- Слушай, Фил, - сказал он. - А мощную, наверное, я сделал работу,
если целая сверхцивилизация поднялась на нее войной. А?
Дома он снова засел за работу. Он махнул рукой на все, все отринул,
все забыл - он работал. Он исписывал формулами листок за листком и швырял
черновики прямо на пол. Было уже поздно. Гасли окна в домах напротив.
Стало совсем темно. Из открытого окна летели мотыльки, кружились вокруг
лампы, падали на бумагу перед Маляновым. Он их досадливо смахивал, но они
возвращались на ярко-белое - снова я снова.
Мальчик как с вечера заснул, так и спал беспробудно, обняв во сне
мохнатого олимпийского мишку. Малянов прикрыл их обоих шалью. По кушетке
разбросаны были книги: том Спинозы, Достоевский, "Популярная медицинская
энциклопедия" и какие-то детские, с картинками.
Работалось Малянову очень хорошо, он ни на что не отвлекался, только
один раз почудилось ему боковым зрением, что в кресле для гостей сидят,
прикрыв лицо ладонью, большой темный человек... Малянов вздрогнул так, что
ручка вылетела у него из пальцев и закатилась под бумаги. Еще мгновение он
совершенно отчетливо видел человека в кресле и успел понять, что это
Снеговой сидит там, упершись локтем в подлокотник, и смотрит одним глазом
через расставленные пальцы... Потом страшное видение исчезло - купальный
халат лежал в кресле, разбросав пустые рукава. Но Малянов вынужден был
встать и пройтись несколько раз по комнате, чтобы успокоиться. Халат он
сложил и унес в ванную.
А потом, это было уже часов в одиннадцать, раздался вежливый тихий
звонок в дверь, и мальчик сразу сел, словно подброшенный, словно он и не
спал вовсе.
- Это за мной! - сказал он с отчаянием.
Малянов с трудом оторвался от своих бумаг.
- Что ты сказал?
- Ты все-таки засел за свою проклятую работу.. - продолжал мальчик,
отползая до такте в самый угол - Я все проспал, а ты опять засел за эти
проклятые формулы... Я же предупредил тебя... Эх, ты, Галилей
задрипанный...
В дверь зазвонили снова.
Малянов, заранее хмурясь, вышел в прихожую и щелкнул замком. На
пороге стоял приятной внешности мужчина лет тридцати в потертых джинсах и
какой-то курточке, накинутой прямо поверх майки, - по-домашнему. А на
ногах у него вместо ботинок были шлепанцы, тоже по-домашнему.
- Прошу извинить, - сказал он, прижимая руку к сердцу. - Но мне
сказали, что мой Витька у вас...
- Витька?
- Вы знаете, он у нас парнишка с фантазиями... Уж извините, если он
вас утомил, но у него манера появилась: натворит что-нибудь, а потом
удерет, спрячется у соседей, навыдумывает там с три короба...
- Прошу, - сказал Малянов сухо.
Он и сам не мог объяснить себе, чем не нравился ему этот вежливый
папаня, явно и очевидно угнетенный невоспитанностью и самовольством своего
капризного сына. Они вместе вошли в комнату, и папаня прямо с порога
залебезил:
- Ну что ж ты, Витька... Что ты, в сам деле, вытворяешь. Ну, пошли
домой, пошли... Хватит. Подумаешь, графин раскокал. Будто тебя за это бить
будут. Пошли. Мама там плачет, волнуется... Пошли, а?
Мальчик, молча поджав по-взрослому губы, принялся послушно слезать с
тахты, а папаня все продолжал говорить, как заведенный:
- Беда мне с ним, беда и беда. Хоть к врачам обращайся. Растет дикий,
как камышовый кот. Не признает, ну, ни малейшей строгости... Витя,
застегни, пожалуйста, сандалики... свалятся... Вы только представьте себе:
ну я - мужик, ладно, но матери-то каково, Дмитрий Андреевич!..
- Алексеевич, - машинально поправил Малянов.
- Разве? А мне сказали: Андреевич.
- Кто сказал?
- Да в жакте какая-то тетка... Ты готов, Витька? Ну пошли...
Извините, ради бога, за беспокойство. Ох, дети, дети...
Мальчик взялся за протянутую руку мужчины и только сейчас глянул на
Малянова, и взгляд у него был такой странный, что Малянов подобрался и,
преодолевая неловкость, проговорил:
- М-м-м... Вы простите, но... Документы ваши... Все-таки чужой
ребенок... Разрешите взглянуть...
- Ну конечно, ну ясно! - всполошился мужчина, хлопая себя по карманам
курточки и джинсов. - Мы же здесь я живем, в этом же ломе, только в
четвертом подъезде... Милости прошу, в любой момент... Будем очень рады...
Вот, пожалуйста, - он протянул Малянову маленькую аккуратную визитную
картонку - Полуянов Александр Платонович, работаю на СНУ-16, главный
инженер... так что человек довольно известный... Прошу, так сказать,
любить и жаловать. Очень было приятно познакомиться, но в будущем лучше
было бы встречаться в более приятной ситуации, правильно? Извините, еще
раз, Витька, попрощайся с Дмитрием Андреевичем и скажи "спасибо".
- До свидания, - сказал мальчик без выражения. - Спасибо.
И Малянов остался в прихожей один.
Он вернулся к столу, швырнул поверх бумаг визитную карточку и встал
около распахнутого окна так, чтобы видеть свой подъезд. Ртутный фонарь
мертво светил сквозь черную листву. Прошла заплетающимся шагом парочка в
обнимку и скрылась в палисаднике. Две старухи молчали, сидя рядышком на
скамеечке около подъезда. Из дома никто не выходил.
Тогда Малянов перегнулся через стол и снова взял в руки визитку.
Только теперь это была не визитка. Это был маленький прямоугольник очень
белого картона, чистый с обеих сторон.
И вдруг за окном заплакал, забился в истерике ребенок: "Ой, не надо!
Ой, я больше не буду!.. Ой-ей-ей... я не буду больше!" Малянов тотчас
высунулся из окна по пояс - на улике никого, только хлопнула где-то в
отдалении дверь и сразу же стихли отчаянные детские вопли.
В два огромных прыжка Малянов пересек вся свою квартиру и оказался на
лестнице. И там, конечно, было пусто тоже. Только лежал на верхней
ступеньке пролета какой-то непонятный желтый предмет. Это была маленькая
сандалия. С правой ноги. Малянов поднял ее, повертел в руках, потом
медленно вернулся домой, к столу, где лампа ярко освещала исчирканные,
разрисованные кривыми листки, по которым ошалело ползали большие черные
мотыльки и всякая крылатая зеленая мелочь.
Он собрался быстро.
Все бумаги, лежавшие на столе, все листки, разбросанные по полу,
чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики, таблицы,
красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, - все это он аккуратно и
ловко собрал, подровнял и сложил в белую папку "Для бумаг". Папка
раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее хозяйственной резинкой.
Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо со вкусом вывел
на обложке: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости".
Закончив все дела, он взял папку под мышку, внимательно оглядел
комнату, будто рассчитывал обнаружить что-нибудь забытое впопыхах, и
выключил лампу. Стало темно, только светились насыщенным красным светом
цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже.
Он подъехал к дому Вечеровского на велосипеде, которым управлял одной
рукой, правой, - потому что под мышкой левой у него была зажата толстая
белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил
велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду.
Дверь была распахнута. В проеме, прямо на пороге, сидел какой-то
человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова. Лицо
у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей,
не то краской.
- Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, - проговорил Глухов. - Туда
сейчас нельзя.
Он загораживал проход и Малянов молча стоял перед ним и ждал.
- Еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции... - Глухов
закряхтел и медленно, в три разделения, поднялся на ноги, держась за
поясницу В руках у него оказалась серая сильно помятая шляпа. Он нацепил
ее на лысину и сейчас же снял.
- Понимаете... - проговорил он. - Никак не решусь уйти. Тошно.
Капитулировать всегда тошно. В прошлом веке частенько даже стрелялись,
только чтобы не капитулировать...
- В нашем - тоже случалось, - сказал Малянов.
- Да, конечно, конечно. Но в нашем веке стреляются главным образом
потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что стыдились
себя. Теперь почему-то считается, что сам с собою человек всегда сумеет
договориться... - он похлопал себя шляпой по бедру. - Не знаю, почему это
так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы стесняемся краснеть и
стараемся спрятать слезы... Может быть, мир все-таки стал сложнее за
последние сто лет? Может быть, теперь, кроме совести, гордости, чести,
существует еще множество других вещей, которые годятся для
самоутверждения?..
Он смотрел выжидательно, и Малянов сказал, пожав плечами:
- Не знаю. Может быть Я не знаю.
- И я тоже не знаю, - сказал Глухов как бы с удивлением. - Казалось
бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю об этом... только об
этом... сколько убедительных доводов перебрал... Вот уж и успокоишься
будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый век -
это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают,
рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о них вовсе, а потом переменится
погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века.
- Это вы про совесть говорите, да?
- Про совесть. Про честь. Про гордость.
- Да, - сказал Малянов. - Все это правильно. Только иногда чужие раны
больнее.
- Ради бога! - прошептал Глухов, прижимая шляпу к груди обеими
руками. - Я бы никогда не осмелился... Как я могу вас отговаривать или
советовать вами Да ни в коем случае!.. Но я все думаю и никак не могу
разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь каждый
же скажет, что поступаем мы правильно... иначе поступить нельзя, глупо
поступать иначе... детский сад какой-то, казаки-разбойники... А мы уже
давно не дети... Все правильно, все верно... Почему же так мучительно
стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять.
Тут он вдруг захихикал совершенно неуместно, а потому и мерзко, и
принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся. Там
под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина - в летах уже полная
и почему-то с тростью... или с зонтиком?
- Так что все в порядке! - искусственно бодрым и повышенным голосом
провозгласил вдруг Глухов. - Если зуб болит, его беспощадно удаляют.
Такова логика жизни. Не так ли, Дмитрий Алексеевич? Ну, желаю вам
всяческого...
Он снова захихикал, закивал, заулыбался - ясно было, что делает все
это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это было глупо:
она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова замахал
ей шляпой и ссыпался по лестнице - этак молодо, энергично, по-студенчески
- и быстро зашагал к фонарю, все еще продолжая размахивать шляпой.
"...Тревоги нашей позади!.. - доносилось до Малянова, - ...солнце снова
лето возвестило!.. вот и я!.." Он подошел к женщине, попытался обнять ее
за плечи одной рукой, но это у него не получилось - он был слишком мал для
такой крупной женщины, тогда он просто взял ее под руку, и они пошли
прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все размахивал
свободной рукой с зажатою в ней шляпой и все говорил, говорил не
переставая: "...всяческая суета!.. и совершенно напрасно!.. как я и
говорил... ну что ты, маленькая!"
Малянов проводил их взглядом, взял свою папку поудобнее и стал
подниматься по лестнице.
Вечеровский открыл ему дверь не сразу. Узнать его было нелегко -
Вечеровский словно только что выскочил из пожара. Элегантный домашний
