тоже знаменитость. Мари Клэруа...
- Я знаю это имя.
Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно.
По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а
его нет.
- Она не намного моложе меня, - произнес он. - Ей перевалило за
сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать.
Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно
смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал
ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать.
- Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что
покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что
окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать
один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу... Это
дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома... У меня
очень буржуазный вкус, надо тебе сказать...
Я только что вернулся из театра... Она появилась вскоре после меня.
Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с
эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью,
мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у
двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти.
Признаюсь вам...
Он тут же поправился:
- Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен,
что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной
казалась ей моя реплика. Я сказал: "Поди поспи, малышка. Мы поговорим об
этом завтра на свежую голову".
Тогда она призналась:
"Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не
понимаешь? "
Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не
могла подождать до завтра?
Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я
вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей.
Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти
материнскую нежность в голосе:
"Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! "
Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная,
абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил
трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях.
- Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и
сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной.
Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза.
Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно
сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком
разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в
жизни она была такой же, как в ту ночь.
Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же
откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы
дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она.
Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта.
- А твои дети?
- Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы
ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я
вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев.
- Ты любил ее?
Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В
первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового
смысла.
- Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была
тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего
любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один
пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине,
нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на
Елисейских полях.
- Я хорошо знаю это место.
- Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем,
зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они
там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и
не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя
после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не
одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и
естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку
из какой-то пьесы.
"Добрый вечер, Франсуа".
И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
"Добрый вечер, господин Комб".
Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им
тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как
сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или
три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я,
не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
"Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время".
"Куда же ты направляешься? "
"Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня
не удерживает здесь... ".
Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не
понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за
чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что
четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда
и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была
включена в ангажемент, а с другой - из-за детей, тогда еще слишком
маленьких.
Она мне сказала:
"Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все
уладится".
А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам
не знаю зачем.
"Что вы будете заказывать? "
"Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
Только фруктовый сок".
"А вам? "
Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не
осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался,
чтобы придать себе апломба.
"Метрдотель! Два фруктовых сока! "
Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной.
"Есть у тебя новости от Пьеро? ", - спросила моя жена, вынимая из
сумки пудреницу.
Пьеро - так мы называем нашего сына.
"Три дня назад я получил от него два письма. Ему там по-прежнему
очень нравится".
"Тем лучше".
Видишь ли, Кэй...
Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже, она попросила
его:
- Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно?
Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и сжал кончики
ее пальцев.
- Видишь ли, Катрин... Все время, пока длился ужин, моя жена
беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как будто желала
ему сказать:
"Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться".
- Ты ведь по-прежнему любишь ее, да?
Насупившись, он дважды обошел комнату. Дважды останавливался и
устремлял свой взгляд в сторону старого еврея-портного в комнате
напротив. Затем, сделав затяжную паузу, как в театре перед главной
репликой, он встал так, чтобы его лицо и глаза были ярко освещены,
прежде чем четко произнести:
- Нет!
Он совсем не хотел волноваться, даже не был взволнован. Для него
крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления обо
всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне:
- Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых крупных
режиссеров, мне говорил: "Место в Голливуде тебе всегда обеспечено.
Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением
о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего
имени".
Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо.
Ты понимаешь теперь?
- Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы.
- "Если мы решим ставить фильм, где будет чтонибудь подходящее для
вас, мы вам дадим знать".
Или еще:
"Через несколько месяцев, когда мы утвердим программу будущего
производства фильмов... "
Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо.
- Я же тебя просила называть меня Катрин.
- Извини, пожалуйста. Я постепенно привыкну. В Голливуде есть
несколько французских артистов, которые хорошо меня знают. Они были
очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я висел на них мертвым
грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь.
Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк. Ведь
контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии.
Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню.
Потом в отеле поскромнее.
И вот, в конце концов нашел эту комнату.
И я был совсем один! Я был совсем один...
Ну, вот ты знаешь теперь, почему у меня столько халатов, столько
костюмов и обуви.
Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он знал, что
она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно.
Его плечо уже ожидало прикосновения ее руки, и он не шевелился,
продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил огромную
фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо:
- Ты все еще чувствуешь себя несчастным?
Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться.
- А ты уверен, что не любишь ее больше?
Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.
- Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?
И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого
ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен
понять?
И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к
женщине.
Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя
мимо нее.
- Ну как ты не можешь понять, что главное - то, что произошло это со
мной, именно со мной, со мной!
Последние слова он фактически прокричал:
- Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все
дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым. И
я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты этого не понимаешь, то
тогда ты... ты...
Он чуть было не крикнул ей:
"... ты недостойна быть здесь! "
Но он вовремя остановился. И замолк с сердитым или, скорее,
насупленным видом, какой бывает у мальчишек, только что переживших
глупую ссору.
Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его криков думает Кэй,
каким у нее стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в ее сторону
и, засунув руки в карманы, принялся зачем-то разглядывать пятно на
стене.
Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый подходящий момент
для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все сводит к глупой
сентиментальности и воображает, что его история всего лишь вульгарная
драма рогоносца?
Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был ее возненавидеть.
Он немного склонил голову набок. Мать ему говорила, что в детстве,
когда, набедокурив, он хотел это скрыть, то всегда склонял голову к
левому плечу.
Он решил рискнуть и посмотреть на нее буквально одним глазом. И
увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На ее лице, где еще
были заметны следы слез, можно было прочесть такую радостную
растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему делать и как
себя вести.
- Подойди сюда, Франсуа.
Она была достаточно умна, чтобы не отдавать себе отчета в том, как
опасно было называть его так в этот момент. Значит, она была настолько
уверена в себе?
- Подойди сюда.
Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком.
- Подойди.
И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился.
Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который волочился по
полу, в огромных мужских шлепанцах, без косметики на лице, с
