укол и она смогла подольше поспать.
Она привыкнет. Нельзя сказать, чтобы он был ей необходим. Могра иногда
кажется, что он принес ей больше горя, чем радости, и, став вдовой, она
сделается более счастливой, более уравновешенной.
Из трех женщин, которые занимали место в его жизни, он не нанес ущерба
только Элен Порталь - журналистке, отказавшейся выйти за него замуж и до сих
пор работающей у него.
Желая сохранить свою индивидуальность, она в свое время не захотела
переехать к нему, и в течение многих лет у каждого из них была своя
квартира, свой круг друзей.
Вот так ему и нужно размышлять - неторопливо, чтобы никто за ним не
подглядывал, чтобы никто не прерывал его внутренний монолог. Тут речь не
идет об анализе своих поступков или о подведении итогов. Порой это
напоминает ему альбом с картинками, который он листает наугад, не заботясь о
соблюдении хронологического порядка.
Сегодня утром, незадолго до поильника с апельсиновым соком, Рене
вспоминал себя шестнадцатилетним, на набережной Бериньи в Фекане. Тогда он
только-только отпустил усы, которые, впрочем, сбрил через несколько недель.
Была осень, конец октября или начало ноября, так как траулеры, ловившие
треску у берегов Ньюфаундленда, только начали возвращаться.
На нем было серое пальто в красноватую крапинку - довольно скверного
качества, купленное в магазине готового платья, что не мешало юному Могра
очень им гордиться.
На небе висели низкие дождевые тучи, как это часто бывает в тех краях,
воды Ла-Манша казались почти черными. Вдоль причала выстроились вагоны, в
которые Навалом грузили треску, ее запахом был пропитан весь город.
Только сошедшие на берег матросы расходились по домам под руку с женами,
которые встречали их, сгрудившись на конце причала и махая платочками идущим
по фарватеру судам.
Но жены и дети были не у всех. Многие моряки, проведшие несколько месяцев
на банках Ньюфаундленда, уже обосновались в портовых кафе и попивали кофе с
ромом или дрянную водку.
Почему именно эта картина всплыла в памяти? Она была тусклая и бледная,
словно на дешевой почтовой открытке, но вместе с тем невероятно точная и
подробная. Он видел отчетливо каждый фасад, каждую вывеску над магазином или
рестораном, видел дом побольше других, где помещалась контора судовладельца,
г-на Фермена Ремажа, у которого работал его отец.
Какой это был год, Могра вспомнил не сразу - 1923-й!
Пять лет назад закончилась война, десять лет назад умерла его мать, и
полтора года назад он ушел из лицея Ги де Мопассана и поступил к мэтру Раге,
нотариусу с улицы Сент-Этьен.
Кроме того, он уже несколько месяцев числился корреспондентом газеты
"Гаврский маяк", и в кармане лежало журналистское удостоверение с
фотографией, предмет его гордости.
В то утро отец стоял между вагонами и шхуной, подошедшей с приливом к
причалу, - кажется, она называлась "Святая Тереза". Все суда г-на Ремажа
были названы именами святых. С фиолетовым карандашом в руке, отец считал
кипы трески, которые грузили в вагоны.
Сам Рене оказался на пристани, вместо того чтобы постигать премудрости
нотариального дела, из-за несчастного случая, приключившегося на одном из
судов еще в открытом море. Матрос исчез при подозрительных Обстоятельствах,
и теперь полиция вела расследование.
Могра, как сейчас, видел мачты, реи, моторные траулеры, стоящие борт к
борту, и, казалось, даже слышал стук молотка по деревянному корпусу лодки,
строившейся у причала на Марне.
Отец носил светлые усы. У него было довольное и вместе с тем серьезное
выражение лица человека, честно выполняющего свой долг. Чтобы спокойно
ходить по грязному причалу, он обул резиновые сапоги.
У г-на Ремажа отец не занимал важного поста, а был просто незаметным
делопроизводителем и зарабатывал меньше любого матроса.
Стоя у причальной тумбы, Рене ждал, когда комиссар полиции закончит
допрашивать капитана, чтобы самому взять у него интервью.
Он был молод. Если не считать аппендицита, никогда ничем не болел.
И вот, именно в то утро Рене внезапно пришел в такое уныние, от которого,
казалось, нет лекарства. Он смотрел на серенький городок, на вывески, на
траулеры и шхуны, привычные с детства, на верфь по ту сторону шлюза, на
далекое море, равнодушно несущее седые валы, на отца, совершенно не
переживающего по поводу своей то ли униженности, то ли заурядности, и вдруг
обнаружил, что все вокруг тщета.
Его окружал бессмысленный мир, частичкой которого он уже, а может и
никогда, не был. Он наблюдал за ним не изнутри, а извне, вчуже.
- К чему?
После стольких лет Рене уверен, что задал себе этот вопрос именно в таком
виде. К чему? К чему напрягаться и изучать вещи, которых он все равно не
одолеет, поскольку пришлось бросить коллеж? К чему проводить нудные часы у
мэтра Раге, который всегда разговаривает с ним сухо и презрительно? Зачем
посылать в "Гаврский маяк" заметки, если их сокращают как минимум четверо и
постоянно твердят: "Короче! Учитесь писать короче!"?
К чему вообще жить?
С тех пор ему неоднократно приходилось испытывать чувство такой же
пустоты, даже если он трудился изо всех сил и результаты были вполне
ощутимы.
К чему вообще жить? К чему каждую первую среду месяца встречаться в
"Гран-Вефуре" с десятком людей, которые считаются его друзьями, но ничего
для него не значат?
Каждый месяц один из них выбирает меню и платит по счету. Кроме Доры
Зиффер, попавшей к ним в компанию чисто случайно, единственной среди них
представительницы прекрасного пола, все они люди с положением, хорошо
обеспеченные. Они повстречались на полпути к успеху, некоторые даже в начале
этого пути.
Не для того ли они собираются, чтобы успокоить себя, чтобы раз в месяц
оценить пройденное расстояние? Не сравнивает ли себя каждый втайне со своими
друзьями? Это так, потому что между ними возникло нечто вроде соперничества:
кто предложит наиболее изысканный и дорогой завтрак?
В уютной атмосфере отдельного кабинета на антресолях они обмениваются
поздравлениями, хлопая друг друга по плечу и обнимаясь.
- Ну что, старина? Как поживает Иоланда? А твоя пьеса?
Или твой роман. Или твои дела. Или строящийся в деревне дом, или вилла в
Канне либо в Сен-Тропезе.
Троих уже нет. Теперь их ряды будут редеть быстро, поскольку все уже
достигли вполне определенного возраста, и во время шумных завтраков,
наполненных добродушием и шутками, порой ребяческими, каждый будет
оглядывать соседей и думать: "А он здорово постарел. Долго не протянет".
Может быть, пришел и его черед освободить место за столом?
- Он слишком много работал. Совершенно себя не щадил.
- В последнее время казалось, что он торопится жить, словно у него было
какое-то предчувствие...
Бессон не преминет сообщить точку зрения медика.
- Давление у него было высоковато, я предупреждал. Просил, чтобы он не
принимал так близко к сердцу редакционные дела.
- Что теперь будет с Линой?
Они обменяются понимающими взглядами. Всем известно, что Лина несчастлива
и ее пристрастие к алкоголю похоже на медленное самоубийство.
Станут ли они обсуждать Лину?
- Как ты думаешь, он ее любил?
- В любом случае готов был сделать для нее невозможное.
- По-моему, она всегда была несколько неуравновешенна.
- Славная девочка...
- Он пытался сделать с ней то же, что в свое время с Марселлой, -
вылепить по своему образцу.
- Кстати, а как поживает Марселла?
- У нее сейчас турне. Такое впечатление, что она не стареет.
- Ей немногим больше сорока пяти.
- Пятьдесят два. Она на два года моложе его. Я помню, как у них родился
ребенок. Они жили тогда очень бедно, и вместо детской кроватки малютка спала
в ящике от комода.
- У них же девочка, да?
- Она родилась калекой.
- Они всегда говорили о ней очень неохотно...
Долго в таком тоне они говорить не будут. Разговор быстро перейдет на
вина, на только что поданное блюдо, на пьесу Жюльена Мареля или последнюю
защитительную речь Клабо, на скорые выборы в Академию, куда прочили Бессона
д'Аргуле за его книги о Флобере, Золя и Мопассане, хотя он уже является
членом Парижской Академии наук.
Стоит ли ради всего этого жить? Жить для чего? Ради газеты и двух
еженедельников, которые угождают низменным вкусам публики, ради поста
председателя административного совета на радио?
Ради воскресных приемов в Арневиле, которые очень похожи на завтраки в
"Гран-Вефуре", только не такие интимные и на них больше говорят о политике и
финансах?
Ради апартаментов в отеле "Георг V", несмотря на роскошь, таких же
безликих, как какой-нибудь вокзал или аэропорт?
Пользуясь тем, что м-ль Бланш еще не вернулась, Мигра продолжает мысленно
перелистывать свой альбом с картинками и снова наталкивается на изображение
деканского порта в утро прибытия "Святой Терезы - черно-белую, вернее,
черно-серую картинку. В альбоме есть и цветные, но сегодня к нему упорно
возвращается именно эта набережная Бериньи - быть может, потому, что она
особенно важна для него и после многих лет все еще очень близко связана с
его теперешней жизнью. Его жизнью? Если бы слушались лицевые мускулы, он бы
попробовал улыбнуться. И вовсе не обязательно с иронией. Скорее, с нежностью
к молодому человеку в грубом пальто, который отпустил усики, чтобы казаться
значительнее.
Сцена кажется ему совсем близкой. Время промелькнуло быстро, и теперь
хотелось бы выяснить, что все же у него осталось.
В большой палате завтракают. Впечатление довольно внушительное: никто не
разговаривает, и слышится лишь звяканье вилок и ложек о тарелки.
Медсестры в своей комнате, должно быть, болтают о больных, а поскольку он
человек в Париже известный, наверное, расспрашивают м-ль Бланш.
Жалуется ли она, что он не выказывает ни желания ей помочь, ни
признательности? Посвящает ли она их в некоторые интимные подробности насчет
его тела или поведения?
"К чему? - думает он снова, как когда-то на пристани в Фекане.
Впрочем, под одеялом хорошо; солнечный луч уже дошел до угла палаты,
через форточку врываются струйки свежего воздуха.
Но радости, увы, приходит конец. Он узнает шаги медсестры. Она чуть
приостанавливается, чтобы закурить сигарету, и еще, вероятно, для того,
чтобы придать лицу веселое выражение, что тоже входит в лечение.
Войдя в палату, она шутит:
- Ну как вы без меня не скучали? Вам ничего не понадобилось?
Не спрашивая, она снимает салфетку, закрывающую судно, поднимает одеяло и
ставит сосуд ему между бедер. Даже это теперь от него не зависит!
Первый сеанс пассивных упражнений, предписанных профессором Одуаром,
разочаровал. Он не ждал никаких терапевтических чудес, но все упражнения
заключались в том, что сестра приподняла его плечо на несколько сантиметров
над постелью и опустила на место, потом проделала то же самое с предплечьем,
кистью и парализованной ногой. Поначалу в его глазах невольно появляется
испуг перед неизвестностью, но м-ль Бланш его успокаивает:
- Не бойтесь, я обещаю, что ничего плохого с вами не случится.
Она садится на край кровати и начинает заниматься его правой ногой. При
этом она откидывает одеяло, и его член оказывается на виду. Его смущение
усугубляется тем, что, несмотря на полное отсутствие каких-либо эротических
мыслей, начинается эрекция - вероятно, по чисто механическим причинам.
Сестра делает вид, что ничего не замечает. Словно преподаватель гимнастики,
она считает движения:
- Пять... шесть... семь... восемь...
После двенадцатого раза она снова укрывает его одеялом.
