- А это что... внутри там что-то...
- Аааа... - она улыбнулась, сунула руку за отворот, - это норма Сережина...
Она осторожно вынула из внутреннего кармана кителя грубый бумаж-ный пакет,
передала Георгию.
На пакете было оттиснуто красным:
НОРМА
Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:
- Норма... надо же...
Екатерина Борисовна вздохнула:
- Да. Это в сорок третьем. Когда убили его под Сталинградом, то есть не убили,
ну, ранили тяжело, а в госпитале он и умер. А друг его, Иванютин, и передал
Наташе. Они ведь с ней перед самой войной расписались. А норму он Наташе
передал, Иванютин. Еще карточки остались, письма. И норма. Вот...
Она положила китель на диван и стала укутывать марлей.
- А можно норму посмотреть, теть Кать? - Георгий вертел в руках пакет.
- Смотри, чего там...
Он вытряхнул норму на ладонь. Она была черная и твердая.
- Да... во какая...
- Не то что теперь, правда?
- Конечно.
- Теперь и пакетик аккуратненький, жаль выкидывать и сама-то свежая, как масло.
Георгий разглядывал норму:
- Теть Кать, а интересно, кто им нормы поставлял тогда? В войну?
Екатерина Борисовна понесла спеленатый китель к шкафу:
- Да по-разному. Детдома эвакуированные, детсады. А иногда и просто тыловики.
- Понятно.
Георгий постоял, потом качнул плечами:
- Теть Кать, а вот если... ну... а вот нельзя немного попробовать? Bcе таки ж
интересно,.. какая она была...
Екатерина Борисовна повернулась, подумала и кивнула:
- Да попробуй. Чего уж там. Ножом отщипни маленько, да попробуй А вообще-то
погоди, она ведь засохла вся. Ее над паром надо, или в кипяток.
- Точно! Я кусочек отломлю и в кипяток!
Минут через сорок Георгий осторожно подвел ложку под разбухшш кусочек нормы и
вынул его из помутневшей воды. Екатерина Борисовна мыла тарелки. Георгий понюхал
кусочек, лизнул:
- Что-то запаха никакого, теть Кать...
- Милый мой, так сколько времени прошло. Еще бы.
Георгий отправил содержимое ложки в рот, пожевал и проглотил. Екатерина
Борисовна, вытирая сковороду, смотрела на него:
- Ну, как?
Георгий пожал плечами:
- Не знаю... что-то непонятное. Пересохла, конечно, странный вкус...
Екатерина Борисовна усмехнулась;
- Какой странный? Такая же норма.
- Не совсем. Привкус какой-то. Не похожий...
- Ну так мы и жили не похоже, что ж удивляться. Вы ж над модами нашими смеетесь,
а они-то как раз и возвращаются. Вот как.
- А я никогда не смеялся. Просто привкус странный.
- Бог с ним, с привкусом. Главное - норма.
- Открой, хоть окно, что ли! - Денисов зло посмотрел на жену. - Вонища, черт
знает...
Светлана Павловна отодвинула тюлевую занавеску, стала открывать окно. Денисов
склонился над нормой, понюхал:
- Господи... мерзость какая... откуда они такую вонючую берут...
- Это из интерната Первомайского, откуда еще...
- Гадость какая... черные комки какие-то...
- Ты нос зажми, да проглоти. В первый раз что ль ешь...
Из окна потянуло гарью.
Светлана Павловна села на диван, взяла вязание.
Денисов зажал нос, быстро запихнул норму в рот и стал натуженно жевать.
Норма не помещалась во рту, лезла из губ. Денисов вдавил ее ладонью назад, глухо
икнул, вскочил и наклонился над столом?Его вырвало нормой и только что съеденным
обедом.
- Боже мой! Женя! - Светлана Павловна бросила спицы. - Ну что ты!
Денисов сплюнул, тяжело выдохнул, отходя из залитого рвотой стола:
- Фуууу... сука... гадина...
- Иди воды попей! Куда ты торопился-то?! Зачем всю?!
- Да отстань ты!
- Пополам бы разрезал, да съел.
- Отстань.
Он скрылся на кухне.
Светлана Павловна подошла к столу, подняла край скатерти, с которой текло на
пол, загнула и положила на лужу.
Тарелка, ложка, роговые очки Денисова и свежая "вечерка" были залиты розоватой,
остро пахнущей жижей. Куски нормы торчали из нее.
- Борщ такой... курятина... все пропадом...
Она осторожно подняла очки, стряхнула.
Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.
- Что ж теперь делать? - спросила жена, уходя мыть очки.
- Сухари сушить, - огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.
Задетый им клубок покатился по полу.
Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и
отвернулся.
- Ну что, не выкидывать ведь, Жень?
- Давай выкидывай.
- Ну чего ты злишься? Что, я виновата?
- Я виноват! Накормила обедом, тоже мне...
- Так ты ж сам просил!
- Просил, просил... ничего я не просил. Суешь вечно...
- Просил, не ври!
- Ладно, отстань.
- Ну что - отстань? Что с нормой делать?
- Что хочешь, то и делай.
Помолчали.
Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой. Выбрала на нее
куски нормы и унесла на кухню.
Денисов сидел, играя вторым клубком.
Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и,
вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:
- Вот и делай, что хочешь.
Денисов равнодушно посмотрел на норму. Светлана Павловна принесла таз и тряпкой
стала сливать в него рвоту:
- Целый день с двенадцати готовила, старалась... на тебе... чего, спра-шивается,
торопился?
Денисов тронул пальцем лежащую на тарелке норму, брезгливо поморщился:
- Слушай, унеси ее к черту.
- А есть?
- Пушкин съест.
- Женя, ну хватит тебе.
Убрав рвоту, она подняла клубок, забрала другой у Денисова и села вязать.
Он встал, включил телевизор. Шла программа "Время". Диктор рассказывал о
ливанских сепаратистах.
Денисов повернул ручку. По четвертой программе шел спектакль "Лес". Карп выносил
Несчастливцеву рюмку водки. Играющий Несчастливцева Ильинский потопал ногами,
что-то станцевал и выпил рюмку.
Денисов усмехнулся и снова переключил на "Время".
Женщина-диктор, чуть склонив завитую голову говорила о новом премьер-министре
Индии.
Денисов сел на диван.
Жена вязала, изредка поглядывая в телевизор.
Международные события кончились, и оба диктора, чуть улыбаясь, заговорили о
новом театральном сезоне в Москве.
- Надо бы Сотсковой позвонить, - не поднимая головы, проговорила Светлана
Павловна.
- Насчет билетов?
- Ага. Сто лет в театре не были.
- Позвони.
Денисов выбрал из тарелки небольшой кусочек и сунул в рот. На экране появилось
лицо Ефремова. Светлана Павловна улыбнулась:
- Слушай, а он на Левку, все-таки, здорово похож.
- Скорее Левка на него, - отозвался Денисов, нашаривая новый кусочек.
Новицкий засмеялся, открыл заварной чайник и помещал в нем ложеч-кой:
- Да нет, Саша, это разные величины. И разрабатывали они противоположные идеи.
Аккуратов подвинул ему свой стакан:
- Вот уж идеи-то совсем рядом лежат.
- Совсем не рядом. Пикассо всю жизнь утверждал кисть художника в качестве
волшебной палочки. Достаточно коснуться чего угодно - холста, железа, глины,
бронзы и все сразу приобретает статус абсолюта, а Дюшан в своих реди-мейд
показал, что нас уже окружают в повседневной жизни произведения искусства.
Унитаз, колесо, фотографии семейные. Все это достойно выставки.
Новицкий налил в стакан чаю и поставил чайник на стол.
Аккуратов принял стакан, подул и отхлебнул:
- Но это же очень близко, рядом почти. Пикассо было достаточно кисти, а Дюшану -
выбора. Художественного вкуса.
- Абсолютно неверно! Дюшан, выставляя унитаз, пыль или фотографии, показал, что
такое искусство в целом. О каком художественном вкусе может идти речь? Наоборот,
он всячески доказывал, что художественный вкус тут неуместен. Произведение
искусства - это то, что может быть рассмотрено. Не важно кем и когда, и с какой
целью изготовлен предмет. Он переводится в область эстетического и становится
экспонатом. Гениальная формула. Почти за пятьдесят лет до концептуализма. А
Пикассо выводил другую - все, к чему прикоснулся художник, - произведение
искусства.
- Но есть ли следы прикосновения? А? Ах нет! В том-то и отличие Дюшана от
Пикассо. Для Дюшана принцип художественной избирательности был упразднен, а для
Пикассо он оставался в силе.
Новицкий распечатал пакетик с нормой и, не вынимая ее, стал отковы-ривать чайной
ложечкой и есть.
Аккуратов пил чай с баранками:
- Но все-таки вначале был Пикассо, потом Дюшан. И влиял-то первый на второго, а
не наоборот.
- Я этого не оспариваю. Пикассо на всех повлиял. Весь русский авангард - отзвук
его разработок. Малевич сам признает это. Да и остальные тоже. Самое
удивительное, что он-то себя считал вполне традиционным классиком! То есть
полагал, что делает в принципе то же самое, что Леонардо и Рафаэль. Но они-то
сами были творцами, жизнедателями, а не полагались только на волшебную палочку.
- Ты хочешь сказать, что за Пикассо трудился его метод?
- Несомненно. Это тот показательный случай, когда видно насколько изобретатель
ничто по сравнению со своим открытием.
- Да ну, что ты говоришь! Пикассо блестяще рисовал, поразительно чувствовал
цветовое равновесие. Так о Дюшане можно сказать, а не о Пикассо. Пикассо
доказал, что он гений, что он может все. Все. Абсолютно. Не было техники, не
было направления, которого он бы не освоил. Он был и дадаистом и фовистом, и
сюрреалистом, и кубистом, наконец...
- И ни в одном из этих направлений не приблизился к уровню отцов-основателей. Ты
посмотри - Брак и Пикассо. Кто работал добросовестней, чище? Брак! Матисс и
Пикассо? Матисс! Ну, Пикассо-сюрреалист вообще жалкий случай. Пикассо-скульптор
- тоже! Пикассо - комплексный художник, его работы надо рассматривать в целом, в
це-лом! И картины, и скульптуры, и графику, и куклы, и изделия все свезти в один
музей, специально для них устроенный, чтобы рассматривать в целом. Только тогда
он потрясает. И вовсе не знанием пластики и цветового равновесия, а ме-то-дом.
Метод открыт, заклинание найдено и нет преград никаких. Сегодня кубист, завтра
абстракционист...
- Но это же надо уметь.
- Не более того, что умеет хороший художник. Ты думаешь Матисс хуже Пикассо
рисовал? Лучше! Посмотри его академические работы, графику. Но он, как червяк
полз в одном направлении и был в сущности блестящим старым мастером.
- А Пикассо, значит мастером не был!
- Не был.
- Глупости. Был он мастером, и еще каким.
- Пикассо сделал гораздо больше, чем рядовой мастер. Он изменил принципиально
сложившийся в девятнадцатом веке эстетизм, научил художников свободе, подлинной
свободе. Подобного действительно никто не сделал... это, дорогой мой, и есть
подлинное, не на что не по... фу, черт, что это?
Новицкий пугливо отстранился от ложечки, провел рукой по губам и, открыв рот,
вытянул из него длинный волос с приставшими крошками нормы.
Аккуратов допил чай, смахнул капли с бороды, усмехнулся:
- Сюрприз.
- Ниточка Ариадны. Длинный, черт...
Двумя пальцами Новицкий снял с волоса крошки, отправил в рот. Потом скатал волос
в черный комочек и кинул прочь. Комочек неслышно упал на пол.
- А может тогда ко мне на хазу? - Васька достал горсть мелочи, стал искать
двушку.
- А что, у меня хуевей, что ль? - улыбнулся Милок. - Такая же двухкомнатная.
- Ну, у тебя сосед...
- Да какие соседи, ты что? Это ты с Гришкой путаешь. У меня отдельная давно.
- Аааа... Что-то я... действительно... во, две двушки... звони... или может мне?
- Давай я. Я ж ее лучше знаю.
- Вон автомат освободился.
Подошли к крайнему автомату, из которого выбежал худощавый парень.
- Чо, не работает, пацан? - окликнул его Милок.
- Работает.
Зашли в будку, Васька притворил дверь.
Милок достал записную книжку, раскрыл:
- Так... Лэ... Лена.
Васька вставил монету, передал Милку трубку.
Милок набрал номер, откашлялся.
Монета провалилась. Милок прикрыл трубку ладонью:
- Але! Это кто? Лена? Леночка, привет! Это Толя говорит. Как дела-то? Да?
Обидно... А чего ж ты в четверг не сказала? Не знала... ну, ничего. Завтра, так
завтра. Да. Ага. Серьезно? Ясно. Слушай, а как ее зовут? Рая? Хорошее имя. Ну,
ладно. Значит, завтра в семь? В семь. Да... конечно, о чем ты говоришь...
Ладно... От Василия привет. Ага. Ну, будь...
Он повесил трубку.
Васька мял в губах незажженную папиросу:
- Динамо?
- Ага. Подружка не может сегодня.
- »пт... так и думал. А послезавтра мне к семи на работу.
- Ну, что ж поделаешь. Они тоже не привязанные...
