перевернул обломок скалы пальцами, которые зашипели, когда он прикоснулся
к нему, и под ним он обнаружил грязный кристалл. Он засунул его под мышку
и пошатываясь побрел обратно к своим деревьям, которые находились теперь
на маленьком островке, построенном из земли и пота и огня его собственной
демонической энергией, и рухнул между дубками, пока пламя бушевало мимо
него.
Перед самым рассветом он шатаясь дошел через кошмар, плюющийся
умирающий ад, до своего дома и спрятал кристалл. Он протащился еще
четверть мили в сторону города прежде, чем свалиться. Сознание вернулось к
нему в больнице и он немедленно начал требовать, чтобы его выпустили.
Сначала они отказывались, потом привязали его к кровати, и в конце концов
он ушел ночью через окно, чтобы быть со своей драгоценностью.
Может быть это было потому, что он был на самой грани помешательства,
или потому, что слияние между его сознательным и подсознательным умом было
почти завершенным. Более вероятно, что он был более приспособлен к этому,
с его целеустремленным ищущим умом. Конечно очень немногие люди делали это
раньше, если вообще делали, но ему это удавалось. Он установил контакт с
кристаллом.
Он сделал это при помощи дубинки своей ненависти. Камень пассивно
смотрел на него во время всех его опытов - всех, которым он решился его
подвергнуть. Он должен был быть осторожен, после того, как он понял, что
он живой. Его микроскоп сказал ему об этом; это был не кристалл, а
переохлажденная жидкость. Это была единая клетка, с граненными стенками.
Отвердевшая жидкость внутри была коллоидом, с коэффициентом отражения
сходным с полистиреном, и там было сложное ядро, которое он не понимал.
Его настойчивость боролась с его осторожностью; он не решался
подвергнуть его чрезмерному нагреванию, коррозии или опытам по
бомбардировке атомными частицами. Будучи страшно разочарованным он послал
ему удар своей чистой ненависти, которую он вырабатывал годами, и эта вещь
- закричала.
Звука не было. Это было давление у него в мозгу. Слова не было, но
давление было яростным отрицанием, отрицательно окрашенным импульсом.
Пьер Монетр сидел потрясенный за своим потертым столом, глядя из
темноты своей комнаты на камень, который он поместил в пятне света под
настольной лампой. Он наклонился вперед и сузил глаза, и абсолютно честно
- потому что он неистово ненавидел все, что отказывалось подчиняться его
пониманию - он послал импульс снова.
- Нет!
Вещь реагировала этим беззвучным криком, как если бы он уколол ее
горячей булавкой.
Он был, конечно, достаточно знаком с явлением пьезоэлектричества,
когда кристалл кварца или сегнетовой соли создавал небольшой потенциал при
сдавливании, или слегка изменял свои размеры, когда через него пропускали
электрический ток. Здесь было нечто аналогичное, хотя камень и не был
истинным кристаллом. Его мысль-импульс очевидно вызвала реакцию камня на
"частотах" мыслей.
Он задумался.
Существовало неестественное дерево и оно было связано каким-то
образом с находившимся в земле на расстоянии пятидесяти футов камнем;
потому что когда пламя приблизилось к камню, дерево задрожало. Когда он
стегнул камень пламенем своей ненависти, он отреагировал.
Может быть камень построил то дерево, используя первое как модель? Но
как? Как?
- Какая разница как, - пробормотал он. Со временем он это выяснит. Он
мог причинить боль этой вещи. Законы и наказание причиняют боль; угнетение
причиняет боль; власть - это способность причинять боль. Этот
фантастический предмет сделает все, что он от него потребует, иначе он
запорет его до смерти.
Он схватил нож и выбежал на улицу. При свете ущербной луны он выкопал
побег базилика, который рос возле старой конюшни, и посадил его в банку от
кофе. В такую же банку он насыпал земли. Занеся их в дом, он положил
камень во вторую банку.
Он сел за стол и успокоился, собираясь с силой. Он знал, что он
обладает необычной властью над своими собственным умом; в чем-то он был
похож на "человека-змею", который может заставить мышцу плеча или бедра
или части руки, вздрагивать и дрожать отдельно. Он настраивал свой мозг,
как настраивают электронный прибор. Он направил свою умственную энергию на
особую "длину волны", которая причиняла боль камню, и внезапно, резко,
изрыгнул ее.
Снова и снова он наносил удары по кристаллу. Затем он дал ему
передохнуть, пока он пытался внести в жестокие психические удары
определенные команды указания. Он зрительно представил себе поникший
стебель базилика во второй банке.
Вырасти его.
Скопируй тот.
Сделай еще один.
Вырасти его.
Вновь и вновь он хлестал камень этим приказом. Он чуть ли не
буквально слышал, как тот хнычет. Однажды он различил, глубоко в своем
сознании, калейдоскопическое мелькание впечатлений - дуб, огонь, черная
полная звезд пустота, треугольник, вырезанный на коре. Это продолжалось
очень ненадолго, и ничего подобного не повторялось долгое время, но Монетр
был уверен, что впечатления исходили от камня; что он протестовал против
чего-то.
Он сдался; он чувствовал, как он капитулирует. Он еще пару раз ударил
его дубинкой на всякий случай, и лег спать.
Утром у него было два растения базилика. Но одно было поддельным.
Карнавальная жизнь шла своим чередом, новый сезон почти без перерыва
продолжал предыдущий. В предстоящие годы для Горти было три вещи. Это были
свое место, Зина и свет с тенью.
После того, как Людоед вылечил его - "ее" - руку и появилась розовая
ткань шрама, новая лилипутка была принята. Возможно чувствовалось желание,
восторженное искреннее стремление стать частью этой жизни и приносить
настоящую пользу, а возможно это была беспечность со стороны Людоеда, но
Горти остался.
В жизни карнавала дурачки и подсобные рабочие, зазывалы и их
подручные, танцоры и пожиратели огня, и люди-змеи, и механики
аттракционов, люди работающие на виду и в тени, имеют нечто общее,
стирающие различия цвета кожи, пола, расы и возраста. Они все были
карнавальщиками, заинтересованными в том, чтобы собирать чаевые и тратить
их - собрать толпу и убедить ее пройти мимо билетера - для этого и только
для этого они работали. И Горти был частью этого.
Голос Горти был частью Зины в их выступлении, которое было после
выступления Бетси и Берты, еще одно пары сестричек общим весом в семьсот
фунтов. Обозначенные в афише как Маленькие Сестрички, Зина и Малышка
выходили после шумного бурлеска предыдущего выступления и начинали свое
собственное, умное выступление с песнями и танцами, которое заканчивалось
удивительным пением - гармоничным йодлем. Голос Малышки был чистым и
ясным, и сплетался как звуки органа с глубоким контральто Зины. Они также
работали в детской деревне, миниатюрном городке со своей собственной
пожарной станцией, муниципалитетом, и ресторанами - все детских размеров;
взрослых туда не пускали. Малышка подавала слабый чай и печенье
большеглазым веснушчатым детям на деревенских ярмарках, и чувствовал себя
частью их восхищения и частью их веры в этот волшебный город. Часть...
часть... это была глубоко волнующая тема всего, что Малышка делала;
Малышка была частью Горти, а Горти был частью мира, впервые в своей жизни.
Их сорок грузовиков покружили среди Скалистых гор и вытянувшись вдоль
Пенсильванской магистрали вползли затем на Ярмарку в Оттаве и смешались с
Четвертой Всемирной Выставкой. Однажды, когда ему было десять, Горти
помогал гигантской Бетси родить ребенка, и считал это нормальным, потому
что это в такой большой степени было частью предсказуемой и
непредсказуемой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый
карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке выставки
уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в памяти
Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления - этот
шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.
А второй вещью была Зина, которая была для него руками, глазами и
мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть, совершенно
естественно, девочкой-лилипуткой. Именно Зина сделала его частью этой
жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг,
десятки видов книг, своим глубоким выразительным голосом, который
совершенно автоматически исполнял роли всех действующих лиц в рассказе.
Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что
он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому
что у Горти-Малышки была фотографическая память.
Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось с его рукой. Во
время выступления Зина и Малышка носили черные перчатки, что казалось
немного странным; и потом, было бы хорошо, если бы они обе играли на
гитарах. Но конечно это было исключено. Иногда Гавана говорил Банни,
ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет играть
целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти; потому что гитара
плакала и звенела часами после того, как они ложились спать. Банни
говорила сквозь сон, что Зина знает, что делает - что, конечно, было
совершенно верно.
Она знала, что делает, когда добилась, чтобы Хадди убрали из
карнавала. Какое-то время это было плохо. Делая это, она нарушила
карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это было нелегко,
особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим сцены с могучей
спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину и с радостью включил
Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил им пирожные и дешевые
украшения из городков, и сидел на корточках в тени, прислонившись к
основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
Он пришел в трейлер, чтобы попрощаться, когда его уволили. Он
побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем. Он стоял на
пороге, держа потертую соломенную шляпу и пытался прожевать какие-то
полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
- Меня уволили, - сказал он наконец.
Зина дотронулась до его лица.
- А - а Людоед сказал тебе за что?
Хадди покачал головой.
- Он просто вызвал меня и вручил мне мою зарплату. Я ничего не
сделал, Зи. Но я - я ничего ему не сказал. Так как он смотрел, он готов
был убить меня. Я - я просто хочу... - Он моргнул, поставил свой чемодан и
вытер глаза рукавом. - Вот, - сказал он. Он засунул руку в нагрудный
карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
Горти, сидевший на своей койке и слушавший с широко открытыми
глазами, сказал:
- Послушай... Зи, что он сделал? Он такой славный!
Зина закрыла дверь. Она посмотрела на сверток. Он был завернут в
золотую подарочную бумагу и завязан большим бантом из красный ленты.
Большим рукам Хадди должно быть понадобился час времени, чтобы завязать
его. Зина сняла ленту. Внутри была шифоновая косынка, яркая, дешевая,
именно такой яркий подарок, который Хадди выбрал бы после долгих
старательных поисков.
Горти вдруг понял, что Зина плачет.
- Что случилось?
Она села возле него и взяла его за руку.
- Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко мне. Вот почему
его уволили.
- Но - Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
- Я знаю, - прошептала Зина. - О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был
уйти - немедленно.
Горти смотрел на нее.
- Я не понимаю этого, Зи.
