Можно?
- Это почему? - недовольно осведомился Сам - любил, чтобы все всегда
были под рукой.
- В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.
- Уж если так запаршивел, то давай. - Сам поднялся. - Еще раз спасибо
вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.
В восемь часов они встретились у метро "Сокол" и пошли к Ивану
Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому
назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина
мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через
двор, она написала гневное письмо секретарю М.К. Никите Хрущеву. Письма по
жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на
них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому,
что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии.
Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в
шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как
он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа,
который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником
военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и
присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался
пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании, как стилягу.
Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные
бани, Александр напомнил сам себе:
- Завтра в баньку схожу.
Перешли по мостику речку Таракановку.
- Сколько ты отца моего не видел, Саня?
- Полгода, Алька. - Виновато признался Александр.
- Ты только не пугайся. Он очень изменился.
- Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!
- Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он
ведь все про себя понимает.
Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы
и обернулся к Алику. Тот кивнул - порядок.
Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.
- Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.
Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых
брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с
распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым
мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:
- Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!
- Ларка одевает. А что? Правда, ничего?
- Шик-модерн!
В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:
- Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда,
жена так его кормит.
- Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.
- А я знаю. Хочешь.
- Аля, - попросил Иван Павлович, - дай нам поговорить, а?
- Говори, конспиратор, - ласково обиделась жена и ушла на кухню.
Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим
пальцем листанул как карточную колоду.
- Лейпцигское издание, - догадался он. А, собственно, почему стоим? В
ногах правды нет.
Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у
круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.
- А где она есть? - спросил Александр и, вспомнив, рассказал,
посмеиваясь: - Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно
много. Кондукторша объявляет: "Следующая - Правда!", а вальяжный такой
мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: "А где она, ваша правда?"
В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все
чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу
оживились, заговорили...
- Ты к чему это рассказал? - поинтересовался Иван Павлович.
- К слову пришлось. Забавно.
- Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся.
Начальства, соседа, что люди скажут.
- А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?
- Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.
- Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.
- Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.
- Не вижу разницы.
- Твои клиенты - пена, грязная пена. Для них свобода -
вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой
путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия
идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.
- А если не пойдут этим путем без палки?
- Значит, я прожил неправильную жизнь.
- Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.
- Да. Порядок народовластия, порядок демократии.
- Вот вы говорите - народ! Народ! Народ - это люди, человеки. За ними
- глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.
- Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших
и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны
пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки
не пустят куда надо.
- Я, что ли овчарка? - с обидой спросил Александр.
- Не стань ею, Александр. - Иван Павлович не выдержал, поднялся, с
трудом прошелся по комнате. - Умер тот, кого я боялся. Единственного
боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех.
Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и
сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы
потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех
загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян -
беспаспортным режимом, рабочих - законом о прогулах и опозданиях,
интеллигенцию - идеологическими компаниями и постановлениями.
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал
стихи:
- Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам слово,
Простое слово сердца моего.
- Это еще что? - откашлявшись, спросил Иван Павлович.
- Стихи, - объяснил Алик. - В сорок девятом три наших самых
знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так:
"Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово".
А ты сегодня нам свое простое слово сказал.
- Э-э-э, да что там! - махнул рукой Иван Павлович. - Мало ли за
двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший
друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.
Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога:
светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице,
железными буферами перегоняемые с места на место вагоны - формировался
состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос
диспетчера.
Он нас к победе привел, Иван Павлович, - в спину ему сказал
Александр.
Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:
- Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких,
как ты. - Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. - Я очень на вас
надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее
великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...
- Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, - с горечью перебил
Смирнов.
- А ты?
- А я - живучий. Только и всего.
- Так стань лучшим. В память о тех, неживых.
- Иван Павлович, за что вы сидели? - вдруг спросил Александр.
- Ни за что.
- Поэтому и выпустили?
- Выпустили потому, что я ничего не подписал.
- А что надо было подписать?
- Что я - шведский шпион.
- Почему шведский?
- А что шпион, ты не сомневаешься? - пошутил Иван Павлович. - Я в
тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай
прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.
Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни
заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:
- Это еще что такое?
- Прощаемся, Аля.
- Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!
Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и
Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью
вспомнил:
- Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.
- Давай через поселок "Сокол", а?
Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке
причудливые нерусские дома - коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды,
ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.
- Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.
- Зачем же в наши бараки переехали?
- Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой
взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву
выезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом
дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему
сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся,
получим что-нибудь.
- А что приятель? - спросил Александр.
- Не знаю. Алик усмехнулся. - Отец после отсидки с ним не встречался.
- Хороший дом, - оценил коттедж Александр. - Если бы в нем жили,
может, и не заболел бы Иван Павлович.
- Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.
С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского,
у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед
прощаньем.
- Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?
- По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.
- Конечно, если бы убитый секретарем райкома был, что только бы этим
и занимался. А то - уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят.
Даже лучше - меньше преступного элемента.
- Что это ты вдруг вскинулся, Алик?
- Я не вскинулся, я две картинки увидел и так отчетливо, что сердце
заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый,
беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном
снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же
человек. Вот он и вот он...
Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:
- Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что
нельзя было не убить.
По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил
парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова,
поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую.
Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не
спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот
наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он
сел и стал ждать, когда оптечет. Потекло и вдруг сразу: из-под мышек, в
паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал
от удовольствия: гудели косточки.
Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим
Иванович, в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал
египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил
великороста Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В
шайке сбил могучую пену и нежно покрыл ею Александра. Прошелся, еле
касаясь по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один
раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил
горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент,
спросил почтительно:
