пение звучало не громче, но становилось как-то масштабнее.
Наконец, вбирая в свои ряды все новых людей, спутники Чарли Джонса
привели его к храму.
Жанетт в расстроенных чувствах бросается на аккуратно застеленную
постель.
- Ну почему я такая?
Она только что выставила за дверь агента по рекламе от фирмы услуг на
дому. Само по себе это обычное дело. Никто не просит этих нахалов звонить
в ваш дом, и они знают, что их не ждут. Никто в здравом уме не собирается
покупать у них ненужные вещи. Сейчас такое время, что вы должны твердо
усвоить что вам нужно, а что нет, и держаться своей линии, иначе они
заболтают вас и вытянут из вас все жилы.
Дело не в этом, а в том, как она выставила беднягу. Ей приходилось и
раньше делать это, она, несомненно, и дальше будет поступать так же, но
сейчас она чувствует себя отвратительно.
Зачем нужна была такая резкость? Зачем этот ледяной взгляд, холодный
тон, почти захлопнутая перед носом дверь? Это не свойственно ей, Жанетт.
Разве нельзя было выставить его так, как она обычно это делает, не
создавая пародию на саму себя и на тяжелую жизнь коммивояжера?
Конечно, можно было.
Она садится на постель. Может, сейчас она обдумает все и решит
проблему раз и навсегда?
Она избавлялась от нежелательных агентов и выходила из подобных
ситуаций много, много раз, оставаясь при этом Жанетт. Улыбка,
приправленная маленькой ложью о проснувшемся ребенке или звонящем телефоне
- все очень просто, никто не обижен. О, мой муж купил такую как раз
вчера!.. Как жаль, что вы не пришли на прошлой неделе!.. Я выиграла этот
прибор на конкурсе!.. И люди уходят без неприятного осадка.
Вместе с тем, иногда, случается так, как сегодня. Подобранные губы,
не слова, а маленькие льдинки вылетали из ее рта. А потом она стоит, вот
как сейчас, у захлопнутой двери и прикусывает свой длинный коралловый
ноготь, глядя, сама невидимая, сквозь маркизетовую занавеску, стараясь не
шевелить ее, а он уходит прочь, и она видит по его походке, что он обижен.
Она несчастна, он унижен, кто же выиграл?
Жанетт чувствует себя отвратительно.
Почему именно этот мужчина? Он вел себя прилично. Достаточно
прилично. Парень приятной внешности, хорошая улыбка, крепкие зубы, опрятно
одет, и он не пытался вставить носок ботинка в дверь. Он обратился к ней,
как к леди, которой он, может быть, смог бы помочь своим товаром. Он
продавал товар, а не себя.
"Может, - говорит себе Жанетт, - если бы он выглядел подонком,
подмигивал и играл бровями, заглядывал за вырез халата и издавал
причмокивающие звуки, то она отмахнулась бы от него любезно - быстро,
спокойно и без нервов?"
"Вот, - ужасается она, - в этом все и дело. Тебе он понравился - вот
почему ты напустилась на него".
Жанетт сидит на постели, обдумывая эту мысль, затем закрывает глаза и
дает волю воображению, представляя, как он подходит, прикасается к ней,
как он совсем близко, рядом.
Ей не противно. Совершенно. Этот парень понравился ей, но не так, не
так!
"А как мужчина может нравиться, если ты его не хочешь?" - спрашивает
вслух Жанетт.
Нет ответа. Жанетт верит в эту истину. Если тебе нравится мужчина,
значит ты его хочешь. Разве бывает по-другому? Конечно, если нет чувства,
этой бессознательной внутренней подсказки, то не о чем и говорить.
Она не хочет желать другого мужчину, кроме Герба, но она желает.
Значит, она порочна.
Жанетт откидывается на постель и говорит себе, что она заслужила
хорошую порку. Она насквозь порочна.
Праздник был устроен на горе - во всяком случае, это было самое
возвышенное место, которое Чарли здесь видел. Ко времени прихода Филоса и
Чарли с сопровождавшей их толпой сюда собрались около ста лидомцев.
Угощение было приготовлено под сенью деревьев с темно-зеленой листвой на
безупречно ровной травяной лужайке, пища была разложена на свежесплетенных
листьях, как это принято на Гавайях. Ни один японский умелец не смог бы
так красиво и гармонично разложить цветы и пищу, как это сделали местные
жители. Каждое блюдо и каждая зеленая корзинка представляли собой
произведение искусства как по цвету, так и по форме, контрастности и общей
гармонии. Помимо всего, приятные запахи дополняли эту симфонию.
- Угощайся, - с улыбкой пригласил Филос.
Пораженный Чарли осмотрелся. Со всех сторон сходились лидомцы,
приветствуя друг друга радостными возгласами. Многие обнимались и
целовались.
- Где мне сесть?
- Где хочешь. Это для всех.
Они прошли через бурлящую толпу и разместились под деревом. Прямо
перед ними на отдельных листах были разложены небольшие порции пищи, и все
было так красиво, что Чарли решился нарушить это великолепие лишь после
Филоса.
Мимо проходил красивый мальчик, балансируя лежавшим на голове блюдом
с полудюжиной кружек, имевших вид усеченных конусов с широким основанием.
Филос поднял руку, и мальчик тотчас же приблизился. Взяв две кружки, Филос
поцеловал мальчика, который рассмеялся и, пританцовывая, отошел. Чарли
попробовал напиток - приятный прохладный сок, по вкусу смесь яблочного с
персиковым, освежил его. У Чарли проснулся аппетит, и он стал с
удовольствием есть. Пища была так же хороша на вкус, как и на вид.
Утолив голод, Чарли стал осматриваться по сторонам. Он обнаружил, что
все собравшиеся в роще лидомцы находятся в состоянии приятного ожидания,
это выражалось и в пении, которое лилось над толпой, то возрастая, то
затихая, но в любом случае оставаясь негромким. Чарли поразило, что многие
люди больше угощали других, чем ели сами, и он поинтересовался насчет
этого.
- Они просто делятся пищей. Если тебе что-то особенно нравится, разве
ты не спешишь поделиться с кем-нибудь?
Чарли вспомнил свое мелькнувшее желание разделить чувства, возникшие
при виде терракотовой статуи и ответил:
- Да, думаю это верно.
Неожиданно глянув на Филоса, Чарли заговорил:
- Послушай, может, ты хочешь присоединиться к своим друзьям, а мое
присутствие тебя удерживает?
Странное выражение промелькнуло на лице Филоса.
- Ты очень внимателен, - ласково ответил он, - но я не хочу. Во
всяком случае, не сейчас. (Чарли показалось, что Филос даже покраснел при
этих словах. Что это было? Гнев? Чарли не захотелось искать причину).
- Много людей собралось, - заметил он, помолчав.
- Здесь все.
- А каков повод для праздника?
- Если не возражаешь, я хотел бы услышать твое мнение после
окончания.
Поставленный в тупик, Чарли пробормотал:
- Ладно.
Они замолкли, прислушиваясь. Всеобщее звучание ряда аккордов
становилось все тише и тише. Оно переросло в тихое стаккато, и Чарли
заметил, что люди вокруг него начали слабо постукивать себя, а иногда и
своих соседей, по месту у основания горла. При этом голоса поющих начинали
мягко вибрировать, все пение приобрело определенный ритм - быстрый, но
ясно улавливаемый. Кажется, музыкальные фразы состояли из восьми тактов с
мягким подчеркиванием первого и четвертого. На это звучание накладывалась
мелодия из четырех тактов, которая повторялась, снова повторялась... все
собравшиеся ждали чего-то, некоторые даже наклонились вперед в ожидании...
Вдруг вступило мощное сопрано, певшее целый каскад нот, взмывавших
вверх, подобно фейерверку, над основной мелодией в басах, и затем
стихавшее. Так повторилось несколько раз - трудно было понять, поют ли в
дальнем конце рощи или где-то рядом с Чарли. Два тенора в унисон повторили
ту же мелодию и умолкли. Ее подхватил другой сильный голос, принадлежавший
одетому в синее лидомцу, сидевшему рядом с Чарли. Его голос звучал очень
сильно и как бы поплыл над рощей, освободившись от всех сопровождавших
пение форшлагов и глиссандо, преподнеся слушателям все шесть нот в их
первозданной чистоте. Все оживленно зашевелились, как бы одобряя, и
полдюжины голосов сидящих в разных местах людей, присоединились к мелодии,
повторяя вновь и вновь в унисон шесть нот. На второй из шести нот чей-то
голос начал вести мелодию сначала: пение приобрело характер фуги, вступали
голос за голосом; многоголосие усложнялось и усложнялось, возбуждая всех
присутствующих. Теперь в пении участвовали, хотя и очень тихо, басы,
придавая как бы основание синкопическому ритму музыки, вздыхавшей подобно
приливам и отливам морских волн.
Так же неожиданно, как вступило первое сопрано, в центре перед
собравшимися появилась обнаженная фигура танцующего. Она мелькала между
стволами деревьев, двигаясь и вращаясь настолько быстро, что ее очертания
невозможно было уловить. При этом фигура двигалась осторожно, обходя
всякие препятствия. Находясь рядом с Филосом, танцующий лидомец высоко
подпрыгнул и замер, упав на колени, спрятав лицо и руки в густой траве.
Появились и другие танцоры, и вскоре темная роща ожила - танцевали все, их
одежды развевались, смуглые тела мелькали. Чарли увидел, как вскочил
Филос; к своему изумлению и сам он, Чарли, поднялся влекомый потоком
звуков и движений. Он с трудом удержал себя от того, чтобы присоединиться
к морю танцующих. Чарли стоял, обняв ствол дерева, переводя дыхание, он
боялся, что не удержится на ногах в вихре непривычного танца, что его слух
не поспеет за мелодией, что зрение не сможет воспринять все происходящее
вокруг.
Все впечатления представлялись ему в виде отдельных картин -
стремительный поворот торса, напряженное, экстатическое выражение
обращенного вверх лица, шелковистые развевающиеся волосы, дрожащее тело,
крики ребенка, пробирающегося сквозь толпу танцующих, вытянутые руки,
полузакрытые глаза уже находящихся в каком-то своем мире танцоров. Ребенок
все никак не мог выбраться из толпы, и тогда один из танцоров схватил и
подбросил его высоко в воздух, он был подхвачен другими, третьими сильными
руками и так и летал по воздуху, пока благополучно не приземлился за
пределами круга танцующих. Незаметно для Чарли басы, ранее певшие
приглушенно, звучали мощным крещендо, а темп, заданный вначале мягким
постукиванием по горлу, превратился в дикий бит, извлекаемый ударами
кулаков по грудным клеткам и животу.
Чарли не мог выдержать напряжения и закричал...
Филос исчез...
По роще как бы прокатилась волна чего-то неведомого, прокатилась и
прошла, Чарли почти чувствовал ее, она напомнила жар, исходящий от
открытой дверцы печи, но это было не тепло. Никогда раньше ему не
приходилось испытывать ничего подобного, он не мог даже вообразить, что
такое бывает. Лишь с Лорой он пережил нечто подобное. Это был не секс, а
то, одним из выражений чего является секс. И в этот момент максимального
напряжения музыка, шум, вся атмосфера изменилась - в центре оказались
дети, много детей, вокруг них продолжали танцевать лидомцы, дети, даже
самые маленькие, стояли, тесно прижавшись друг к другу, сознавая свое
величие и счастье, а лидомцы все пели, и пение выражало преклонение.
Пение было не о детях. И не для них пели. Выразить чувства,
овладевшие толпой, можно было лишь так: они воспевали детей.
Смитти вышел к ограде с тыльной стороны дома перекинуться парой слов
с Гербом. Собственно говоря, это была не ограда, а низкий каменный
парапет. Получилось так, что Смитти ужасно разозлился на Тилли из-за
какого-то пустяка. Герб сидел на газоне на своем складном стуле в тени
красно-белого зонтика и читал дневную газету. Он также был зол, но причина
крылась совсем в другой области. Конгресс не только принял особенно
