильно! Понимаешь? Свои личные дела
поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол,
оказывается, профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию!
- Ну, а вы? Вы зачем идете?
Некоторое время проводник неприязненно молчит.
- У меня дела свои... семейные.
- Как у Дикобраза? - тихонько спрашивает Профессор.
Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор лежит
с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.
- Ты меня с ним не ровняй, - произносит проводник угрожающе. - Ты его
не знал, в глаза не видел, и меня ты не знаешь. Так что нечего нас
ровнять.
- Никто никого не знает, - говорит Профессор, не открывая глаз.
- Да бросьте вы в самом деле! - с раздражением говорит Писатель. -
Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне - бином Ньютона! Семейные дела
у него... Проигрался на скачках, дома жрать нечего, работать не хочет,
потому что сроду был люмпеном... А насчет спиртного мы весьма даже
повадливы, и в картишки не прочь... А жена, конечно, лахудра и ведьма,
пилит, деньги, мол, давай... И детей куча, и все бандиты, из участка не
вылезают... Никто никого не знает! Тоже мне - проблема!
На протяжении этой речи проводник наливается кровью, пытается что-то
сказать, прервать, но не может. И только когда Писатель умолкает, он,
наконец, выдавливает из себя:
- С-сам ты... да как ты про меня можешь? Что ты про меня можешь
знать? Писателишка ты задрипанный, шкура продажная... Тебе стены в
сортирах расписывать, дармоед... А дочь у меня - ты знаешь? Что она калека
от рождения - это ты знаешь? Я по Зоне ходил - а она за это
расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях
ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал, а они уже и не
обещают ничего. Тоже профессора. Вроде вас!.. Э, что с тобой
разговаривать, с заразой!
Он резко поднимается и скрывается за холмом.
- Зря вы так, - говорит Профессор.
- Что - зря? Ну что - зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же
его насквозь вижу!
- Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая.
Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и
дочка у него на самом деле мутант, "жертва Зоны", как пишут в газетах. Он
несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я...
- Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас в первый
раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его называют
люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай...
Граф, швырнув перчатку, гордо удалился. А домой он вернется с мешком
денег, вот увидите...
- Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело.
Пауза. Затем Профессор ухмыляется:
- С добычей вернулся - счастье. Живой вернулся - удача. Патрульная
пуля - везенье. А все остальное - судьба.
- Что это за унылая мудрость?
- Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в Зоне.
В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний.
- Виноват. Только не люблю я, когда вокруг простых вещей разводят
философические сопли.
- А что вы вообще любите?
- Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого.
- Вам никогда не приходило в голову, что будет, когда в это самое
место, куда мы идем, поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами,
сотнями тысяч? - вдруг спрашивает Профессор.
- И сейчас многие верят, да как добраться?
- Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался
ведь Дикобраз... А Дикобраз еще не самый плохой человек. Бывают люди и
пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они
будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей воле, все
эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех
мастей, благодетели и благоносцы... Думали вы об этом?
- Откровенно говоря, нет, - отвечает Писатель.
- А вы подумайте. Что касается меня, то я склонен верить в страшные
сказки. В добрые - нет, а в страшные - да...
Писатель, кривя рот, пристально разглядывает Профессора.
- Ничегошеньки вы все-таки в людях не понимаете, - говорит он
наконец. - Опять философические сопли. Разумеется, он, может быть, и
придет туда весь мир переделывать, но ведь на самом-то деле на мир ему
наплевать, нужны ему бабы, водка нужна, денег побольше... Ведь у них же
воображения ни черта нет, профессор! Ну, в крайнем случае пожелает он от
всего сердца, чтобы его начальника автомобилем переехало... Поймете вы,
откуда все эти фюреры берутся? Либо его бабы не любят, либо критики не
ценят, либо изо рта у него воняет невозможно... Вы, профессор, сами в этом
убедитесь, когда до места доберетесь... Я ведь вас тоже насквозь вижу. У
