- Я собираюсь объяснить это тебе, - сказала она осторожно. - Будет
больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому,
от чего было бы намного больнее. Слушай. Ты всегда все помнишь. Ты
разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
- О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер забывают стойки. Я
люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими большими тяжелыми
молотами и каждый легонько стукает - плип-плип-плип - а затем каждый
замахивается молотом прямо над головой и ударяет со всей силы -
блэп-блэп-блэп! - так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
Он замолчал, его глаза сияли, он слышал и видел пулеметный ритм
команды молотобойцев во всех подробностях своего кинематографического
мозга.
- Да, дорогой, - сказала Зина терпеливо. - А что ты сказал Хадди?
- Я захотел потрогать верхушку стойки внутри железного кольца, там
где все расщепляется. Я сказал: "Господи, да оно все здесь раздавлено!" А
Хадди, он сказал: "Только подумай как раздавлена была бы твоя рука, если
бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее". А я засмеялся и сказал: "Это
беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла". Это все, Зи.
- Больше никто не слышал?
- Нет. Они начинали следующую стойку.
- Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал это
ему.
- Но - но он подумал, что это просто шутка! Он просто засмеялся...
что я сделал, Зи?
- Горти, милый, я говорила тебе, что ты не должен никогда никому
говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или о том, что что-то
растет обратно, после того, как его отрезают, или вообще что-нибудь
подобное. Ты должен носить перчатку на своей левой руке днем и ночью,
никогда ничего не делать..."
- ...моими тремя новыми пальцами?
Она закрыла ладонью его рот.
- Никогда не говори об этом, - прошипела она, - никому кроме меня.
Никто не должен знать. Вот. - Она встала и бросила яркий платок ему на
колени. - Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на
какое-то время, Хадди был - я... я не могу относиться к тебе хорошо
какое-то время, Горти. Извини.
Она отвернулась от него и вышла, а он остался, ему было больно и
очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель
и обняла его своими теплыми маленькими руками и сказала ему, что все
хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у него
просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал -
искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать так,
как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
Зрительные впечатления и запахи были сокровищем; он хранил как
сокровище книги, которые они читали вместе - фантазии, также как "Червяк
Ауроборус" и "Меч в камне" и "Ветер в ивах", странные, загадочные, глубоко
человечные книги, каждая единственная в своем роде, такие как "Зеленые
усадьбы", "Марсианские хроники" Брэдбери, "Война с саламандрами" Чапека и
"Путешествие дилетанта".
Музыка была сокровищем - смеющаяся музыка, такая как полька из
"Золотого Острова" и какофонические изыски Спайка Джонса и Реда Ингалса;
глубокий романтизм Кросби, поющего "Адесте Фиделес" или "Жаворонка" как
если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная звонкость
Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры, Бах
- из агата и хрома.
Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на
затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь по залитой
лунным светом дороге.
- Горти...
Она была единственным человеком, который звал его Горти. Никто не
слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
- Ммм?
- Ты не спишь?
- Думаю...
- Думаешь о своем детстве, дорогой?
- Откуда ты знаешь? Эй - не подшучивай надо мной Зи.
- О, извини, дорогой.
Горти сказал в темноту:
- Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее,
Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал. Иногда в школе
она просто улыбалась, и все. Я - я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
- Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
- Ну, - сказал он защищаясь, - иногда мне нравится о ней думать.
Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была
третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о Кей
не думая о Арманде, хотя и пытался. Но иногда холодные влажные глаза
оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о его
прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо к нему в комнату.
Зина знала об этом, вот почему она всегда смеялась над ним, когда он
упоминал о Кей...
Он узнал так много во время этих полусонных разговоров. О Людоеде,
например.
- А как он вообще попал в карнавал, Зи?
- Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже,
что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что он в этом
бизнесе главным образом потому, что это единственный способ для него
держать своих...
Она замолчала.
- Что, Зи?
Она молчала пока он не повторил вопрос.
- У него есть некоторые люди, о которых он - много думает, -
объяснила она наконец. - Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни был
одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько
других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он - любит бывать
возле них. Некоторые из них были у него до того, как он попал в
шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на
них деньги.
- А почему они особенно ему нравятся?
Она беспокойно заворочалась.
- Потому что он такой-же как они, - выдохнула она. А затем: - Горти
никогда не показывай ему свою руку!
Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
ИДИ СЮДА.
Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было что-то
жестокое. Горти лежал неподвижно.
Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
ИДИ!
На этот раз это было по-другому. В нем была сверкающая вспышка
злости. Она была подконтрольная и директивна, и в ней был оттенок
удовольствия Арманда Блуэтта, когда он ловил мальчика за чем-то явно
недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
- Горти? Горти - что с тобой?
Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон
о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
- Я должен - идти, - сказал он с трудом.
- Что это? - прошептала она взволнованно. - Похоже на голос внутри
тебя?
Он кивнул. Яростная команда ударила его снова и у него исказилось
лицо.
- Не ходи, - прошептала Зина. - Ты слышишь меня, Горти? Не смей
двигаться. - Она завернулась в халат. - Ложись обратно в постель. Держись;
чтобы ты не делал, не выходи из этого трейлера. Э-это прекратится. Я
обещаю тебе, что это скоро прекратиться. - Она прижала его спину к койке.
- Не иди, что бы ни случилось.
Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным давлением, он
рухнул обратно на койку. Призыв снова вспыхнул у него внутри; он
содрогнулся.
- Зи...
Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем вспомнил яростную
настойчивость ее приказов, и снова сел.
Это пришло снова и было - неполным. Прерванным.
Он сидел совершенно неподвижно и нащупывал это своим сознанием,
осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было. Измученный, он
упал на кровать и уснул.
Утром Зина была на месте. Он не слышал, как она пришла. Когда он
спросил ее, где она была, она странно посмотрела на него и сказала:
- Выходила.
Поэтому он ее больше ни о чем не спрашивал. Но за завтраком с Банни и
Гаваной она внезапно схватила его за руку, пользуясь моментом, когда
остальные отошли к плите и тостеру.
- Горти! Если ты когда-нибудь снова получишь такой приказ, разбуди
меня. Разбуди меня сразу же, ты слышал?
Она говорила так страстно, что он испугался; он успел только кивнуть
до того, как вернулись остальные. Он никогда не забывал об этом. И после
этого было не много случаев, когда он будил ее и она выскальзывала, без
слов, чтобы вернуться через несколько часов; потом, когда он понял, что
звали не его, он их больше не чувствовал.
Проходили времена года и карнавал разрастался. Людоед по прежнему был
вездесущ, наказывая работников сцены и людей, ухаживавших за животными,
смельчаков и водителей своим оружием - своим презрением, которое он
демонстрировал открыто, как обнаженный меч.
Карнавал становился - больше. Банни и Гавана становились - старше, и
Зина тоже, в каких-то мелочах. А Горти не менялся совсем.
Он - она - был на своем месте сейчас, с его чистым сопрано и черными
перчатками. Его терпел Людоед, который сдерживал свое презрение говоря:
- Доброе утро. - Высокая честь - и которому больше нечего было
сказать. Но остальные любили Горти-Малышку, искренне и небрежно, как это
свойственно карнавальщикам.
Шоу теперь представляло собой сооружение на железнодорожной
платформе, с пресс-агентами и бегающими по небу лучами прожекторов,
танцевальными павильоном и сложными эпициклическими каруселями.
Общенациональный журнал напечатал о них большую статью с иллюстрациями,
особо выделяя "Странных Людей" (выражение "Выставка Уродов" было
непопулярно). Теперь здесь был пресс-офис, и были менеджеры, и ежегодные
повторные заказы от больших организаций. Была система громкоговорителей на
платформах для выступлений и более новые - не новые, а более новые -
трейлеры для сотрудников.
Людоед давно бросил свои занятия чтением мыслей, и все в большей
степени просто присутствовал для тех, кто работал на площадке. В
журнальных статьях он был "партнером", если его вообще упоминали. У него
редко брали интервью и никогда не фотографировали. Он проводил свое
рабочее время со своими сотрудниками и расхаживая по площадке, а свое
свободное время со своими книгами и своей передвижной лабораторией и
своими "Странными Людьми". Рассказывали истории о том, что его видели в
темные предутренние часы стоящим в темноте, заложив руки за спину и
ссутулившись, и смотрящим на Гоголя в его баке, или всматривающимся в
двуглавого змея или лысого кролика. Сторожа и смотрители животных знали,
что в такое время от него лучше держаться подальше; они молча отходили в
сторону, качая головами, и оставляли его одного.
- Спасибо, Зина. - Тон Людоеда был вежливым, медовым.
Зина устало улыбнулась, закрыла дверь трейлера, спрятав за ней
черноту снаружи. Она подошла к креслу из хрома и пластика возле его стола
и села в него с ногами, прижав пальцы халатом.
- Я выспалась, - сказала она.
Он налил вина - искрящегося мозельского.
- Не совсем подходящее время для него, - заметил он, - но я знаю, что
ты его любишь.
Она взяла стакан и поставила его на угол стола. Она научилась ждать.
- Я нашел сегодня несколько новых, - сказал Людоед. Он открыл тяжелую
шкатулку из красного дерева и вынул из нее бархатную подставку. - В
основном молодые.
- Это хорошо, - сказала Зина.
- И хорошо и нет, - сказал Людоед раздраженно. - С ними лучше
управляться - но они не много умеют делать. Иногда я думаю зачем я этим
занимаюсь.
- Я тоже, - сказала Зина.
Ей показалось, что его глаза метнулись к ней и обратно в своих
глубоких глазницах, но она не была уверена. Он сказал:
- Посмотри на эти.
