кричит Писатель. - Славно мы тут с вами пообщались. А до чего додумались!
- И до чего же вы додумались? - севшим от злости голосом
осведомляется проводник.
- Я? Ты мне скажи, почему все-таки Дикобраз повесился?
- При чем здесь Дикобраз? - возмущается проводник.
- Я тебе объясню - при чем, но сначала ты мне ответь: почему он
все-таки повесился?
- Потому что он не за богатством шел, а за братом своим шел
младшим...
- Так-так-так, за братом...
- Он брата своего загубил, мальчишку. В Зону его с собой взял и
где-то вместо себя подставил. А потом к старости совесть его замучила, и
он пошел в Зону, чтобы брату жизнь вернуть. А как дошел до места, тут его
снова жадность забрала, и вместо брата он денег пожелал. Понял?
- Превосходно, - говорит Писатель. - Я так и думал. Но ты мне вот что
объясни. Почему он все-таки повесился? Почему он еще раз не пошел, теперь
уже точно не за деньгами, а за братом... а?
- Этого я и сам не понимаю, - угрюмо говорит проводник.
- А я понимаю. И он понял, потому и повесился. Дикобразу -
дикобразово, и только дикобразово, и ничего, кроме дикобразова... Ты же
сам мне говорил, на месте этом только сокровенные желания исполняются. А
что ты там в голос кричишь!.. Брата, мол, хочу вернуть единственного,
счастья, мол, хочу для всего человечества, вдохновения, мол, мне
подарите!.. На месте этом те твои желания сбудутся, которые составляют
твою натуру, суть! О которых ты понятия не имеешь, а они в тебе сидят и
всю жизнь тобой управляют. Вот что произошло с Дикобразом. Ничего ты,
ангел мой, не понял. Не жадность его одолела. Он на том месте на коленях
стоял, брата вымаливал, от всей души, как ему казалось, от всей своей
больной совести, а получил кучу денег, и ничего иного получить не мог,
потому что Дикобразу дикобразово. Потому что совесть, душевные муки - это
все придумано, от головы. А суть его, дикобразова, была. Понял он это и уж
тогда только повесился.
Проводник слушает его приоткрыв рот.
- Мне казалось, что я играю в интересную новую игру. Приключение. И
вдруг понял, дружище, что все это - не шутки. Я, по правде, не очень даже
в чудеса эти верю. Ну, попрошу там чего-нибудь, все равно это сказки. А
потом напишу. Об этом ведь никто еще не писал... Нет, соколиный глаз, друг
мой, я в такие игры не играю...
- Слушай, Профессор, - говорит растерянно проводник. - Что это с ним?
Скажи ему!
Профессор пожимает плечами.
- Да как же так? - говорит проводник. - Я ж иду за здоровьем для
дочери, для мартышки моей несчастной, а получу, значит, неизвестно что?
- Известно, - ласково произносит Профессор. - Все совершенно точно
известно...
- Перестаньте, - перебивает его Писатель, и снова наступает тягостное
молчание.
Потом проводник угрюмо говорит:
- Хватит. Подъем.
Профессор угрюмо идет впереди, за ним - Писатель, а за Писателем,
почти наступая ему на пятки, - проводник.
- Ладно, врать не буду, - бубнит он. - Когда выходил, не думал я о
мартышке, это точно... А теперь-то! Да я за нее кому хочешь горло порву! А
ты мне толкуешь...
- Слушай, перестань бормотать, - говорит Писатель, не оборачиваясь. -
Что ты ко мне пристал? Не знаю я, чего ты на самом деле хочешь. И ты этого
не знаешь! И ради бога, не отвлекайся. Смотри за дорогой... Как раз сейчас
только гробануться не хватает...
Впереди в дрожащем мареве виден задранный ковш покрытого ржавчиной
экскаватора.
И вот они останавливаются перед пологим спуском к тому самому месту и
завороженно глядят вниз, на волшебную котловину. Проводник оглядывает
спуск и на ржавом склоне замечает странные черные кляксы.
- Ну, счастлив ваш бог, ребята! - говорит он сдавленным голосом. -
Сдохла она.
- Кто? - не сразу откликается Профессор.
- Мясорубка. Видишь эти черные сопли? Сдохла жаба. Все! Можно идти
свободно.
- Вот видите - мясорубка... - говорит Писатель удовлетворенно и
усаживается на землю. - Приятное название.
- Да уж, брат, куда приятнее! Здесь Дикобраз свою последнюю живую
отмычку использовал. Кащей у него была кличка, молоденький такой
дурачок...
- И ты бы меня сюда погнал? - говорит Профессор. - Меня? В мясорубку?
- А ты как думал? Одна труба да мясорубка чего стоят... А здесь
только так и можно. А иначе - один шанс из четырех. Лотерея! А в Зоне в
азартные игры не играют...
- Уму непостижимо, - говорит Писатель. - Переться через эти
смертельные горки, убить двух товарищей, и все ради мешка денег...
- Во-первых, - жестко говорит проводник, - товарищей сюда не берут.
Да и не бывает у сталкера никаких товарищей. Я сам себе товарищ. А
во-вторых, из-за денег и не такие дела делают. Ты что, с луны свалился?
- А если бы я не пошел? - спрашивает Профессор.
- Да хватит вам об этом! - кричит проводник. - Пошел, не пошел...
Повезло нам, и все! Труба пустая оказалась, мясорубка сдохла, что я вам -
злодей какой-нибудь? Думаете, мне много радости было - живых людей на
смерть гонять? Ну - кто первый хочет? Ты, может? Заслужил ведь... -
обращается он к Писателю.
Писатель решительно мотает головой.
- Нет. Я ведь сказал, что не пойду. Просто хочу посмотреть на чудо
это собственными глазами. Я скептик.
- Тьфу! Да не бойся, сдохла она, говорят тебе! Ну, хочешь, я пойду
первым. Ты не против? - спрашивает он Профессора.
- Идите, идите... конечно, - отвечает Профессор. - Я ведь никогда и
не собирался ни подходить туда, ни просить...
- Как так - не собирался? - тупо произносит проводник. - Зачем же
тогда ты сюда перся? Это ж не я тебя уговаривал сюда идти... ты сам
просил, деньги сулил! Как же так - не собирался?
Вместо ответа Профессор по примеру Писателя садится на землю,
поставив рюкзак между колен.
- Нет, вы посмотрите на этих идиотов! - ошеломленно говорит
проводник. - Жизнью рисковали, через все прошли, добрались, и на тебе!
Сели и сидят!
- И правильно делают, - говорит Писатель. - И ты тоже садись. Надо
перед обратной дорогой посидеть.
- Этот дурак облысел, этого в городе участковый ждет... Ты хоть
волосы себе обратно попроси!
- Снявши голову, по волосам не плачут, - говорит Писатель. - Брось,
ангел, не унижайся! Садись с нами, закусим, коньячку вот выпьем... И с
богом домой.
- Вот тебе - домой! - орет проводник, потрясая дулей.
Он решительно поворачивается и идет к спуску. Шаги его, вначале очень
решительные, замедляются, и он растерянно останавливается. Потом
поворачивается и также решительно возвращается назад.
- Ладно! Ты можешь мне объяснить, почему ты не идешь? - говорит он
Писателю. - Только честно и без болтовни!
- Пожалуйста! Я боюсь. Себя не знаю и не верю себе... Наверняка знаю
одно: много дряни у меня в душе за жизнь накопилось. Не хочу эту дрянь
людям на голову выливать, а потом, как Дикобраз, в петлю лезть. Лучше в
этом своем вонючем особняке сопьюсь тихо и мирно. Иди, иди! Только не
думаешь ли ты, что если мы живы сейчас, то ты нас не убил? Убил, убил!
Хоть мы и живы. И не надейся. На что ты можешь надеяться с такой своей
натурой? Над дочкой своей слезы раскаяния проливаешь... Ты, прости меня,
как тот бандит, у которого руки по локоть в крови, а на груди татуировка:
"Не забуду мать родную"... Уймись, сталкер. Не доросли мы до этого места,
не нам с тобой сюда ходить за счастьем...
- А чистеньким-то я бы, может, и не пошел! - зло кричит проводник.
- Заговорила валаамова ослица! - мечтательно произносит Писатель.
- Не понимаю, - бормочет проводник, в отчаянии тряся головой. - Не
понимаю я...
- И счастье твое, что не понимаешь! Сходи туда - сразу поймешь, но
тогда уже... извини! Ты ведь всегда очень высоко себя ставил, много выше
всех остальных... Железный мужик, гордый и вольный, а на самом-то деле -
просто скотина. И придешь ты оттуда либо калекой, тухлой гнидой
приползешь, ни на что не годной от срама, либо таким уж зверем, что и
Дикобраз по сравнению с тобой ангелом покажется. Все. Отстань!
Пока они конфликтовали, Профессор уже освободил из рюкзака массивный
цилиндр, тускло отсвечивающий на солнце. На цилиндре нет ни циферблатов,
ни шкал, только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища.
- Что это у вас, Профессор? - спрашивает Писатель.
- Это атомная мина.
- Атомная!?
- Да. Двадцать килотонн.
- Откуда? Зачем?
- Мы собирали ее с друзьями... с бывшими моими коллегами. Мы решили,
что это место надо уничтожить. Я и до сих пор так думаю. Никому никакого
счастья оно не принесет. А если попадет в дурные руки... страшно подумать.
Впрочем, теперь я уже не знаю... Они потом стали говорить, что это чудо и
надежда, что нельзя убивать чудо и нельзя убивать надежду. Мы поссорились.
Только ученые умеют так ссориться. Они спрятали эту мину, но я ее нашел...
- Он поднимает глаза. - Вы понимаете? Я и сейчас совершенно уверен, что
все это надо к черту взорвать. Это просто: набрать четыре цифры, и через
час... В общем, сюда никто больше никогда не придет...
Он долго молчит, затем добавляет:
- И никогда больше на земле не будет такого места.
- Бедняга... - тихо говорит Писатель. - Выбрал себе проблемку...
- Понимаете, это общий принцип, - говорит Профессор. - Никогда не
совершай необратимых действий. Но пока эта язва открыта здесь для всех -
ни сна, ни покоя...
И тут взрывается проводник.
- Будьте вы прокляты! Какого дьявола я с вами связался? - ревет он. -
Интеллигенты хреновые! Болтуны! Пошел бы, взял деньги, не знал бы ничего,
не думал бы, жил бы припеваючи, как люди живут! Запутали! Душу разъели,
паразиты! А как же теперь я? А? Ничего нельзя! Туда нельзя, здесь
нельзя... Значит, все зря? Навсегда зря? Никогда, значит, больше ничего?
Он хватает Профессора за плечи.
- Тогда взрывай ее к чертовой матери! Тогда - никому! Хоть какая-то
польза будет!
Он обхватывает голову и раскачивается. Потом вдруг замирает.
- Слушай! - хрипло шепчет он в лицо Писателю. - Ну ладно, я не
гожусь... а жена? Ради дочери своей, а? Не я, не я, жена! Она у меня
святая, у нее же ничего, кроме мартышки, нет! Жена, а?
Он кидается к Профессору.
- Нет! Не надо! Нельзя! Не трогай ее! Другой же надежды нет!
Профессор отстраняет его руки. И Писатель и проводник, как
завороженные, следят, как Профессор с натугой отвинчивает верхнюю часть
цилиндра, приподнимает ее, обрывает тянущиеся провода и принимается
разбирать, рвать, ломать, далеко вокруг себя разбрасывая деталь за
деталью.
В это время заходит солнце и становится темно.
Опять забегаловка.
В кафе пусто. За стойкой копошится грузный кельнер в грязной куртке.
За столиком в углу расселись наши герои - грязные, оборванные, заросшие.
Перед каждым - полупустая кружка пива. Писатель разглагольствует:
- ...я представляю себе это здание в виде гигантского храма. Все, что
создало человеческое воображение, фантазия, дерзкая мысль, - все это
кирпичи, из которых сложены стены этого храма: философия, книги, полотна,
этические теории, трагедии, симфонии... Даже, черт возьми, наиболее
смелые, основополагающие научные идеи. Так уж и быть... А вот вся эта ваша
технология, домны, урожаи, вся эта маята-суета для того, чтобы можно было
меньше работать и больше жрать, - все это леса, стропила... Они, конечно,
необходимы для построения храма, без них храм был бы совершенно
невозможен, но они опадают, осыпаются, возводятся снова, сначала
