Теодор СТАРДЖОН
ВЕНЕРА ПЛЮС ИКС
- Я Чарли Джонс! - напрягаясь изо всех сил закричал Чарли Джонс. -
Чарли Джонс, Чарли Джонс!
Нельзя было терять ни секунды: всего важнее, абсолютно необходимо
было заявить, кто такой Чарли Джонс.
- Я Чарли Джонс, - тихо повторил он, стараясь, чтобы голос звучал
убедительно и авторитетно.
Никто не спорил с ним. Вокруг было тепло и темно, он лежал, подняв
колени и охватив их руками, прижимаясь лбом к коленным чашечкам. Перед его
плотно закрытыми глазами мерцали красные огоньки. Но главное - он
оставался Чарли Джонсом.
"Ч.Джонс" - было написано фломастером на его шкафчике для обуви,
"Ч.Джонс" - выведено красивым шрифтом на свидетельстве об окончании
института, "Ч.Джонс" - печаталось на чеках к оплате. То же имя стояло в
телефонном справочнике.
С именем все было в порядке. Да, в полном порядке, отлично, о'кей, но
ведь человек - это не только имя. Допустим, мужчине двадцать семь лет, он
видит свой привычный силуэт, когда бреется по утрам, любит приправлять
соусом "табаско" яйца всмятку. Мужчина родился с двумя сросшимися пальцами
на ноге и косоглазием. Он может поджарить отбивную, водить машину, любить
женщину, размножать документы, он моется в ванной, чистит зубы, у него
вставной мост на месте левого верхнего резца и клыка. Он часто бывает вне
дома, а на работу опаздывает.
Чарли Джонсон открыл глаза - красные мерцающие огоньки исчезли
напрочь, вокруг все тонуло в холодной серебряно-сизой дымке, напоминавшей
след слизня на листьях сирени весной. Да, весна, о, прекрасная весенняя
пора: прошлая ночь, женщина, Лора, она была...
Когда спускаются сумерки, вечера длятся долго - можно успеть так
много. Как он упрашивал Лору разрешить ему занести ей пачку сценариев -
если бы мама могла это слышать! И внизу в затхлом Лорином подвале, где он,
пробираясь в полутьме, с бумагами подмышкой, он наткнулся на петлю от
валявшейся здесь старой шторы, порвал свои коричневые твидовые брюки и
поранил бедро (ткань даже прилипла к коже). Но то, что было потом,
действительно стоило всех этих неприятностей: нескончаемый вечер с
девушкой - настоящей девушкой (она смогла доказать свою невинность) - и
все время они занимались любовью! Конечно, весна, конечно, любовь! О ней,
о любви твердили древесные лягушки, ради нее распускалась сирень, ею был
напоен воздух. Он помнит, как на нем высыхал пот. Это было действительно
прекрасно.
Хорошо переживать такие моменты, и весну, и любовь, но лучше всего
помнить и знать это. И выше этих воспоминаний только воспоминание о доме,
дорожке между подстриженных кустов, двух белых лампах с большими цифрами
"6" и "1", нарисованных на плафонах черной краской (мама сама написала их
вместо домовладельца - у нее всегда хорошо получались такие вещи), - цифры
уже выцвели от времени, да и мамины руки тоже постарели. Прихожая с
пестрыми медными почтовыми ящиками, занимавшими всю стену, звонки всех
жильцов, решетка домофона, который был неисправен уже когда они въехали и
эта массивная медная табличка, скрывавшая электрический замок - он много
лет открывал дверь на ходу нажатием плеча...
В воспоминаниях вы добираетесь до самой сути, подходите все ближе и
ближе - ведь так важно все помнить. То, что вы вспоминаете, - не столь
важно; важно помнить. Вы можете помнить! Вы можете!
"...Ступени с первого этажа на второй были покрыты истертым до самой
основы ковром, прижатым старомодными никелированными прутьями, по краям
его лохматилась красная бахрома... Мисс Мундорф учила их в первом классе,
мисс Уиллард - во втором, мисс Хупер - в пятом... Помнить _в_с_е!"
Чарльз осмотрелся вокруг - все утопало в серебряном свете, стены не
напоминали ни металл, ни ткань - нечто среднее между ними, и было тепло...
Он продолжал вспоминать, лежа с открытыми глазами.
...На лестнице со второго этажа на третий еще оставались прутья, но
уже не было ковра, и все ступени слегка прогнулись со временем;
поднимаясь, можно было думать о чем угодно, а ступени скрипели
"крак-крак", в то время как между первым и вторым этажом они пели
"флип-флип" - и вы всегда знали, где находитесь...
Чарли Джонс вскрикнул:
- Боже, где я?!
Он разогнулся, перекатился на живот, подогнул колени и на мгновение
застыл - силы его иссякли. Рот был сухой и горячий, как складки белья под
утюгом матери, мышцы ног и спины мягки и немощны, словно вязанье матери,
которое у нее за неимением времени никогда не кончалось.
...Любовь с Лорой, весна, цифры "6" и "1" на матовом фоне, нажатие
плечом на табличку, "крак-крак" и "флип-флип" лестницы - конечно же, он
может вспомнить и все остальное, потому что он входил в дом, ложился
спать, вставал, уходил на работу... не так ли? Было ли все это?
Шатаясь, Чарльз выпрямился, все еще стоя на коленях. Не было сил
держать голову, он нужно было отдышаться. Он смотрел вниз на свои
коричневые брюки, как будто они могли рассказать ему о том, что с ним
произошло. А произошло с ним явно что-то ужасное.
Так и оказалось.
- Коричневый костюм, - прошептал он.
На бедре брюки были разорваны (чуть ниже болела рана) - значит, он не
одевался на работу утром. Вместо этого он оказался здесь.
Сил стоять не было, и Чарльз согнулся, опираясь на колени и сжатые
кулаки и осматриваясь по сторонам. Он догадался прикоснуться к подбородку,
проверяя, насколько отросли у него волосы. Щетина оказалась не длиннее,
чем должна была быть у человека, который накануне побрился перед
свиданием.
Он вновь повернулся и увидел вертикальный овал, аккуратно вписанный в
плавный изгиб стены. Это было первое, что он смог различить в этом
безликом месте. Он уставился на овал, но ничего не смог уяснить.
Который час? Подняв руку, Чарльз приложил часы к уху. Слава Богу, они
шли. Он посмотрел на них. Он долго смотрел на циферблат, не двигаясь.
Невозможно было понять, который час. Наконец, Чарльз разобрался с цифрами
- они располагались по окружности в обратном, зеркальном порядке: двойка
стояла на месте десяти, а восьмерка - на месте четырех. Стрелки показывали
без одиннадцати минут одиннадцать, но если часы действительно шли назад,
то, возможно, это было одиннадцать минут второго. А они в самом деле шли
назад! Секундная стрелка двигалась в обратном направлении.
Знаешь ли ты, Чарли, - откуда-то сквозь ужас и изумление пришло к
нему, знаешь ли ты, что тебе нужно лишь вспомнить, всего лишь вспоминать.
Помнишь эту двойку-лебедя, которую ты получил в институте за третий
семестр алгебры? Ты прогулял первый семестр и должен был наверстывать, ты
зубрил алгебру за второй семестр и геометрию за первый, потом опять
пропустил геометрию за второй. Помнишь? Мисс Моран принимала алгебру за
третий семестр - она вцепилась в тебя, как зубастый хищник. А потом тебе
была непонятна какая-то мелочь, и ты спросил ее. Она так ответила, что
тебе пришлось спросить еще о чем-то... получилось, что преподавательница
приоткрыла перед тобой дверь, которой ты и не видел, и сама она при этом
стала иной. Вот тогда ты и стал присматриваться к ней и понял, для чего
женщине нужен надменный вид, поддержание строгой дисциплины и жесткость.
Она просто ждала, пока кто-нибудь подойдет и спросит ее о математике чуть
больше программы, чуть шире, чем изложено в учебнике. Казалось, она давно
уже перестала надеяться, что это произойдет. Почему математика так много
значила для нее, что даже слово "любовь" не может этого описать? Ведь мисс
Моран хорошо знала, что каждый задавший вопрос вопрос студент может
оказаться последним в ее жизни, потому что она медленно умирала от рака.
Никто не подозревал, что она больна, - просто однажды она больше не
появилась на работе.
Чарли Джонс смотрел на слабо видневшийся в серебряной стене овал и
хотел, чтобы мисс Моран была здесь. Он хотел видеть здесь и Лору. Он
помнил их обеих отчетливо, хотя они были разделены многими годами
("Сколькими годами, - подумал он, глядя на наручные часы, - сколькими
годами они отделены от меня?"). Ему хотелось, чтобы здесь с ним были и
мать, и та рыженькая из Техаса. (Она, рыжая, была у него первой.
Интересно, смогла бы она ладить с матерью? А как ладила бы Лора с мисс
Моран?).
Чарльз не мог остановиться, не смел, не хотел прекратить вспоминать.
Память давала ему уверенность в том, что он Чарли Джонс, и даже находясь в
незнакомом месте и не зная, который час, он не потерялся. Никто не
теряется, если знает, кто он.
Кряхтя, он поднялся на ноги. От слабости и головокружения он мог
стоять лишь широко расставив ноги, а ходить не отрывая ноги от пола.
Чарльз двигался к слабо видневшемуся очертанию овала на стене - другой
цели в этом помещении все равно не было. Он старался идти прямо, но у него
плохо получалось. Это напоминало комнату смеха в Кони-Айленде (однажды он
побывал там), где людей закрывают в маленьком помещении и затем наклоняют
его. Не имея никаких внешних точек отсчета, человек видит себя лишь в
зеленых зеркалах. Он бывал там в свое время пять-шесть раз в день. И вот
теперь Чарльз чувствовал то же самое. Но все-таки он знал, кто он, и
понимал, что ему плохо. Он подобрался к тому месту, где пол переходил в
стену, и склонился там на колено, бормоча:
- Мне плохо, вот и все. - Чарльз ясно расслышал свои слова и вскочил
на ноги. - Да, это я! - заорал он. - Я! Я!
Его понесло вперед, ухватиться было не за что, и он оперся рукой на
овал, непроизвольно нажав на него.
Перед ним овальное отверстие.
Там его ждали - человек стоявший за овальной дверью, улыбался, но был
очень странно одет. Чарльз удивленно выдохнул:
- О, извините... - и упал ничком.
Герб Рейл живет в Хоумвуде, где у него участок земли сто пятьдесят на
двести тридцать футов, выходящий на Бегония Драйв. В тылу участок граничит
с землей Смитти Смита (двести тридцать на сто пятьдесят футов фронтом на
Кала Драйв). Дом Герба Рейла построен в разных уровнях, а у Смита дом
одноэтажный с низкой крышей. Соседи Герба слева и справа тоже живут в
домах, построенных в разных уровнях.
Герб въезжает в ворота своего дома, сигналит и высовывает голову.
Ага, попалась!
Жанетт косит газон косилкой, из-за ее шума она не слышала, как
подъехал Герб, и клаксон автомобиля пугает ее. Наступив на ножную педаль,
Жанетт выключает косилку и, смеясь, бежит к машине, крича детям:
- Папа, папа приехал!
- Па, па-а! - Дейву пять лет, а Карин три.
- О, милый, почему так рано?
- Закрыл счет Аркадии, ну, босс и говорит: поезжай-ка ты, Герб, к
своим малышам. Ты классно выглядишь.
Жанетт одета в короткие шорты и свободную футболку.
- Я был хорошим мальчиком, я вел себя хорошо, - кричит Дейв, роясь в
боковом кармане отца.
- Я тоже, я тоже хороший мальчик, - не отстает Карин.
Герб смеется и ерошит ей волосы.
- О, ты вырастешь настоящим мужчиной!
- Перестань, Герб, ты ее растрепал. Ты купил торт?
Герб ставит трехлетнюю малышку на землю и оборачивается к машине.
- Забыл. Но ты печешь торты лучше.
Жанетт не может сдержать стона, и Герб быстро продолжает:
- Я знаю рецепт и сам испеку еще лучше: нужны только масло и пачка
туалетной бумаги.
- Это будет не торт, а сыр? - смеется Жанетт.
- Черт, я должен поговорить с Луи.
Герб берет пакет и идет переодеваться. Пока его нет, Дейв ставит
босую ногу на все еще горячий цилиндр косилки. Когда Герб возвращается,
Жанетт уже приговаривает:
