сделаем это, а потом перевернем здесь все вверх дном; если понадобится, по
кирпичикам разберем весь твой домишко, а только денежки сыщем. Но и ты нас
тогда уж извини - девчонке твоей не поздоровится, ой, как не поздоровится!
В его крошечном личике появилось выражение нескрываемой злобы, пасть
ощерилась, обнажив мелкие желтоватые зубы с волчьим резцом в углу.
- Знаешь, где мы ее держим? - продолжал он злорадно. - В твоем
гараже, Леший. У нее красивые лодыжки, и очень удобные, чтобы нацеплять
браслетик. Бедная, дергается она сейчас на короткой цепочке, плачет. А
вокруг темно, страшно, крысы, наверное, бегают. Она ведь боится крыс, а,
Леший?
Ни один мускул не дрогнул в моем лице. Трава Асорт хороша в любом
ремесле, даже если это ремесло наемного убийцы. Я был как сжатая пружина,
но это было не напряжение, а готовность к действию. Да, я был готов к
самому решительному действию. Потому что уже твердо знал, что мне придется
убить их. Всех троих: и Хлыща, и Дылду, и этого громилу с автоматом.
Хлыщ, который был для меня уже покойником, молчал - ждал, что я
отвечу. И я ответил ему.
- Есть друзья, - сказал я размеренно и веско, - есть друзья более
могущественные, чем кодла, и более надежные, чем менты. Они придут на
помощь в любой беде и сделают это бескорыстно.
- О ком ты говоришь, Леший? - обеспокоился Хлыщ. Он меня не понимал.
- Вот о них, - я обвел рукой вокруг.
Хлыщ удивленно огляделся, но никого, кроме сухих трав, вокруг не
было.
- Леший, ты бредишь, - сказал он. - Здесь нет никого. Никто не придет
тебе на помощь.
- Ты увидишь их, когда они начнут вас убивать. А они начнут вас
убивать прямо сейчас.
При этих словах лицо у Дылды вытянулось и стало походить на
вываренную морковь. Громила в желтой майке остался невозмутим, его борода
презрительно зашевелилась, и на ней повис толстый харчок. У Хлыща личико
окончательно сморщилось, как печеное яблоко, он заговорил плаксивым
голосом:
- Леший, зачем ты меня пугаешь, а?
И все с тем же плаксивым выражением он достал из-за пазухи тяжелый
старинный парабеллум, изготовленный в Обердорфе на заводе Маузера в конце
второй мировой войны. Хлыщ всегда любил старые красивые вещи.
- По правде сказать, - продолжал я, не обращая на него внимания, -
мне жаль тебя, Хлыщ. Тебя и твоих ребяток. Я уже успел привыкнуть к вашему
постоянному шебуршанию у меня под боком. И мне не хотелось бы убивать вас.
Поэтому я в последний раз предлагаю тебе убраться отсюда и больше никогда
меня не беспокоить.
- Ты блефуешь, Леший, - сказал Хлыщ. - Или нет: ты просто сошел с
ума. Ты знаешь об этом?
- Да, я сошел с ума, - печально согласился я. Это была истинная
правда.
Больше я ничего не мог сделать для Хлыща. Я громко щелкнул пальцами,
подавая знак своим маленьким сообщникам, чтобы они начинали.
- Да он просто смеется над нами, Хлыщ! - возмутился Дылда.
- Да, я просто смеюсь над вами, - подтвердил я снова, печально глядя,
как по полу к его левой ноге уже подбирается трава Дурь. Трава Дурь при
соприкосновении с голой кожей человека вызывает у него мгновенный разрыв
сердца. Она вскарабкалась по его разбитой кроссовке, по грязному носку и
заползла под штанину.
- Ради всего святого, Монтрезор, - за него продекламировал я.
Дылда непонимающе воззрелся на меня и вдруг взвопил - так, словно его
ужалил скорпион. Это трава Дурь коснулась его своими ядовитыми волосками.
Схватившись обеими руками за грудь, он с хрипом удушья повалился на пол и
забился в судорогах.
Ничего подобного Хлыщ явно не ожидал. Он растерялся. Он стоял на
месте и не понимал, что происходит. Если бы началась пальба, он бы знал,
что ему делать, и он бы действовал решительно и быстро. Но такого поворота
событий не было в его сценарии и у него не было домашней заготовки, как
поступать в таких случаях - в случаях, когда один из твоих людей ни с того
ни с сего падает замертво. Поэтому он просто стоял и смотрел на то, как
корчится в последних судорогах его лучший дружок, его верный Дылда, с
которым он прошел огонь и воду.
- Эй, Дылда, ты чего? - спросил он в замешательстве.
Но тот уже затих и ничего не ответил.
- Вставай, - сказал Хлыщ, ногой поворачивая его обмякшее тело на
спину.
Лицо у Дылды было синее, в уголках губ пузырились слюни, глаза
выкачены. Он был мертв. Странно, но я не испытывал никаких особых чувств
при мысли о том, что явился причиной его смерти. Я просто и спокойно
отметил про себя: первый.
Хлыщ запаниковал.
- Что? Что ты с ним сделал? - заорал он, подскакивая ко мне.
Парабеллум в его руке прыгал, как мячик на резинке.
- Я? - с деланным удивлением переспросил я, спуская ноги со стола. -
По-моему, я ничего не делал. По-моему, я даже пальцем его не тронул.
- Заткнись! - опять заорал он с бешенством. И, повернувшись к
громиле: - Наручники! В заднем кармане. Быстро! Достань и нацепи на этого
психа.
Громила помедлил, нехотя сдвинул автомат на бок и, продолжая
придерживать его правой рукой, извлек из джинсиков Хлыща позвякивающие
наручники. Он, казалось, был все так же невозмутим, только его борода
почему-то растопорщилась в разные стороны. Хлыщ в это время стоял на
полусогнутых ногах, вытянув руки, в которых сжимал парабеллум, нацеленный
мне в лоб. На носу у него поблескивали мелкие бисеринки пота.
Я послушно протянул громиле руки с растопыренными пальцами, чтобы он
видел, что я ничего не прячу в кулаках. Все, что мне нужно было спрятать,
хорошо помещалось под рукавами. Громила неловко, по очереди, защелкнул
браслеты на моих запястьях и, подергав за цепочку, проверил, как они
держатся. Хорошо держались. Он сделал три шага назад и снова облапил свой
автомат. Только тогда Хлыщ позволил себе слегка расслабиться и приспустить
парабеллум.
- Ты мне надоел, Леший, - сказал он с отвращением. - Говори, где
зеленые, и покончим с этой бодягой.
- Да, покончим с этой бодягой, - согласился я. - Все, что вам нужно,
лежит в черной книге на столе.
Хлыщ посмотрел на меня подозрительно. Но вид у меня был самый
искренний и доброжелательный, а бессердечная трава Дягиль не позволяла
сомневаться в моих словах. И Хлыщ поверил мне.
- Возьми, - приказал он громиле, снова наставляя на меня свой
парабеллум.
Громила ленивой походкой приблизился к столу и взял с него книгу.
- Открой, - велел Хлыщ.
Громила открыл. Адамова голова, засушенный листик которой лежал между
страницами, прыгнула ему в глаза. Адамова голова делает невидимое видимым.
Подобно тому как капля чистейшей, казалось бы, воды полна микробов и
бактерий, различимых лишь под микроскопом, так и обычный воздух кишмя
кишит мириадами воздушных и водяных духов, на которых простому человеку
смотреть вовсе негоже. Вот почему сам я загодя закрыл глаза да еще и
заслонил лицо скованными руками: ну их, этих духов, совсем... И я ничуть
не удивился, когда громила - этот невозмутимый толстяк - вдруг потерял всю
свою невозмутимость и заревел, как медведь, которому вспороли брюхо
рогатиной. По этому реву можно было судить, какие страсти ему привиделись.
Не переставая орать, он заклацал затвором автомата. Я зажал ладонями
уши и невольно напрягся, ожидая удара шальных пуль в грудь. И - пошла
потеха. Хлыщ что-то каркал, но его нельзя было расслышать. Грохот
автоматной очереди в небольшой комнате каменного дома был в прямом смысле
потрясающим. Лопнула и с шумом посыпалась со стен штукатурка. С потолка
рушились и разбивались о пол огромные куски. Короткие очереди следовали
одна за другой, а в промежутках между ними прорывалось карканье Хлыща.
Однако громила словно бы и не слыхал его. Он просто сошел с ума, как и я
же, но явно испытывал от этого меньшее удовольствие. И он продолжал лупить
из своего автомата куда ни попадя, даже не замечая, что духам это
совершенно нипочем. Одна из очередей царапнула меня поперек груди - не
сильнее пригоршни камешков, брошенных рукой ребенка. А потом обрушилась
тишина - даже несмолкаемый рев громилы показался мне тишиной после этого
адского грохота. У громилы кончились патроны. Я открыл глаза. Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр, повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки. Дощатые перегородки разнесены в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав вперемешку с пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла белая
известковая пыль, которая забивалась в нос и в рот, отчего хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными глазами и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
- Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого выписывал
немыслимые кривые.
И было чего испугаться: громила выволок из штанов винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с треском всадил гранату в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой за вторую рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один за
другим грохнули четыре пистолетных выстрела. Громила невольно отступил
назад, в его лице выразилось детское недоумение, а на желтой майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся ко мне. Он был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное пятно. Его глаза... не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел. Я уже
был готов нанести Хлыщу последний удар. Пока он разбирался со своим
свихнувшимся дружком, я тоже не терял времени даром. Прежде всего я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было всего лишь тряхнуть
руками, чтобы трава Разрыв вылетела из пуговичных щелей. Едва она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей осторожностью вытащил
из кармана брюк завернутую в носовой платок траву Саву. Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной мысли о том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ увидел траву Саву. Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел на траву
Саву, зажатую в моей правой руке, и при этом лицо его претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не сошлись в одну точку. Парабеллум тяжело
ударился о половицы, выскользнув из его ослабевших пальцев. Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как завороженный, пошел за ней, продолжая улыбаться и
пускать слюни.
Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из головы, похмелье было тяжелым. Мне уже не хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей, показалось мне ужасным. Надо было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички, которыми я
