все препятствия, на какие только можно наткнуться. Но что вело старика
именно к шоссе? Было ли это внутреннее побуждение или приказ извне? Старик
двигался, как инфузория-туфелька, на которую упал лучик света или которой
коснулась крупица соли калия. Им управлял не инстинкт, и то был даже не
безусловный рефлекс, а нечто еще более простое и непосредственное, как
реакция амебы на химическое раздражение... Вот так и все они, подумал я,
мрачно оглядывая пустые могилы: восстали и пошли на восток, по ходу туч,
повинуясь зову... Голос! Они слышат Голос. Они идут на Голос, недоступный
для моего восприятия. Голос теперь для них единственная реальность,
поглотившая их без остатка, - оттого и движутся они, как зомби, что этот
внешний, материальный мир для них уже не существует, как для Бессмертных у
Борхеса... Их взгляды направлены внутрь. А вот мне даже краешком глаза не
дано заглянуть в их новый сияющий мир, ибо между нами стоит ЧИСЛО...
Я поднялся на холм и побрел вдоль покосившихся оградок, отыскивая
могилу брата. Я нашел ее скорее по наитию, чем по каким-то приметам:
надгробная плита вросла глубоко в землю, могилка была запущена и не
ухожена. При ее сиротливом виде у меня защемило сердце: должно быть, после
моей смерти за ней никто больше не приглядывал... А местечко у брата было
хорошее, не то что у меня: песчаное, сухое, возвышенное, как мысли,
которые овладевают вами под этими старыми соснами... По пути сюда на глаза
мне попалась брошенная ржавая лопата со сломанным черенком, и теперь я
намеревался воспользоваться ею.
До естественного воскрешения брата оставалось еще далеко, но что-то
подсказывало мне, что я должен поторопиться. Вот уж никогда не думал, что
стану гробокопателем... Прошло не меньше часа, пока я добрался до верхних
досок и очистил их от глины. В могиле стоял тяжелый дух, кровь гулко
стучала у меня в висках, я старался дышать быстро, но не глубоко,
верхушками легких, и только через рот. Изредка я выбирался наверх, чтобы
провентилировать легкие двумя-тремя глотками терпкой сосновой свежести.
Наконец я в последний раз спустился в яму и штыком короткой, как у
саперов, лопаты принялся выламывать черные прогнившие доски, поддевая их
сбоку возле ржавых гвоздей. Когда я отодрал обшитую лохмотьями голубой
материи крышку, в лицо мне дохнуло тяжелым, непереносимым смрадом. Гроб
был наполнен жидкой разложившейся массой, которой лишь истлевшая одежда
придавала очертания человеческого тела. С порыжелой подушки на меня глянул
оскаленный череп, глазницы которого кишели жирными белыми червями. Едва
сдерживая тошноту, я выкарабкался из могилы, шатаясь, отошел от нее на
несколько шагов, и меня вывернуло наизнанку. Кислая, жгучая жижа толчком
наполнила рот и извергнулась на землю. Я чуть не задохнулся, приступы
рвоты следовали один за другим, и, хотя в желудке уже ничего не осталось,
он раз за разом сокращался и весь пищевод содрогался от тщетных позывов.
Проклятье! - что я ел перед смертью? - неужели эта полупереваренная жижа в
моем желудке воскресла вместе со мной? Мне почему-то припомнилось: "Как
пес возвращается на блевотину свою..."
Придя в себя, я поднялся на ноги и, пошатываясь, вновь приблизился к
разверстой могиле. Брат лежал в гробу, он по-прежнему был мертв, но теперь
выглядел так, словно умер совсем недавно. Очередь его воскрешения еще не
подошла, однако, видимо, открытый воздух подействовал на него благотворно.
Тошнотная вонь рассеялась. Лицо его затянулось кожей. Через минуту брат
открыл глаза. Наши взгляды встретились. Я боялся, что он не узнает меня -
постаревшего на девять лет. Но, похоже, он даже не заметил, что теперь я
на полдесятилетия старше его. Он провел омертвелым языком по губам и
проговорил хрипло:
- Что... со мной?.. Я... умер?.. Или... или воскрес?..
Он всегда быстро соображал, мой старший брат. Хотя - я не мог этого
не видеть - мое возвращение к жизни не было столь мучительным. Возможно,
это из-за того, что я раскопал его раньше времени? Я ничего не стал
объяснять брату, а просто протянул ему руку и помог выбраться наверх. На
его худой мальчишеской шее все еще синели нерассосавшиеся трупные пятна...
Между нами повисло неловкое молчание. Так бывало и раньше, когда он
или я куда-нибудь уезжали надолго. Мы отвыкали друг от друга - и
встречались вновь отчужденными людьми, хотя и быстро все возвращалось в
прежнюю колею: слишком много было в нас общего. Но теперь моя неловкость
усиливалась еще тревожным ожиданием: Голос... слышал ли он Голос? Все
упиралось в это. Неожиданно я снова почувствовал себя тем самым "младшим
братишкой", который с замиранием сердца ожидает: что скажет старший брат?
Старший брат поглядел на стремительные багровые тучи, уносящиеся на
восток, и чужим, бесцветны голосом проговорил:
- Мы... должны... идти...
Сердце во мне оборвалось.
- Куда? - спросил я мертвыми губами, хотя уже и так знал ответ.
Он показал рукой в сторону шоссе - туда, куда ушел старик... куда
ушли все они... и куда повелевал идти ему Голос...
- Но зачем? Зачем? - выкрикнул я запальчиво, словно бы пытаясь
переспорить Голос, которого не слышал.
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, явно не понимая моих слов,
как будто я заговорил с ним на тарабарском языке. Для него все было ясно:
он слышал Голос, и Голос звал его туда - на восток... Я разозлился на
самого себя: а ты что думал? Они ведь не отмечены числом, как ты, - ЧИСЛОМ
ЗВЕРЯ! И одновременно с депрессией (этой единственно верной спутницей
жизни) на меня обрушились воспоминания. Они всегда шли рука об руку -
воспоминания и депрессия. Они захлестнули меня, подобно большой волне,
погрузив в пучину того бездонного и беспросветного отчаяния, в котором я
пребывал последние годы своей жизни. И это была не просто депрессия и не
просто воспоминания, а тугой кровоточащий сгусток боли, который зародился
во мне (как зарождается плод в чреве женщины) давным-давно и с годами не
только не рассасывался, но, наоборот, уплотнялся и увеличивался, как
кровяной тромб в сердечном сосуде... Или как спрут, питающийся кровью
своей жертвы... И прежде чем я осознал, что в это мгновение весь мир для
меня изменяется губительно и безвозвратно, мои губы прошептали:
"Сандра!.."
САНДРА! РИГА! ЛАТВИЯ!
Для меня эти три слова были однозначны. Сандра... Она умерла от
сахарного диабета, когда мне не было и шестнадцати... И теперь с этим
именем ко мне пришла полная ясность - и облегчение. Облегчение томившегося
в ожидании камерника, наконец-то приговоренного к смерти...
ЧИСЛО, сказал я себе, НА ТЕБЕ ЧИСЛО ЗВЕРЯ. ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ТЫ НИКОГДА
БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ ЕЕ, ПОТОМУ ЧТО ВЫ ОКАЖЕТЕСЬ В РАЗНЫХ МИРАХ. НО ТЫ ДОЛЖЕН
УВИДЕТЬ ЕЕ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВЫ РАССТАНЕТЕСЬ НАВСЕГДА, - ТЕПЕРЬ УЖЕ
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАВСЕГДА. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ НЕ УВИДЕТЬ ЕЕ. ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ТЫ ДУМАЛ
ТОЛЬКО О НЕЙ, ДАЖЕ В МОГИЛЕ. И ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ИДТИ СЕЙЧАС НА ВОСТОК - ТЫ
ДОЛЖЕН ИДТИ НА ЗАПАД, В РИГУ, БРОСИВ ВСЕ. ГОСПОДИ! ДА РАЗВЕ ЖЕ МЫСЛИМО
ТЕПЕРЬ, КОГДА ПОСЛЕ ДЕСЯТИ ЛЕТ ЗАТЯЖНОЙ ДЕПРЕССИИ И ОТЧАЯНИЯ - ПОСЛЕ
БЕСКОНЕЧНОСТИ СМЕРТИ И ПЕРЕД БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ ЛЕЖАЩЕГО НА ТЕБЕ ПРОКЛЯТИЯ, -
ТЕБЕ ВНОВЬ НЕНАДОЛГО БЛЕСНУЛА НЕЧАЯННАЯ НАДЕЖДА, - РАЗВЕ МЫСЛИМО ТЕПЕРЬ
ДУМАТЬ О ЧЕМ-ЛИБО ДРУГОМ?!
Я засмеялся, я захохотал - до того нелепой показалась мне сама мысль
об этом: вообразить только, я могу вновь увидеть мою Сандру - и буду
думать о чем-то другом? Смеясь, спотыкаясь от смеха, я двинулся вперед, и
щеки у меня были почему-то мокрые. Кажется, от надрывного смеха я даже
слегка обмочился, но от этого только захохотал пуще прежнего. Ноги уже не
держали меня, я споткнулся, сел на землю - и меня сотрясли рыдания, не
менее сильные, чем смех. Это был нервный припадок, вызванный напряжением
последних часов - напряжением, которое я ошибочно принимал за абсолютное
спокойствие. Он прошел так же быстро, как и начался. Я поднялся и вытер
лицо мокрым, грязным рукавом.
Брат смотрел на меня с недоумением.
- Послушай, - сказал он, - ведь ты скоро увидишь ее.
Он сказал это так просто и уверенно... Я усмехнулся. Действительно,
если бы на моем месте был он, то все было бы именно так. Но ведь он еще не
знал. Он еще не знал про ЧИСЛО. И тогда я взял его за рукав и сказал:
- Пошли.
Холмик земли, который я насыпал над своей могильной плитой, был
нетронут. Я снова с невольным удовлетворением отметил, как хорошо упрятал
ее. Да, вовремя я заметил и скрыл ЧИСЛО!.. Я не стал ничего объяснять
брату, но, раскидав глину, просто ткнул его пальцами в глубокие,
шероховатые борозды. Он посмотрел на меня долгим взглядом и принялся
водить по надписи рукой, распознавая: кончик, петелька - кончик, петелька
- кончик, петелька...
666.
ЧИСЛО.
ЧИСЛО ЗВЕРЯ.
Он отдернул руку, словно обжегся, и побледнел, как смерть.
- Нет, - сказал он, и в голосе его было отчаяние. Отчаяние и жалость.
Я хотел успокоить его, но он отшатнулся от меня в страхе и -
отвращении.
Вот и все. ПРОКАЖЕННЫЙ.
Я не стал снова закапывать свою надгробную плиту. Теперь это казалось
мне неважным. Тяжело поднявшись, не глядя на брата, я направился к шоссе.
Теперь он знает все. И он сделал свой выбор - не в мою пользу, а значит,
он просто-напросто перестал существовать для меня. РИГА - вот
единственное, что сейчас имеет для меня значение. Рига... Шестьсот
километров по шоссейным дорогам до Москвы... Транспорт, вероятно,
бездействует... придется идти пешком... Затем из Москвы до Зилупе... Все
же надо проверить, возможно, удастся найти брошенный автомобиль...
Заправки, конечно, не работают... Впрочем, это не страшно: можно менять
автомобили по мере того, как будет расходоваться в них бензин... Но
вначале нужно дойти до ближайшего населенного пункта... Так, что это у нас
будет? Козельск, крошечный городок в десятке километров отсюда на запад по
шоссейной дороге... Что ж, отлично, не будем терять времени!
Брат, всхлипывая, шел за мной. Мой старший брат, который моложе меня
на пять лет. Ему по-прежнему было всего девятнадцать, как в год смерти, и
сейчас он казался мне пацаном - таким, каким, наверное, был для него я -
при жизни. При ЕГО жизни. Тогда мы были одно целое - водой не разольешь,
но теперь наши дороги должны разойтись. До шоссе мы еще дойдем вместе, но
затем расстанемся навсегда: он пойдет на восток, со всеми, а я - один - на
запад. Я надеялся, я очень надеялся, что успею дойти прежде, чем
воскрешение коснется тех, что умерли десять лет назад.
Я еще издали услышал этот шум: нескончаемое шарканье множества ног об
асфальт. Я выбрался из кустов на обочину и остановился, захваченный
страшным зрелищем. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей в тяжелых, мокрых,
грязных одеждах двигались непрерывным потоком слева направо - с запада на
восток. Они были совершенно одинаковы на вид: ввалившиеся щеки,
остекленелые взгляды, безвольно болтающиеся руки и прямые, как ходули,
ноги, производящие этот шаркающий, скребущий по душе звук. Откуда они шли?
С разбросанных по округе кладбищ? Господи, сколько же покойников пожрала
земля - и извергла из себя, пресытившись!
За моей спиной треснула ветка, и брат встал у меня за плечом. Он
завороженно смотрел на проходящих мимо людей, и его сузившиеся, несмотря
на сумерки, зрачки светились изнутри, как замочные скважины в другой
мир... Конечно, ведь он тоже видит нечто, недоступное моему восприятию.
Меня кольнула ревность: этот мир отбирал у меня брата, и это тоже было
