штакетник валялся, проросший и задавленный зеленью - так лежат старые
шпалы.
Но вот крыша у дряхлого детдома была яркой и чешуйчатой, как рыбья кожа, -
ее собрали из листов алюминия. Губернатор объяснил, что это - подарок
мехзавода. Покрытие все время и при любой погоде тихо потрескивало - листы
металла вытягивались или сжимались в зависимости от жары или холода, так уж
их прикрепили, все время слышался бегающий шелест и треск. И поэтому все
гости, приходящие в детский приют, удивленно с улицы поглядывали наверх, но
крыша, разумеется, была на месте, сияла, как само небо.
Из форточек же барака несло карболкой, манной кашей, засохлым хлебом.
На первом этаже и был, собственно, дом ребенка - в комнатах лежали
подкидыши. На втором этаже обитали ребятишки старше.
Хоть и просил Ивкин не звонить сюда, не предупреждать о приезде, но однако
же на крыльце уже стояли две воспитательницы в белоснежных халатах,
составлявших явный контраст с измученными лицами. Видимо, женщины надевали
их в особых случаях, но не для того, чтобы пустить пыль в глаза, как в
прежние времена, выслужиться перед начальством, а в надежде разжалобить,
обратить внимание на бедственную судьбу приюта. Мол, даже в белое-то мы
оделись, как одеваются перед смертью: денег нет на питание, здание сползает
в пропасть.
- Милости просим, - бормотали они, расступаясь, и эти привычные их слова
вдруг обрели - во всяком случае для Станислава Ивановича - свой
первоначальный смысл. - Милости просим...
- Нина Васильевна, - представилась старшая, сухонькая женщина с быстрой
улыбкой и туманным немигающим взглядом . - Врач-психолог.
- Сестра-хозяйка, - улыбнулась грудастая, помоложе.
В коридоре с обшарпанным покатым полом пахло хлоркой, даже, кажется,
дустом. И несло холодом - не из щелей ли в полу? Стены здесь толсто
вымазаны бурозеленой, в жабий цвет, краской. Под потолком тлеют желтые
лампочки, ватт в 25.
Гости из США были уже здесь - сидели в узком кабинетике директора на
низком, продавленном, как матрас, диване под портретами Макаренко и
Ельцина. Увидев губернатора, сверкнули фарфоровыми улыбками, поднялись.
Давя дымящую сигаретку, вскочил и директор, похожий на подростка в чужом
широком пиджаке, угрюмый, скуластый, с темными щеками, которые невозможно
выскоблить бритвой, но с неожиданно синим взором.
- Чаю? Кофе? - спросил он, пытаясь соответствовать "мировым стандартам".
- Нет, нет, спасибо... мы сразу... - несколько неловко отвечал Ивкин.
- Я про детей. Как исполняется четырнадцать, мы отправляем в интернат.
Пусть там командуют полками, как юный Гайдар... влюбляются, как юные Ромео
и Джульетта. А у нас - дети должны быть детьми, как в семье, помогать друг
другу. Ревность награждается ложкой по лбу. - Он смеялся, говоря это, и
трудно было понять, правду ли говорит. - Воровство - отсидкой в чулане, где
мешки с мукой. Если хочет, пусть ест из мешка, пока не скрутит его. Так как
насчет чаю, кофе? Тогда - туда, - директор шмыгнул носом, поднялся и как-то
обреченно махнул рукой. - Только лишнего не говорите.
- В каком смысле? - театрально насупился и оглядел его с высоты своего
роста Сидоров. - Они не наши, не русские? Не так поймут?
- Я хотел сказать " не обещайте лишнего...
- А-а, это верно, - закивал, расцвел Сидоров и расправил плечи, имея,
наконец, возможность произнести очередную умную мысль. - Мы не кремлевские,
лишнего не обещаем. Только порядок на Руси.
- И не трогайте руками, - добавила негромко Нина Васильевна, болезненно
кутаясь в халат, как в купальный.
Коридор повернул влево, директор открыл дверь - и гости гуськом прошли в
душную комнатку с темными занавесками на окнах. Койки были покрыты серыми
одеяльцами, на столе лежали нарядные и голые, целлулоидные куклы. По стенам
красовались нарисованные детьми картинки - желтое солнце вроде яичницы,
синее море - как морщины на лбу, белые птицы. А сами детки - ах вот они
где! - лежали распеленатые в углу, на одной кроватке, чуть крупнее голых
курочек на продаже, трое шестимесячных от роду, не старше.
- Остальных мы унесли... и дети-помощники тоже... чтобы не травмировать...
- Директор, отвернувшись, тихо кашлянул в кулак. - Саня, метелку-то убери.
- На полу валялся забытый полынный веничек с надетым продранным носком.
Хмыкнув что-то в нос, малый лет десяти-одиннадцати кивнул, вынес веник и
мигом вернулся. И встал поодаль, приоткрыв рот.
Так получилось, что Станислав Иванович оказался рядом с иностранцами, а
мальчуган - за ним. То, что произошло потом, случилось, видимо, еще и из-за
того, что Станислав Иванович был довольно вальяжно одет - в белый пиджак,
белые брюки. Как, впрочем, и американец - тот был в белых брюках. К тому же
Станислав Иванович обратился к гостю на английском:
- Вы уже знаете кого увезете?.. - он при этом, разумеется, улыбался.
- Да. Вон ту девочку. - И американец тоже сиял зубами. Его супруга длинным
пальцем с синим перстнем указала на лежавшую слева малышку.
Вот тут и коснулся то ли плечом, то ли ладонью мальчик Саня локтя
Станислава и Ивановича и что-то промычал. Станислав Иванович оглянулся на
него - парнишка как-то странно прохрипел, и Станислав Иванович даже не
услышал слов, а скорее догадался:
- Мемя воймите... (Меня возьмите.)
Директор, который в это минуту объяснял губернатору, что дети практически
здоровы, в смысле - конечности целы, но вот у этой девочки - будущей
американки - врожденный порок сердца, у этой - в серединке - инфицированная
венболезнь, а у этой - родовая черепная травма... матери их подбросили к
крыльцу детдома... Но прервавшись, он покосился на шепчущего мальчишку и
вовсе не укоризненно, скорее ласково буркнул:
- Саня... потом. - И сказал Станиславу Ивановичу. - Он хороший. Но вы-то
ведь наш, из нашего города.
- Конечно, - рассмеялся губернатор. - Хоть и по-английски лучше всех нас
говорит. Доктор наук, Колесов. Занимается ядрами... ну, не теми, конечно,
которые спортсмены толкают...
И мальчик сразу же отступил от дяденьки в белом костюме. "Он решил - я тоже
из США, - понял Колесов. - Что ж, милый, я не миллионер." Но что-то
заставило его еще и еще раз посмотреть искоса на мальчика - Саня был
красив, как римский юноша из альбомов Леонардо. Только вот губы как-то
искривил... речь... он косноязычный? А глаза - с блеском, даже когда
прикрывает их ресницами. Плачет все время?"
- Нет уж, - громко заговорила Нина Васильевна. - Пусть подбрасывают...
пусть рожают...только бы не убивали.
- В каком смысле? - спросил американец, когда ему губернатор перевел суть
слов врача. - Зачем убивать?
- Она говорит об абортах.
- О, йес. - Американец закивал. У него в стране также борются с абортами.
Да и зачем аборты, если есть пилюли... Кстати, недавно ученые в США сделали
опыт - просвечивали женщину в момент операции и смотрели, когда нож
приближается к зародышу... так вот, не родившиеся дети, когда к ним
близится скальпель, открывают рты и беззвучно кричат...
- Господи, - перекрестилась Нина Васильевна. - С ума сойти.
- Да, да. Ну, так что, господа... - губернатор заторопился перевести
разговор на более приятную тему. - Мы даем добро...
- У нас, конечно, еще дети есть, - директор мелко, униженно рассмеялся. -
Моя-то фамилия тоже такая - Найденышев. Я их тут всех понимаю.
Средний ребеночек захныкал. И врач зашептала:
- Идемте в кабинет...
Гости снова гуськом потянулись в кабинет к директору, Станислав Иванович,
оглядываясь, шел последним - его зацепила неловкая просьба мальчика, он
хотел с ним поговорить, но мальчик исчез. Да и зачем Станиславу Ивановичу
бередить душу сироты. Но все же не удержался, спросил у сестры-хозяйки:
- А у этого Саши... что?
- Ничего. Здоровенький.
- Речь какая-то...
- А-а. Незаращение нёба. Ну, волчья пасть.
"Ничего себе название! - содрогнулся Колесов. - Бедный мальчик. Наверно,
"волчонком" и кличут."
В детстве самого Колесова прозвали Мумия, только потому, что все время был
задумчив. Кличка эта обижала его, он краснел, бесился, - может быть, еще и
по этой причине был счастлив со временем покинуть родные места, поступив в
К.-ский политехнический институт.
Изредка встречая на жизненных путях землячков, с раздражением ожидал - вот
его снова обзовут той кличкой, и порой обзывали, но он теперь в ответ лишь
смеялся - и эта его улыбка как бы небрежно превращала кличку в дым,
глупость... Впрочем, у него и раньше хватало ума с глубокой серьезностью ее
не опровергать... Но до чего же цепко Слово. И это не пустяк, нет, не
пустяк. Бедный мальчик...
Уловив болезненное внимание гостя, женщина объяснила, что когда Саша был
маленьким, ему делали операцию, но не очень неудачно. Сейчас уже поздно
перекраивать гортань.
- Впрочем, мальчик хороший, хороший... а какой музыкант! На чем хочешь!
Хоть на баяне, хоть на стаканах - нальет воды разной высоты... пам-пам-пам.
Чайковского играл!
Их разговор прервали - директор, выскочив из кабинета в коридор, кого-то
отчитывал:
- Нет и нет! Нечего им тут делать!..
- Си-Эн-Эновцев придется пустить, - сказал губернатор.
Оказалось, что местные журналисты от иностранных и узнали о визите
губернатора с советниками в детдом, возле крыльца стояла толпа с
телекамерами и фотоаппаратами.
- Папарацци и у нас осмелели, - сказал Станислав Иванович по - английски
американцу. - Свобода.
- Свобода - это хорошо, - серьезно отозвался гость, выставляя на обозрение
яркие зубы, готовый с удовольствием позировать кому угодно.
3.
Домой Станислава Иванович приехал уже поздно, в ночных сумерках. Жена
сидела перед телевизором, в нарядном, сверкающем, как тысяча стрекоз,
платье, в смешных - явно сегодня подкрученных - золотисто-рыжих кудряшках.
- Ты куда-то собралась? - Жена не отвечала. Неужели медсестры не передали,
что поход в костел срывается? - Тебе не сказали?
Жена глотала слезы.
- Ты сейчас придумаешь. Жду, как дура. Лучше бы пошла на день рождения... у
нашего хирурга юбилей.
- Марина! Да ей богу!.. - У Станислава Ивановича от досады сразу
разболелась голова. Он сбросил ботинки, надел тапочки и прошел к ней, на
ковер. - Марина!.. мы с губернатором к детям ездили...
Жена, не отвечая, мокрыми глазами смотрела на экран, где некий человек
убивал ножом девчонку.
- Я звонил. - Он присел рядом на диван.
Нежное, пухленькое, белокожее создание, его большая Дюймовочка была
сердита. Наконец, мотнула головой.
- Иди. Ужин на столе.
- А ты?
- Ты и это забыл?
"Ах, да. Она же опять голодает..." Колесов побрел на кухню. На плите стояла
миска с вареной коричневой фасолью, чайник на столе был покрыт полотенцем.
"А тяжело, наверное, есть, ежели у тебя нёбо пробито... в нос лезет...о,
господи, как же страдал, верно, мальчишка! А как сейчас?" Наскоро и безо
всякого желания перекусив, Станислав Иванович вернулся в большую комнату к
жене. Может, рассказать ей? А вот взять да и пригласить несчастного
мальчишку в свой дом? Отогреть немного волчонка?..
Марина, выключив телевизор и надев очки, читала книгу. Молча посидели.
Станислав Иванович смотрел на нее с любовью, смотрел, и вдруг, сам не
ожидая о себя такого вопроса, тронул за коленку:
- Послушай, Маринка-малинка... А много ты сделала этих... ну... абортов в
жизни?
Жена, похожая на шоколадницу с известной картины не то Рембрандта, не о Ван
Дейка, замерла, как от величайшего оскорбления и даже зажмурилась. И
медленно повернула головку к мужу, медленно отложила книгу, сняла очки,
сложила ладошки.
- Ты что, миленький... пил со своим губернатором? - Она в минуты волнения
всегда говорила очень тихо.
- Да нет, что ты. Просто вот хотел спросить. Извини. Там был разговор.
Лишь бы не заплакала, не впала в истерику. Но жена лишь растерянно
проговорила:
- Ну и ну. Вопросики.
- Но ты же врач. Моя жена. Могу я спросить?
- Ну и ну!.. - Она смотрела куда-то мимо него, в дверь, которая вела в
