- Пошли.
Он толкнул дверь в комнату полковника. Окна здесь были плотно
закрыты, стекла целы, и поэтому смрада совсем не чувствовалось. Пахло
табаком и одеколоном. Полковником.
Все было аккуратно прибрано, два упакованных чемодана отсвечивали
добротной кожей, походная раскладная койка застелена была без единой
морщинки, в головах на гвозде висела портупея с кобурой и фуражка с
громадным козырьком. На громоздком комоде в углу стоял на войлочном кружке
газовый фонарь, рядом - коробок спичек, стопка книг, футляр с биноклем...
Андрей поставил свой фонарь на стол и еще раз огляделся. Поднос с
флягой и перевернутыми стаканчиками оказался на полке пустого стеллажа.
- Подай, - сказал он Немому.
Немой кинулся, схватил и поставил поднос на стол, рядом с фонарем.
Андрей разлил коньяк по стаканчикам. Стаканчиков было всего два, и для
себя он наполнил колпачок фляжки.
- Берите, - сказал он. - За жизнь.
Изя одобрительно посмотрел на него, взял стаканчик, понюхал с видом
знатока.
- Это вещь! - сказал он. - За жизнь, значит?.. Да разве это жизнь? -
Он хихикнул, чокнулся с Немым и выпил. Глаза его увлажнились. -
Хорошо-о... - слегка осипшим голосом проговорил он.
Немой тоже выпил - как воду, без всякого интереса. А Андрей все еще
стоял с полным колпачком и пить не торопился. Что-то ему еще хотелось
сказать, он и сам не знал толком - что. Какой-то очередной большой этап
заканчивался и начинался новый. И хотя ничего хорошего от завтрашнего дня
ожидать не приходилось, завтрашний день все-таки был реальностью -
особенно ощутимой потому, что это будет, может быть, один из очень и очень
немногих оставшихся дней. Это было совсем незнакомое Андрею и очень острое
ощущение.
Но он так и не придумал, что еще сказать, - только повторил: "За
жизнь" - и выпил.
Потом он зажег газовый фонарь полковника и вручил его Изе, пообещав:
- Если и этот раскокаешь, борода безрукая, надаю по шее...
Изя, оскорбленно ворча, удалился, а Андрей все медлил уходить,
рассеянно оглядывая комнату. Следовало бы, конечно, пошарить здесь -
наверняка у Дагана хранилась для полковника какая-нибудь заначка, - но
шарить именно здесь почему-то казалось... стыдным, что ли?
- Не стесняйтесь, Андрей, не стесняйтесь, - услыхал он вдруг знакомый
голос. - Мертвым ничего не нужно.
Немой сидел на краю стола, болтая ногой, и это уже был не Немой,
точнее - не совсем Немой. Он по-прежнему был в одних штанах и с тесаком на
широком поясе, но кожа его стала теперь сухой и матовой, лицо округлилось,
на щеках проступил здоровый персиковый румянец. Это был Наставник -
собственной персоной, - и Андрей впервые при виде него не ощутил ни
радости, ни надежды, ни подъема. Он ощутил досаду и неловкость.
- Опять вы... - проворчал он, поворачиваясь к Наставнику спиной. -
Давненько не видались...
Он подошел к окну и, прижавшись лбом к теплому стеклу, стал смотреть
во тьму, слабо озаряемую огоньками догорающей волокуши.
- А мы тут, как видите, помирать собрались...
- Зачем же помирать? - бодро произнес Наставник. - Надо жить!
Умереть, знаете ли, никогда не поздно и всегда рано, не так ли?
- А если мы не найдем воды?
- Вы ее найдете. Всегда находили и теперь найдете.
- Хорошо. Найдем. Жить около нее всю жизнь? Зачем же тогда жить?
- А зачем вообще жить?
- Вот и я все думаю: а зачем жить? Глупую я прожил жизнь, Наставник.
Дурацкую какую-то... Болтался все время как дерьмо в проруби - ни вверх,
ни вниз. Сначала за идеи какие-то сражался, потом - за дефицитные ковры, а
потом совсем уже ополоумел... людей вот погубил...
- Ну-ну-ну, это несерьезно, - сказал Наставник. - Люди всегда гибнут.
При чем же тут вы?.. Вы начинаете новый этап, Андрей, и на мой взгляд -
решающий этап. В известном смысле даже хорошо, что все получилось именно
так. Рано или поздно все это с неизбежностью должно было произойти. Ведь
экспедиция была обречена. Но вы могли бы погибнуть, так и не перейдя этого
важного рубежа...
- Что же это за рубеж, интересно? - произнес Андрей, усмехаясь. Он
повернулся к Наставнику лицом. - Идеи уже были - всякая там возня вокруг
общественного блага и прочая муть для молокососов... Карьеру я уже делал,
хватит, спасибо, посидел в начальниках... Так что же еще может со мной
случиться?
- Понимание! - сказал Наставник, чуть повысив голос.
- Что - понимание? Понимание чего?
- Понимание, - повторил Наставник. - Вот чего у вас еще никогда не
было - понимания!
- Понимания этого вашего у меня теперь вот сколько! - Андрей постукал
себя ребром ладони по кадыку. - Все на свете я теперь понимаю. Тридцать
лет до этого понимания доходил и вот теперь дошел. Никому я не нужен, и
никто никому не нужен. Есть я, нет меня, сражаюсь я, лежу на диване -
никакой разницы. Ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. Можно
только устроиться - лучше или хуже. Все идет само по себе, а я здесь ни
при чем. Вот оно - ваше понимание, и больше понимать мне нечего... Вы мне
лучше скажите, что я с этим пониманием должен делать? На зиму его засолить
или сейчас кушать?..
Наставник кивал.
- Именно, - сказал он. - Это и есть последний рубеж: что делать с
пониманием? Как с ним жить? Жить-то ведь все равно надо!
- Жить надо, когда понимания нет! - с тихой яростью сказал Андрей. -
А с пониманием надо умирать! И если бы я не был таким трусом... если бы не
вопила так во мне проклятая протоплазма, я бы знал, что делать. Я бы
веревку выбрал - покрепче...
Он замолчал.
Наставник взял флягу, осторожно наполнил один стаканчик, другой и
задумчиво завинтил колпачок.
- Ну, начнем с того, что вы не трус, - сказал он. - И веревкой вы не
воспользовались вовсе не потому, что вам страшно... Где-то в подсознании,
и не так уж глубоко, уверяю вас, сидит в вас надежда - более того,
уверенность, - что можно жить и с пониманием тоже. И неплохо жить.
Интересно. - Он ногтем стал двигать к Андрею по столу один из стаканчиков.
- Вспомните-ка, как отец заставлял вас прочесть "Войну миров", как вы не
хотели, как вы злились, как вы засовывали проклятую книжку под диван,
чтобы вернуться к иллюстрированному "Барону Мюнхгаузену"... Вам было
скучно от Уэллса, вам было от него тошно, вы не знали на кой ляд он вам
сдался, вы хотели без него... А потом вы прочли эту книжку двенадцать раз,
выучили наизусть, рисовали к ней иллюстрации и пытались даже писать
продолжение...
- Ну и что? - угрюмо сказал Андрей.
- И такое было с вами не однажды! - сказал Наставник. - И будет еще
не раз. В вас только что вбили понимание, и вам от него тошно, вы не
знаете, на кой оно вам ляд, вы хотите без него... - Он взял свой
стаканчик. - За продолжение! - сказал он.
И Андрей шагнул к столу, и взял свою рюмку, и поднес ее к губам, с
привычным облегчением чувствуя, как снова рассеиваются все угрюмые
сомнения и уже брезжит что-то впереди, в непроницаемой, казалось бы, тьме,
и сейчас надо выпить, и бодро стукнуть пустой рюмкой по столу, и сказать
что-нибудь энергичное, бодрое, и взяться за дело, но в этот момент кто-то
третий, кто до сих пор всегда молчал, все тридцать лет молчал - то ли
спал, то ли пьяный лежал, то ли наплевать ему было - вдруг хихикнул и
произнес одно бессмысленное слово: "Ти-ли-ли, ти-ли-ли!.."
Андрей выплеснул коньяк на пол, бросил стаканчик на поднос и сказал,
засунув руки в карманы:
- А ведь я еще кое-что понял, Наставник... Пейте, пейте на здоровье,
мне не хочется. - Не мог он больше смотреть на это румяное лицо. Он
повернулся к нему спиной и снова отошел к окну. - Поддакиваете много,
господин Наставник. Слишком уж вы беспардонно поддакиваете мне, господин
Воронин-второй, совесть моя желтая, резиновая, пользованный ты
презерватив... Все тебе, Воронин, ладно, все тебе, родимый, хорошо.
Главное, чтобы все мы были здоровы, а они нехай все подохнут. Жратвы вот
не хватит - Кацмана пристрелю, а? Милое дело!..
Дверь у него за спиной скрипнула. Он обернулся. Комната была пуста. И
стаканчики были пусты, и фляга была пуста, и в груди было как-то пусто,
словно вырезали оттуда что-то большое и привычное. То ли опухоль. То ли
сердце...
И уже привыкая к этому новому ощущению, Андрей подошел к койке
полковника, и снял с гвоздя ремень с пистолетом, изо всех сил запоясался и
передвинул кобуру на живот.
- На память, - громко сказал он белоснежной подушке.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ИСХОД
Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого,
нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми
подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая
резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая.
Никакой дороги здесь и в помине не было - была бугристая серо-желтая сухая
глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что
совершенно непонятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в
себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством
волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и
Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба,
то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то
просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую
муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку,
стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот...
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и
никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и
подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с
корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И
только пыль, пыль, пыль, пыль...
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось
сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа,
то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки
скал - седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые
странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так - то
появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные
прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь
кончалась, и снова под ногами звенела глина.
Камни вели себя очень плохо. Они выворачивались из-под ноги, они
норовили поглубже вонзиться в подошву, проткнуть ее, добраться до живого
тела. Глина вела себя поприличнее. Но и она делала все, что могла. Она
вдруг вспучивалась плешивыми холмами, она устраивала ни с того ни с сего
дурацкие косогоры, она расступалась в глубокие крутые овраги, где на дне
невозможно было дышать от застоявшейся тысячелетней жары... Она тоже
играла в свою игру, в свое глиняное "замри-отомри", учиняла метаморфозы в
меру своей скудной глиняной фантазии. Все здесь играло в свои игры. И все
- в один ворота...
- Эй, Андрей! - сипло позвал Изя. - Андрюха-а!..
- Чего тебе? - через плечо спросил Андрей и остановился.
Тележка, вихляясь на разболтанных колесиках, по инерции накатила на
него и ударила под коленки.
- Смотри!..
Изя стоял шагах в десяти позади, и показывал что-то в протянутой
руке.
- Что это? - спросил Андрей без особого интереса.
Изя налег на постромки и, не опуская руки, подкатил свою тележку к
