вышел улыбающийся полковник. Один. Сердце у Андрея упало, но тут появился
и ефрейтор Отто Фрижа - по-видимому, он просто выдерживал предписываемую
строевым уставом дистанцию в пять метров позади старшего по званию.
Началось трескучее щелканье каблуками.
- Пить будем, гулять будем!.. - гортанно ревел Чачуа.
Зазвенели ножи и вилки. Не без труда водворив Отто между Сельмой и
Дольфюсихой, Андрей сел на свое место и оглядел стол. Все было хорошо.
- И представьте, дорогая, в ковре оказалась вот такая дыра! Это в ваш
огород, господин Фрижа, гадкий мальчишка!..
- Говорят, вы там расстреляли кого-то перед строем, полковник?
- И запомните мои слова: канализация, именно канализация когда-нибудь
загубит наш город!..
- С такой красотой и такую маленькую рюмку?!..
- Отто, миленький, да оставь ты эту кость... Вот хороший кусочек!..
- Нет, Кацман, это военная тайна. Хватит с меня тех неприятностей,
которые я претерпел от евреев в Палестине...
- Водки, советник?
- Благодарю вас, советник!
И щелкали под столом каблуки.
Андрей выпил подряд две рюмки водки - для разгону, - с удовольствием
закусил и стал вместе со всеми слушать бесконечно длинный и фантастически
неприличный тост, провозглашаемый Чачуа. Когда, наконец, выяснилось, что
советник юстиции поднимает этот маленький-маленький бокал с
большим-большим чувством не для того, чтобы агитировать присутствующих за
все перечисленные половые извращения, а всего лишь "за самых злых и
беспощадных моих врагов, с которыми я всю жизнь сражаюсь и от которых всю
жизнь терплю поражения, а именно - за прекрасных женщин!..", Андрей
облегченно расхохотался вместе со всеми и хлопнул третью рюмку. Дольфюсиха
в совершенном изнеможении гукала и рыдала, прикрываясь салфеткой.
Все как-то очень быстро надрались. "Да! О да!" - знакомо доносилось с
дальнего конца стола. Чачуа, нависнув шевелящимся носом над ослепительным
декольте Дольфюсихи, говорил, не умолкая ни на секунду. Дольфюсиха
изнеможенно гукала, игриво отшатывалась от него и широченной своею спиной
наваливалась на Отто. Отто уже два раза уронил вилку. Под боком у Андрея
Дольфюс, оставив наконец в покое канализацию, не к месту и не ко времени
впал в служебный энтузиазм и напропалую выдавал государственные тайны.
"Автономия! - угрожающе бубнил он. - Ключ к ан... авн... автономии -
хлорелла!.. Великая Стройка?.. Не смешите меня. Какие, к дьяволу,
дирижабли? Хлорелла!" "Советник, советник, - урезонивал его Андрей. - Ради
бога! Это совершенно необязательно знать всем. Расскажите мне лучше, как
обстоят дела с лабораторным корпусом..." Прислуга уносила грязные тарелки
и приносила чистые. Закуски уже смели, было подано мясо по-бургундски.
- Я поднимаю этот маленький-маленький бокал!..
- Да, о да!
- Гадкий мальчишка! Да как же можно вас не любить?
- Изя, отстань от полковника! Полковник, хотите я сяду рядом с вами?
- Четырнадцать кубометров хлореллы - это ноль... Автономия!
- Виски, советник?
- Бл'рю вас, советник!
В разгар веселья в столовой вдруг обнаружился румяный Паркер.
"Господин президент просит извинить, - доложил он. - Срочное совещание. Он
передает горячий привет госпоже и господину Ворониным, а равно и всем их
гостям..." Паркера заставили выпить водки - для этого понадобился
всесокрушающий Чачуа. Был произнесен тост за президента и за успех всех
его начинаний. Стало немного тише, уже был подан кофе с мороженым и с
ликерами. Отто Фрижа слезливо жаловался на любовные неудачи. Дольфюсиха
рассказывала Чачуа про милый Кенигсберг, на что Чачуа кивал носом и
страстно приговаривал: "А как же! Помню... Генерал Черняховский... Пять
суток пушками ломали..." Паркер исчез, за окнами было уже темно. Дольфюс
жадно пил кофе и развивал перед Андреем фантасмагорические проекты
реконструкции северных кварталов. Полковник рассказывал Изе: "...ему дали
десять суток за хулиганство и десять лет каторжных работ за разглашение
государственной и военной тайны". Изя брызгал, булькал и отвечал: "Да это
же старье, Сент-Джеймс! У нас это еще про Хрущева рассказывали!.." "Опять
политика!" - обиженно кричала Сельма. Она все-таки втиснулась между Изей и
полковником, и старый воин по-отечески гладил ее коленку.
Андрею вдруг стало грустно. Он извинился в пустоту, встал и на
онемевших ногах прошел в свой кабинет. Там он уселся на подоконнике,
закурил и стал смотреть в сад.
В саду было черным-черно, сквозь черную листву сиреневых кустов ярко
светились окна соседнего коттеджа. Ночь была теплая, в траве шевелились
светлячки. А завтра что? - подумал Андрей. Ну, схожу я в эту экспедицию,
ну, разведаю... оружия притащу оттуда кучу, разберу, повешу.... а дальше
что?
В столовой галдели. "А вы знаете, полковник? - орал Изя. - Союзное
командование предлагает за голову Чапаева двадцать тысяч!.." И Андрей
сразу вспомнил продолжение: "Союзное командование, ваше
превосходительство, могло бы дать и больше. Ведь за нами Гурьев, а в
Гурьеве - нефть. Хе-хе-хе". "...Чапаев? - спрашивал полковник. - А, это
ваш кавалерист. Но его же, кажется, расстреляли?.."
Сельма вдруг затянула высоким голосом: "А наутро Катю... будила ё
ма-а-ать... Ставай, ставай, Катя. Корабли стоять..." Но ее тут же перебил
бархатный рев Чачуа: "Я принес тебе цветы... Ах, какие чудные цветы!.. У
меня ты те цветы не взяла... Почему не взяла?.."
Андрей закрыл глаза и вдруг с необычайно острой тоской вспомнил про
дядю Юру. И Вана нет за столом, и дяди Юры нет... Ну на кой ляд,
спрашивается, мне этот Дольфюс?.. Призраки окружили его.
На кушетке сидел Дональд в своей потрепанной техасской шляпе. Он
положил ногу на ногу и обхватил острое колено крепко сцепленными пальцами.
Уходя не грусти, приходя не радуйся... А за стол уселся Кэнси в старой
полицейской форме - упер локоть в стол и положил подбородок на кулак. Он
смотрел на Андрея без осуждения, но и теплоты не было в этом взгляде. А
дядя Юра похлопывал Вана по спине и приговаривал: "Ничего, Ваня, не горюй,
мы тебя министром сделаем, в "Победе" ездить будешь..." И знакомо,
нестерпимо щемяще запахло махоркой, здоровым потом и самогоном. Андрей с
трудом перевел дух, потер онемевшие щеки и снова стал глядеть в сад.
В саду стояло Здание.
Оно стояло прочно и естественно среди деревьев, словно оно было здесь
давно, всегда, и намерено простоять до окончания веков - красное,
кирпичное, четырехэтажное - и как тогда, окна нижнего этажа были забраны
ставнями, а крыша была покрыта оцинкованной жестью, к двери вело крыльцо
из четырех каменных ступенек, а рядом с единственной трубой торчала
странная крестовидная антенна. Но теперь все окна его были темны, и ставен
на нижнем этаже кое-где не хватало, а стекла были грязные, с потеками, с
трещинами, кое-где заменены фанерными покоробленными щитами, а кое-где
заклеены крест-накрест полосками бумаги. И не было больше торжественной и
мрачной музыки - от Здания невидимым туманом ползла тяжелая ватная тишина.
Не размышляя ни секунды, Андрей перекинул ноги через подоконник и
спрыгнул в сад, в мягкую густую траву. Он пошел к Зданию, распугивая
светлячков, все глубже зарываясь в мертвую тишину, не спуская глаз со
знакомой медной ручки на дубовой двери, только теперь эта ручка была
тусклая и покрыта зеленоватыми пятнами.
Он поднялся на крыльцо и оглянулся. В ярко освещенных окнах столовой
весело прыгали, ломаясь причудливо, человеческие тени, слабо доносилась
плясовая музыка и почему-то опять звон ножей и вилок. Он махнул на все это
рукой, отвернулся и взялся за влажную резную медь. В прихожей было теперь
полутемно, сыро и затхло, разлапистая вешалка торчала в углу, голая, как
мертвое высохшее дерево. На мраморной лестнице не было ковра, и не было
металлических прутьев - остались только прозеленевшие кольца, старые
пожелтевшие окурки да какой-то неопределенный мусор на ступенях. Тяжело
ступая и ничего не слыша, кроме своих шагов и своего дыхания, Андрей
медленно поднялся на верхнюю площадку.
Из давно погасшего камина несло застарелой гарью и аммиаком, что-то
едва слышно копошилось там, шуршало и топотало. В огромном зале было все
так же холодно, дуло по ногам, черные пыльные тряпки свисали с невидимого
потолка, мраморные стены темнели неопрятными подозрительными пятнами и
блестели потеками сырости, золото и пурпур с них осыпались, а
горделиво-скромные бюсты - гипсовые, мраморные, бронзовые, золотые - слепо
и скорбно глядели из ниш сквозь клочья пыльной паутины. Паркет под ногами
трещал и подавался при каждом шаге, на замусоренном полу лежали лунные
квадраты, а впереди уходила вглубь и вдаль какая-то галерея, в которой
Андрей никогда раньше не бывал. И вдруг целая стая крыс выскочила у него
из-под ног, с писком и топотаньем пронеслась по галерее и исчезла в
темноте.
Где же все они? - беспорядочно думал Андрей, бредя по галерее. Что с
ними сталось? - думал он, опускаясь в затхлые недра по гремящим железным
лестницам. Как же все это произошло? - думал он, переходя из комнаты в
комнату, а под ногами его хрустела осыпавшаяся штукатурка, скрипело битое
стекло, чавкала заросшая пушистыми холмиками плесени грязь... и сладковато
пахло разложением, и где-то тикала, падая капля за каплей, вода, и на
ободранных стенах чернели огромные, в мощных рамах картины, на которых
ничего нельзя было разобрать...
Теперь здесь всегда так будет, думал Андрей. Что-то я сделал такое,
что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так будет всегда. Оно больше
не сдвинется с места, оно навсегда останется здесь, оно будет гнить и
разрушаться, как обыкновенный дряхлый дом, и в конце концов его разобьют
чугунными бабами, мусор сожгут, а горелые кирпичи вывезут на свалку...
Ведь ни одного же голоса! И вообще ни одного звука, только крысы в
отчаянии пищат по углам...
Он увидел огромный шведский шкаф со шторной дверью и вдруг вспомнил,
что точно такой же шкаф стоит у него в маленькой комнатушке - шесть
квадратных метров, единственное окно во двор-колодец, рядом - кухня. На
шкафу полно старых газет, свернутых в рулоны плакатов, которые до войны
коллекционировал отец, и еще какого-то лежалого бумажного хлама... и когда
огромной крысе мышеловкой раздробило морду, она как-то ухитрилась
забраться на этот шкаф и долго там шуршала и копошилась, и каждую ночь
Андрей боялся, что она свалится ему на голову, а однажды взял бинокль и
издали, с подоконника, посмотрел, что там делается, среди бумаги. Он
увидел - или ему показалось, что он увидел? - торчащие уши, серую голову и
страшный, блестящий, словно лакированный, пузырь вместо морды. Это было
так жутко, что он выскочил из своей комнаты и некоторое время сидел в
коридоре на сундуке, чувствуя слабость и тошноту внутри. Он был один в
квартире, ему некого было стесняться, но ему было стыдно за свой страх, и
в конце концов он поднялся, пошел в большую комнату и там завел на
патефоне "Рио-риту"... А еще через несколько дней в его комнатушке
появился сладковатый тошнотный запах, такой же, как здесь...
В глубоком, как колодец, сводчатом помещении странно и неожиданно
отсвечивал рядами свинцовых труб огромный орган, давно уже мертвый,
остывший, немой, как заброшенное кладбище музыки. А около органа, рядом с
креслом органиста, лежал, скрючившись, человечек, закутанный в драный
ковер, и в головах у него поблескивала пустая бутылка из-под водки. Андрей
понял, что все действительно кончено, и торопливо пошел к выходу.
